Секрет пяти дверей (страница 4)
В-третьих, подумала я, маме просто не до меня. Это был не упрёк, я принимала это как факт. Маме было тридцать восемь – не каждый человек готов в таком возрасте что-то менять. А она сама всё решила и всё сделала: выучилась, нашла новую работу, начала ездить в эти командировки. В какой-то степени я ею восхищалась, но ещё мне было немного страшно. Она всё время двигалась, в ней больше не было той мягкости, которая позволяет вместе завалиться на диван и смотреть кино, ничего не делая. Мама стала очень быстрой, и от этого жёсткой. Сейчас я смотрела на неё и видела, как она изменилась. Она всегда хотела похудеть и жаловалась, что не получается. А сейчас шея стала тонкой, лицо осунулось, под глазами проступили морщинки. Разве это хорошо, разве она рада? Наверное, можно было что-то сделать, чтобы наша жизнь не менялась. Если бы я тогда поехала с ней, если бы она не осталась одна…
Мама вдруг подошла, села рядом и обняла меня. Я закрыла глаза и крепко обхватила её руками, а она трижды поцеловала меня в висок. Мы посидели так молча, а потом мама тяжело вздохнула и отстранилась.
– Как алгебра с геометрией? – спросила она, вставая. – Тебе всё понятно?
Я отвела глаза. Я продиралась сквозь математические дебри, как какой-нибудь поселенец сквозь джунгли: убеждая себя, что всё под контролем, но постоянно ожидая появления новой экзотической твари.
– Мам, – нерешительно сказала я, – я всё-таки не знаю, точно мне это надо или нет. Ну, в смысле, мне все говорят, что я гуманитарий. Если попробовать что-то другое… Я же только в восьмом, ещё есть время.
Мамино лицо моментально стало жёстким. Она приготовилась отражать нападение, которого, по сути, не было.
– Юля. Я больше не хочу это обсуждать. Гуманитарий! Что это вообще значит? Кем ты хочешь быть? Учителем русского и литературы? Получать копейки, убивая свою нервную систему? Или рисовать картинки и годами ждать, пока что-нибудь купят? Посмотри на меня. Нужно себя о-бес-пе-чи-вать, понимаешь? Нельзя рассчитывать на авось. И на мужчину рассчитывать нельзя! Я столько лет не могла этого понять… Не делай глупостей, получи нормальную профессию! Ради кого я, по-твоему, впахиваю вот так?
– Ради меня? Ты уверена?
Произнося последние слова, я уже знала, что зря это говорю, но было слишком поздно. Мама смотрела на меня так, будто внезапно разглядела, кто я на самом деле: не девочка, а кто-то совсем другой. Я опустила глаза.
– Прости.
Она помолчала немного, а потом вдруг спросила:
– Что там папочка твой, звонил?
– Звонил.
– Что сказал?
Я пожала плечами.
– Ничего. Спросил, как дела, когда ты вернёшься.
– Не смей ему ничего обо мне рассказывать, понятно?
Я молчала. Папа звонил мне каждый вечер, когда мамы не было дома, и она об этом догадывалась. Это были пустые разговоры, мы оба не знали, о чём говорить. Он спрашивал, как дела в школе и есть ли у меня деньги, и я отвечала, что нормально, деньги есть, а он просил звонить ему, если что нужно. Вряд ли он пытался что-то выведать – мне казалось, он просто скучает. По крайней мере, мне так хотелось думать. И поэтому я немного рассказывала ему о школе и о занятиях с репетитором – других новостей у меня не было. Вряд ли его это интересовало, но он слушал.
Удивительно, что теперь, после его ухода, мы стали общаться, и сейчас он знал обо мне даже больше, чем тогда, когда жил с нами. Раньше мы виделись каждый день, говорили друг другу: «Доброе утро», «Добрый вечер» и «Приятного аппетита». Папа вообще мало разговаривал, он сильно уставал на работе – так было всегда. Он занимался строительством, и дела, как он говорил, шли – тьфу-тьфу – неплохо. Но чтобы они и дальше шли хорошо, ему требовалось много времени проводить на объектах: он так и делал, а когда был дома, тоже в основном думал о работе. Из-за этого, по мнению мамы, всё и сложилось вот так, наперекосяк. Мама считала, что семья ушла для него на двадцать второй план. В общем, если подумать, снежный шар покачивало уже давно, поэтому, наверное, всё и расшаталось. Просто основной толчок произошёл после дедушки.
Сейчас, когда папа звонил, я спрашивала, как у него там дела, и он отвечал, что нормально. Может, мне нужно было делать это раньше? Нужно было задавать ему больше вопросов, чтобы он понял, что мне не всё равно? Мне ведь было не всё равно… А ему? Хочется думать, что нет, что дело действительно заключалось только в усталости.
По коже снова побежали мурашки, и я плотнее закуталась в старый плед. Я помнила этот плед всегда. Уголок отпоролся, нужно было закрепить строчку, чтобы всё не стало разлезаться, – для этого требовалось вытянуть нижнюю нитку и связать в узелок с верхней, нас учили на уроках труда. Я и так и сяк старалась достать нижнюю нитку, но она, видно, за что-то зацепилась и никак не поддавалась. А сильно тянуть за верхнюю нельзя, потому что она может оторваться. Я подумала: будто нитки в ссоре, а я пытаюсь их помирить. Одна вроде как не против, а другая упёрлась и говорит, что ей и так хорошо. В целом, наверное, их обеих всё устраивало. Раз так, то и узелок вязать не стоило – строчка расползаться не собиралась.
Мама стала протирать телевизор. Я сидела и смотрела, мне было немного стыдно, что я совсем не занималась уборкой, пока жила одна. Но, честно, стыдно было совсем немного.
– Ты же не скоро уедешь в следующий раз? – спросила я маму.
Она обернулась:
– Может, через неделю. Или через две, пока не знаю. Ты же понимаешь, что я сама не рада этим командировкам? Но это деньги, они нам нужны, ты должна понимать. Чем я, по-твоему, плачу твоему репетитору?
Мама снова говорила резко, ожесточённо, и мне казалось, что она сердится на меня.
– Я всё понимаю, – сказала я, – спасибо.
Не знаю, как они там решили с деньгами. Я была уверена, что папа готов нам помогать, но говорить этого, конечно, не стоило: мама бы расстроилась. Да я и сама помнила, как он кричал ей, что она ничего не понимает, раз предъявляет претензии. Что он нас кормит, благодаря ему мы нормально живём и можем отдыхать за границей, а её зарплата – это копейки… И нечего упрекать его, что он не уделяет нам внимания. Пока я этого не вспоминала, мне казалось, что всё не так серьёзно. Теперь снова навалилась тоска.