* * *

Все тело его горело в огне, и, к немалому стыду Грегори, боль постепенно концентрировалась внизу живота. Не боль уже – похоть. Никогда прежде Грегори не испытывал желания подобной силы. Он жаждал прикоснуться к прохладной коже, сжать руками пышные груди, едва помещающиеся в его ладонях. Нимфа, которую он страстно хотел, ускользала, ее заливистый смех звучал в ушах, и невозможность догнать ее исторгала стон из груди. Желание было сильным, долгим и мучительным. И избавиться от этой боли можно было только одним способом. Грегори звал Дженет, жаждая ее одну, ее тело и, возможно, ее душу. Но из горла вырывались совсем иные звуки. Имя, в которое они складывались, пугало Грегори. Он снова кричал с мольбой: «Дженни! Дженни!» – и снова звучало чужое и отчего-то страшное имя. И снова Грегори стонал, и рыдал, и кричал.

– ПРЕКРАТИ!

Громовой окрик заставил его содрогнуться. Да что он? Кажется, небо и земля задрожали при звуках этого голоса. И будто бы серой запахло. Голос был низкий, вибрирующий и столь явно нечеловеческий, что возбуждение постепенно сошло на нет, уступив страху. А потом Грегори ощутил прикосновение ко лбу, полное нежности. Оно очистило Грегори, дало ему облегчение, было словно прикосновение прохладной родниковой воды. Грегори теперь плыл в темноте, подхваченный быстрым потоком.

– Оставь его, – велел все тот же голос, звучащий горным обвалом вдалеке. – Он сам вершит свою судьбу.

Грегори стало страшно. Слова эти прозвучали зловеще, и судьба привиделась как нечто темное и неотвратимое. А потом он ощутил нежное дыхание у самого своего уха, пахнущее мхом, и студеным ручьем, и верещатником.

– Услышь хоть сейчас голос Ровайн, вдовы Лаклана Гамильтона. Держи дверь закрытой, не позволь ей распахнуться. Так будет лучше для всех. Для нас. Для них. Для самой двери. Иначе – гибель грозит всем. Гибель на пороге! Не прельщайся, не обольщайся, не дай обмануть себя. Радость опасна. Не входи! Слушай, что говорит тебе мертвое дитя!

Слушай, что говорит тебе мертвое дитя.
Слушай, что говорит тебе мертвое дитя.
Слушай, что говорит тебе мертвое дитя.
Слушай…

Грегори открыл глаза. Пробуждение было слишком резким, и он не сразу сообразил, где находится. Это его спальня в старом доме. Он рано покинул детскую, оставил ее в распоряжении Дамиана. Сейчас уже Грегори не мог вспомнить, обижался ли на брата или, наоборот, гордился возможностью проявить самостоятельность.

В детской всегда пахло болезнью.

Грегори сел. Голова раскалывалась. В памяти медленно всплыл не сам сон, а странное ощущение, которое он оставил. Страх, даже ужас, опустошенность и вместе с тем – предвкушение. А еще – имя: Ровайн, вдова Лаклана Гамильтона. Где-то он уже слышал это имя. Грегори поднялся.

В библиотеке должны были храниться книги, описи, списки членов семьи Гамильтон, их полные событий жизни. Их мать в каждом доме возводила алтарь семьи Гамильтон, о ее же собственной родне ничего известно не было. Грегори сообразил, что никогда не слышал ее девичью фамилию и не видел родню с материнской стороны. Теперь это показалось Грегори странным.

Он спустился по лестнице, прошел недлинным коридором и замер возле двери в библиотеку.

Зачем он шел сюда? За какой-то книгой, очевидно. Но у него эта книга напрочь вылетела из головы.

Глава шестая

Пегги взяла лист карминно-красной бумаги и, как заправская силуэтистка, вырезала на нем знаки и символы Старых Богов. Наблюдая, как ловко она орудует ножом и ножницами, Дамиан размышлял о рассказанном Грегори, о страхах Элинор и о вещах совсем уж отвлеченных, вроде старой религии. Ведьмы не отрицали Господа, самые смелые из них даже утверждали, что Сын Божий не чурался чародейства. Но собственные их боги были темны: козлоногий Пак, хранитель ужаса; рогатая Изида, заклинательница змей; трехтелая Геката, требующая жертв. Ведьмы поклонялись страшным Старым Богам и охотнее верили в страшное. Весь мир, в котором они жили, был так или иначе напоен ужасом. И в нем оттого попадались вещи совсем уж удивительные.

