– Дядь Вась, – живо метнулась к нему Валентина. – Пострелух моих не видел? Ушли из дома без спроса, поганки! Найду – головёшки отверну к чёртовой матери!

– Не найдёшь, – покачал седой шевелюрой старик, выходя к ней.

Сердце Валентины чуть не остановилось:

– Это почему?

– Ну, если бы меня так искали, ещё и голову оторвать обещали, я бы тоже найтись не торопился, – рассмеялся старик.

– Да тьфу на тебя, дядь Вась! – беззлобно проворчала Валентина. – Я с ног сбилась, а ты хохочешь над моей бедой.

– А ты её не кличь раньше времени, – внезапно рассердился старик. – Соплюхи они у тебя ещё совсем, далеко уйти не могли. До речки им быстро не добраться, до леса тоже. Тут они где-то, заигрались вот и всё.

– Что ты, Василь, там баламутишь? – всплеснула руками маленькая худощавая старушонка, появляясь из-за своей калитки. – Речка у нас самое опасное дело. Чуть ли не каждое лето тонут там люди. Забыл, что ли, как девчонка Кошкина потонула? Там, конечно, дед еёшний был виноват, Алёха. Да за тот грех он и сам там утонул. Мальчугана спас, Катерины Синельничихи внука, а сам потоп. Да что я тебе, Валентина, рассказываю? Сама ведь всё хорошо знаешь. Алексей-то свёкром твоим был.

Зубы Валентины от страха выбивали чечётку. Она хотела уже бежать к реке, но ноги ее совсем не слушались, а юркая старушонка продолжала свои речи, не обращая внимания на состояние испуганной матери.

– А может это родовое проклятие на вашей семье? Я слышала, что такое бывает. Надо тебе в Москву, к самому Кашпировскому ехать. Он все с тебя снимет и род ваш освободит. Он и не такое может. А по-другому – никак. Проклятие на вас, это точно. Говорят, бабка Анфиса ведьмой была…

– Да что ж ты мелешь, дура старая?! – замахнулся прутом на вертлявую соседку Василий. – А ты не слушай её, Валентина. Она из ума уже давно выжила, что с неё взять? Постой, я сейчас выкачу свой мотоциклет, поедем с тобой, поищем твоих девчурок.

Он повернулся, чтобы идти во двор, но вдруг остановился и присвистнул удивлённо:

– Вот тебе на! Валюха, смотри, нашлась твоя пропажа! Вот они красавицы, полюбуйся на них!

Валентина даже подпрыгнула на месте, увидев дочерей, вывернувших к ней из проулка. Их лица светились от счастья, а руки и оттопырившиеся карманы были полны конфет. Но ещё больше удивило Валентину появление Валерки Жгутика, спокойно шествовавшего вслед за девочками.

– О, а вот и ваша мамка! – воскликнул он весело и дурашливо раскланялся. – Принимай, Валентина, аппарат! Махнул не глядя…

– Ну и дела! – хлопнул себя руками по бокам дед Василий. – Давно ли ты, Жгутик, в няньки заделался?

Ответить ему Валерка не успел, потому что принялся отбиваться от набросившейся на него Валентины.

– Паразит!!! Пропойца несчастный! Да ты хоть знаешь, что я от волнения чуть с ума не сошла! Кто тебе разрешил моих девчонок со двора сманивать?

– Так они сами пристали, сказали, что конфет хотят. Я и повёл их в магазин, – оправдывался Жгутик. – Ты же сама мне денег дала.

– Я тебе на водку дала! – продолжала кричать Валентина, на радость собравшейся вокруг них деревенской публике.

Жгутик увернулся от очередной оплеухи и схватил Валентину за руку:

– А я у тебя денег на водку просил? – с обидой выкрикнул он ей прямо в лицо. – Нашла алкоголика! Как помощь моя понадобилась за врачом сбегать, так ты ласковая была! «Жгутик, миленький!» – передразнил он Валентину. – А теперь я, значит, паразит и пропойца? Да если я захочу напиться, на бутылку всегда заработаю. А вот твои дети, смотрю, без конфет сидят, раз с кем попало готовы в магазин пойти…

Валентина даже опешила от такой отповеди и только хлопала ртом, как рыба, выброшенная на берег.

– Эх ты! – всё с той же обидой сказал ей напоследок Жгутик, отпустил её руку и, потрепав макушки стоявших тут же девчушек, пошёл прочь, бросив на ходу собравшейся толпе: – Расходитесь! Концерт окончен!

