Кружева судьбы (страница 13)
Сотников открыл дверь и от удивления даже присвистнул. Он ожидал увидеть кого угодно, кроме Германа Кузнецова, который зачем-то сам явился к нему домой.
Впрочем, Сотников узнал Германа с трудом. Раньше статный и крепкий молодой человек теперь казался истощённым и угловатым. Его кожа потеряла здоровый оттенок, став серо-бледной и местами едва заметно покрытой мелкими высыпаниями. Глаза, которые когда-то светились живостью и уверенностью, теперь выглядели затуманенными и потухшими, словно в них угасал сам огонь жизни. Волосы, некогда аккуратно уложенные, теперь были растрёпанные и тусклые, и весь он был какой-то помятый и дёрганный. В его движениях угадывалась неуверенность и лёгкая дрожь, как будто он пытался взять себя в руки, но сил и терпения на это у него не хватало.
– Кузя?! – воскликнул Сотников, брезгливо осматривая стоявшего перед ним парня. – Тебе что тут надо?
– Дело у меня к вам, товарищ майор, – усмехнулся Герман. – Вы ведь хотите стать подполковником?
***
Илья стоял у решётки ограды, прижимаясь спиной к её ржавым прутьям, и смотрел на серое здание детского дома. Его взгляд блуждал по стенам с облупившейся от времени краской, по грязным высоким окнам, почти не пропускавшим в комнаты солнечный свет, по двум огромным выцветшим плакатам, на которых были изображены смеющиеся дети.
Илья не смеялся уже очень давно. Он привык молчать и бояться, забыв о том, что там, за этой решёткой, он совсем немного был счастлив. А может быть, ничего этого никогда и не было? И он всегда жил здесь, за железной оградой, где словно заточенные птицы по двору двигались дети, украдкой бросая взгляды в его сторону.
Детский дом давно превратился для Ильи в остров забвения. Огромное здание, построенное еще в послевоенные времена, казалось, держалось на последнем издыхании. Зимой холод пробирал стены, заставляя детей мёрзнуть даже в собственных кроватях. Летом жара висела над территорией, но даже солнечный свет не мог скрасить унылый двор с потрескавшейся бетонной площадкой и разбитыми качелями.
Внутри запах сырости и затхлости обволакивал всё вокруг. Длинные коридоры, освещённые тусклыми лампами, вели в комнаты, где вместо привычного уюта царила упорядоченная строгость и пустота. Пыль на мебели казалась вечной, а скрип половиц – постоянным сопровождением тишины. Кровати стояли в ряд, занавески давно потеряли цвет и были застиранными. Одеяла – тонкие и изношенные – едва согревали в холодные ночи.
Еда была скудной и однообразной: гороховый суп из концентратов, перловая каша, всегда чёрствый хлеб и чай, который часто давали без сахара. В столовой царила атмосфера безразличия – воспитатели спешили закончить дежурство, дети – справиться с порцией, чтобы скорее вернуться в свои комнаты. Общение было формальным и натянутым, искренних улыбок и объятий почти не случалось.
Воспитатели, усталые и строгие, ходили по коридорам, следя за порядком, но редко проявляя заботу. Дети научились не надеяться на понимание, пряча свои чувства. В этих стенах, казалось, все учились быть тихими и незаметными, чтобы даже случайно не стать объектом чьего-либо внимания.
Илья вспомнил, как вечером сотрудники детского дома собирали детей в одной из комнат, где читали им вслух рассказы с неприкрытой моралью или повторяли правила поведения, особенно, если в интернате ждали гостей. Взрослые дяди и тёти мило улыбались «бедненьким деткам», оставляли им игрушки, книжки или одежду и спешили покинуть этот унылый безрадостный мир, который обесцвечивал даже самый яркий солнечный день.
Илья не радовался никому. Он привык быть всегда один. Другие дети сторонились его, смеялись над маленьким заикой, заставляя его надолго умолкать. Но ещё хуже было, когда старшие дети выбирали его как добычу для своих жестоких игр.
Начиналось всё с мелких издевательств: толчков, притеснений в очереди на еду, обзывательств, которые превращали каждый день мальчика в кошмар. Потом старшие били его по плечам, сбивали с ног, хватали за руку, чтобы не дать уйти.
Иногда ребята затевали что-то более изощрённое: портили еду Ильи, завязывали в узлы его одежду, мочились в его кровать. И до упаду смеялись над его растерянностью и страхом.
Каждое насмешливое слово, каждый жест презрения рвали внутренний мир мальчика на части. Он боялся просить помощи, потому что знал – взрослых почти не было рядом, а если и были, то редко вмешивались.
С каждым днём Илья становился всё более замкнутым. Он научился прятать слезы, прятать свои чувства, превращая боль в немой стыд, который ещё дальше отдалял его от других детей.
– Синельников! Быстро на обед! Особое приглашение тебе, что ли, надо? – окликнула его из окна нянечка Раиса Фёдоровна, немолодая уже женщина, отдавшая интернату почти всю свою жизнь. – Хабаров! Антон! Тебя это тоже касается.
Илья встретился взглядом с пятнадцатилетним Антоном и побледнел: его взгляд не сулил ему ничего хорошего.
– Пойдём, Синячок, кормить тебя буду, – усмехнулся Хабаров и смачно плюнул Илье под ноги.
Глава 11
Валентина поставила на плиту кастрюльку с молоком. Она собиралась сварить детям на завтрак их любимую рисовую кашу и торопилась, чтобы успеть к их пробуждению. Но думала Валентина не о дочерях, а о Любаше. Она только что была у неё и, убедившись, что та крепко спит, успокоилась. Девушка явно чувствовала себя лучше: тонкий румянец слегка подкрасил её смуглые щеки, краска вернулась и к пухлым губам, и высокий лоб, прикрытый мягкими волосами, больше не был горячим и влажным.
– Что за жизнь досталась девке? – размышляла Валентина о судьбе несчастной золовки. – Добрая девчушка и безотказная. А счастья как не было, так и нет.
Андрей вроде бы говорил, что его младшую сестру мать нагуляла, пусть даже и так. Девчонка-то тут причём? Не назло же она родилась и досадить своей матери не хотела. Зачем же было от неё отказываться?