Знаки у Пегги получались четкие, буквально исходящие силой, и тем чуднее было, что она повела Элинор к гипнотизеру-шарлатану.

– Зачем ты отвела Линор к этому горе-магу, Маргарет? Откуда вы его вообще взяли?

Ведьма густо покраснела.

– Из… из газеты, сэр.

– Из газеты? – кивнул Дамиан. – И какого черта ты отправилась к шарлатану с женщиной, которую тебе велено было оберегать в том числе и от этого?

– Мисс Элинор просила найти для нее гипнотизера, и…

– Ты взята на работу не для того, чтобы исполнять капризы Элинор, – отрезал Дамиан. – А чтобы защищать ее. В противном случае я не стал бы нанимать ведьму.

– И он не шарлатан, сэр. – Пегги упрямо вздернула подбородок. – Он – настоящий маг и сильный гипнотизер. Но, да, сэр…

Запал молодой ведьмы иссяк, она поникла и отвела глаза.

– Человек он дурной. Простите, моя вина целиком и полностью. Я должна была отвести ее к своим родным, но… кузина Батильда просила больше не приводить мисс Элинор в ее магазин.

– Вот, значит, как? – Дамиана это заинтриговало и напугало немного. Он слышал о лавке Батильды, достаточно сильной ведьмы, которая, впрочем, весь свой дар тратила на пошив платьев. Дамиан всегда полагал, что у каждого должны быть свои увлечения. – Почему это?

– Кузина сказала… – Пегги неуверенно хмыкнула. – Она ничего особенного и не сказала, сэр. Лишь только, что в мисс Элинор есть нечто странное… Что лучше бы мне не иметь с ней дело, сэр. Мол, не доведет до добра. Возможно, кузине мисс Элинор чем-то просто не приглянулась. Но я не стала искушать судьбу, сэр.

– Поговорим о другом, – вздохнул Дамиан. – Ты знаешь что-нибудь о шептунах, Пегги?

Горничная отложила измазанную клеем палочку и удивленно и недоуменно посмотрела на Дамиана.

– Вы о тех старых сказках? Мне матушка в детстве рассказывала о шептунах, об эльфах. Говорила, когда я не слушалась, что нашепчет мне какой-нибудь колдун дурную судьбу.

– А Дженет Шарп между тем верит, что они существуют, – заметил Дамиан.

– Миссис Шарп – сильная ведьма, сэр, – отозвалась Пегги. – Из старой семьи.

– Как и ты, моя дорогая, и Федора Крушенк, и, неприятно признавать, моя мать.

– Нет, вовсе это не так, сэр, – покачала головой Пегги. – Мисс Крушенк – известная ведьма, то да. Я не знаю, сэр, ничего о вашей матери, но слышала, что говорят о Гамильтонах. А вот нам с Алессандрой бесполезно тягаться с Дженет. Нам и десятая доля того, что ей должно быть известно, не знакома. Я ведь говорю, сэр: старое семейство. Может быть, она и встречалась с тем, что для всех остальных – сказки.

Фонарь, наконец законченный, вспыхнул, бросая на стены блики и фигурные тени. Пегги пошла первой, неся его на вытянутой руке и следя одновременно, чтобы все ставни были закрыты, а шторы задернуты. Дом казался погруженным в глухую мертвую полночь. Между тем за стенами разгорался теплый, еще по-летнему яркий сентябрьский день. Обычно Дамиан, словно водевильный вампир, ощущал приход рассвета, но не сейчас. Словно вечная ночь царила в мире. От этого было не по себе.

Луч зачарованного фонаря скользил по стенам, выхватывая сумрачную темную резьбу, пыльные шторы, с которыми никакая горничная не сладит, и мрачные портреты. Изображенные на них Гамильтоны глядели неодобрительно, поджимая губы. Кроме, может быть, Джошуа Гамильтона, который всегда отличался приятным легким нравом. В его взгляде читалась насмешка.

– Взгляните, сэр, – окликнула его Пегги.

Она подняла фонарь повыше, освещая очень старый портрет, написанный на доске и обитый по краям серебром. Его оплетала темная, отливающая красным паутина.

– Я уже все убрала, сэр, и… – Пегги протянула руку, но Дамиан остановил ее прежде, чем девушка коснулась тенет.

– Нет! Я уже видел нечто подобное. Добра от этого не жди.

Пегги привстала на цыпочки, чтобы рассмотреть паутину поближе.

– Вы правы, сэр, – кивнула она. – Это черная магия.

– Верно, – кивнул Дамиан. – И знать бы, Катриона принесла ее когда-то в дом или кто-то другой? Грегори, например.