– Вот тебе и Жгутик, – покачал головой дед Василий. И протянул с явным уважением в голосе: – Гуса-а-ар…

***

Было уже около десяти часов вечера, когда Сотников, после обильного застолья в отделе, по поводу получения майорских звёзд, вернулся домой.

– Фаина, Фаина, Фаина, Фаина, фай-на-на… – бормотал он себе под нос слова незамысловатой песенки, привязавшейся к нему. – Ах, люблю тебя, Фаина, Фаина…

Он щёлкнул выключателем, и свет мгновенно выхватил из темноты тесную прихожую с запыленным зеркалом в тяжёлой деревянной раме.

– М-да, хорош, – Сотников провёл рукой по небритому подбородку и подмигнул своему отражению: – Ещё чуть-чуть и будем мы с тобой обмывать полкана.

Сняв туфли и пнув в сторону тапочки, Сотников подошёл к окну в гостиной и задёрнул занавески, но неловко повернулся и ударился локтем об открытую дверцу шкафа.

– Ах ты, чёрт! – выругался он и, упав на диван, окинул взглядом свою холостяцкую квартиру. – Развёл бардак, баран! Ничего, женюсь, и у меня всё тут будет идеально.

Его взгляд коснулся стен, когда-то обклеенных светлыми, а теперь выцветшими и кое-где оборванными обоями. Самую большую дыру закрывал темно-коричневый полированный шкаф-стенка, забитый стопками книг – от правовых кодексов и инструкций до детективов и классики. На верхних полках лежали газеты и журналы, которые Сотников листал, пытаясь не отставать от новостей в неспокойные годы перемен.

Потёртый диван служил ему и кроватью, и местом посиделок с редкими гостями. На журнальном столике, покрытом следами от чашек и пепла, лежали пачки сигарет «Kent» и «Rothamans», верные спутники долгих вечеров. На стенах висели плакаты с Си Си Кетч и Сандрой, а также календарь с курящей сигару шимпанзе.

– Так, надо бы что-нибудь пожрать, – хлопнул себя по коленям Сотников. – Умираю с голоду. А потом спать, спать, спать… Фаина, Фаина, Фаина, Фаина, фай-на-на…

Кухня, совсем небольшая, с потрескавшейся кафельной плиткой серого цвета и облупившимся фасадом шкафчиков, выглядела в одном стиле с остальной квартирой. На маленьком столе, покрытом клетчатой клеёнкой, стояла простая посуда: тарелка с недоеденным бутербродом, наполовину пустая банка с солёными огурцами и пустая бутылка Балтики 9.

Почесав затылок, Сотников отправил бутылку в мусорное ведро, достал несколько крупных картофелин, сполоснул их в раковине от пыли, покрывавшей кожуру, и ловко почистил подготовленные клубни. Ещё через пять минут картофельные ломтики жарились в кипящем масле, заставляя Сотникова давиться голодной слюной. Холостяцкий ужин должны были дополнить кусок варёной колбасы, банка шпрот, горбушка ржаного хлеба, натёртая чесноком и всё те же маринованные огурцы, которыми с Сотниковым поделилась старушка-соседка, которой он вчера помог донести до квартиры тяжёлые сумки.

– Кого это там принесло? – удивился Сотников, услышав настойчивый звонок в дверь. Гостей он сегодня не ждал и не хотел. Но всё-таки поднялся из-за стола, так и не успев приступить к ужину, и отправился встречать незваного гостя.

***

Ночь неслышной поступью вошла в Зарю и окутала деревню мягким бархатным покрывалом.

В садах под окнами лёгкий ветерок раскачивал ветки деревьев. Их листья шелестели, шепча друг другу и всем, кто мог их услышать, что-то о прошедшем дне, о людских заботах и радостях, об утомительной, опьяняющей деревенской работе и уютных семейных вечерах. В теплом воздухе качались и смешивались ароматы душистых трав и сладковато-прохладной мяты, а беспечный ветерок разносил их по всей деревне, впускал в открытые окна домов и заставлял спящих людей дышать глубже, наполняя их лёгкие освежающим покоем.

Люба открыла глаза и всмотрелась в темноту комнаты, с трудом узнавая окружающую её обстановку. Нет, это не её кухонька. Значит, она в большом доме, в боковушке, которую занимала Валентина. А где же она сама?