– Я осмотрю дом и найду способ избавиться от этой напасти, сэр, – пообещала Пегги, делая шаг назад и с прищуром оглядывая зараженный тьмой портрет.

– Я буду в библиотеке.

Дамиан поднялся наверх, сел в кресло и раскрыл тетрадь, исписанную убористым почерком двоюродного деда. К его разочарованию, больше о Барнабасе ничего сказано не было, и фамилия его не называлась. Да и в целом записи делались чрезвычайно нерегулярно. Двоюродный дед писал словно бы от случая к случаю. Сделанные им записи были в основном совершенно безобидны и очень забавны, хотелось зачитать их кому-нибудь. Элинор Кармайкл, например.

Обычно, когда речь заходила о женщинах, Дамиана останавливала мысль о летаргии. Ни одна женщина не заслуживает ложиться в постель с мертвецом. Элинор же… Она принадлежала дню, солнечному свету, и, как бы ни хотелось, Дамиан не мог оставить ее рядом с собой.

– Я проверила весь дом, сэр, – прервала его размышления Пегги. – Следы черной магии есть только на той картине.

– Гм… – Дамиан испытал странное тревожное чувство. – Что это за портрет, напомни.

– Очень старый, сэр, еще средневековый, должно быть. Я окропила его полынной водой. Серебро оклада должно было защитить его от воздействия черного колдовства, но со временем защита ослабла.

– Пошли-ка. – Дамиан отложил тетрадь и поднялся с кресла. – Взглянем, что за портрет потребовалось так защищать.

Гамильтоны были самолюбивы. Эта черта зародилась невероятно давно и сопровождала их поколение за поколением, и всякий дом, в котором они селились, быстро заполняли семейные портреты. Гамильтоны заказывали их самым знаменитым живописцам; по прошествии времени писались копии, чтобы члены могущественного клана всегда и везде были окружены предками. У отца, насколько помнил Дамиан, был вычурный складень с оправленными, словно священные образа, в золото портретами самых почитаемых Гамильтонов. Они определенно были не христиане, почтенные Гамильтоны. Скорее римляне с их поклонением ларам и пенатам, превращающие в подобие ларариума ^[4] всякий свой дом от чердака до подвала.

Портрет, возле которого они стояли, был очень старым. Дамиан кивнул, и Пегги протерла аккуратно серебряный киот кусочком замши так, что металл заблестел. Гравировка читалась вполне отчетливо: «Дж. Тейлор ^[5]. Копия писана 1616 года. Леди Ровайн, благородная супруга Лаклана Гамильтона в 1264 году в пору своего двадцатидвухлетия». Дамиан нахмурился. У него было обширное древо, великое множество предков, и, конечно, всех не упомнишь. Но, кажется, Дамиан даже не слышал об этой женщине. Да и Лаклан помнился смутно, впрочем, немало их было в те давние времена.

– Позаботьтесь с Алессандрой о защите, – велел он. – И постарайтесь выяснить, кто наложил эти чары. Я буду в библиотеке. Попробую отыскать эту Ровайн в хрониках.

* * *

Франк исправно составлял ей компанию. Элинор любопытно было, по своей ли воле этот чувствительный мальчик подливал ей чай и с восторгом описывал Каир или же его попросил Дамиан.

С досадой приходилось признать, что сейчас именно Дамиан занимал все ее мысли.

Вчера он уложил ее в постель, и Элинор не сопротивлялась, хотя никогда прежде она не позволяла себе выйти за рамки приличий, не отвечала притязаниям мужчин (несмотря на то что кое-кто из хозяев не против был совратить симпатичную гувернантку), не проявляла постыдную слабость, и даже ее легкая увлеченность Грегори Гамильтоном носила детский характер, была всего лишь игрой. До встречи с Дамианом Гамильтоном.

Теперь рамки стесняли и нервировали ее.

Она не была так уж невинна и в целом понимала, почему Дамиан будоражит ее воображение, чего она хочет. Его внешняя привлекательность, даже красота, а еще больше его ум и легкий ореол мученичества манили и заставляли задуматься: а каково это? А еще – сладость запретного плода, которая в случае с Гамильтонами отдавала приторностью и горечью плода перезрелого.

Хорошо, формально – плотски – Элинор была невинна и никогда не позволяла себе упасть в объятия мужчины. Ее отец, возможно, был плохим священником, но сумел привить ей принципы. Однако Элинор прекрасно знала, что происходит между мужчиной и женщиной, и даже была тому свидетельницей.