Люба села на краю постели, свесила босые ноги на пол и попыталась подняться. Нет, не так сразу. Надо аккуратнее, потихоньку. Как тогда, в больнице, где она лежала после попавшей в неё пули. Но там рядом были врачи и медсестры, а здесь и сейчас она одна.

Люба облизнула сухие губы. Очень хотелось пить. Но не звать же среди ночи Валю, ей и так достается за день. Пусть отдыхает. Люба справится и сама. Она посидела ещё немного, потом всё–таки поднялась и, осторожно ступая, заглянула в соседнюю комнату.

Валентина пристроилась на краешке кровати, потому что её дочери, разметавшись в крепком сне по всей постели, совсем не оставили ей места. Придерживаясь за стену, Люба наклонилась, подняла сползшее на пол покрывало и осторожно накинула его на Валентину. Потом тихонько вышла из комнаты.

К Шуре она заглядывать не стала и прошла сразу в кухню, достала из холодильника трёхлитровую банку с молоком, присела к столу, налила себе полкружки и медленно выпила. Там, на ферме, когда ей вдруг стало плохо, тетя Рая Герасимова тоже принесла полную кружку парного молока и потребовала:

– Пей!

– Тётя Рая, я не хочу, – попыталась возразить Люба, но женщина не стала её слушать и чуть ли не силой сунула в руки кружку.

– Пей, сказала! – потребовала она. – Во все времена молоко первым лекарством было! А ты за обедом, видать, съела что-то не то. И не удивительно, жара-то вон какая стоит.

Люба выпила и ей, действительно, стало немного легче, но потом тошнота и слабость вернулись снова.

Сейчас Любу не тошнило, но очень хотелось подышать свежим воздухом. Она вышла на крыльцо и опустилась на среднюю ступеньку, прислонившись головой к перилам. Ей вдруг вспомнилось, как много лет назад, мать, схватив её за шиворот, волокла вот по этим ступенькам. Любаша сдирала кожу с ладошек и загоняла в пальчики острые занозы, цепляясь за высохшие доски, потому что не хотела уходить из дома от братьев и сестёр к всегда строгой и молчаливой бабушке Анфисе.

– Мама, я не хочу! Я дома буду! Мама, пусти! – плакала Любаша, но Людмила не желала слушать дочь. Она оставила её у матери в Касьяновке и вернулась домой, к своей семье, навсегда забыв о существовании Любы.

А девочка, как дикий испуганный зверёк несколько дней пряталась от Анфисы, забиваясь в угол за старым облезлым шкафом. Она думала, что бабушка будет ругать и бить её, но Анфиса только вздыхала и качала головой:

– Сиди уж там, если нравится, поешь только. Я кашу сварила. Без тебя за стол не сажусь. Ну, пойдём, что ли?

Не сразу Любаша доверилась бабушке, а когда поняла, что добрее её нет никого на свете, полюбила всей душой.

– Я так скучаю по тебе, бабулечка моя… – тихо прошептала Люба и вскрикнула от страха, увидев склонившийся над ней сгусток темноты.

– Не бойся! Это я, Любань…

– Артём… – с явным облегчением выдохнула девушка. – Что ты тут делаешь?!

– Тебя караулю, – ответил он. – Вот увидел, как ты вышла на крыльцо и мигом перемахнул через забор. Не калитку же мне искать.

– Так ведь за полночь уже, почему же ты не дома? – спросила его Люба. – Спать давно пора.

– Ага, уснёшь тут, – проворчал Артём и с тревогой заглянул ей в лицо: – Что с тобой случилось? Я на ферме был, мне сказали, что тебя Васильич на подводе домой увёз. Вроде как заболела ты. Или отравилась чем.

– Не знаю, что со мной, – ответила Люба.

Артём сел с ней рядом и она, закрыв глаза, положила голову ему на плечо, с наслаждением вдыхая медовый аромат старой раскидистой липы, растущей у самой калитки.

Вокруг царили спокойствие и умиротворение. Звуки днём бурлившей жизни потихоньку стихли, уступив место ночной симфонии. Где-то неподалёку монотонно стрекотали кузнечики, убаюкивая Любу и навевая на неё сон. Квакающие в затопленной низине за лугом лягушки не нарушали общей гармонии, добавляя в неё что-то своё, волнующее и живое. Иногда слышался хруст сухой ветки, предупреждающий о ночном госте – может, то была кошка, а может хорёк или лисица, осторожно крадущаяся между деревьями. Изредка слышался ленивый лай собак – они чутко сторожили сон деревни, но ночь тут же убаюкивала их снова.