– Да просто прогуляться… разведать обстановку, так сказать.

Федя почувствовал странное недовольство в голосе тети Клавы и неловко почесал в затылке. Возникло ощущение, будто его ругает воспитательница.

Женщина исчезла за прилавком, затем со стуком поставила на него коробку.

– Не надо ничего разведывать, – категоричным тоном сказала она, принимаясь рыться в коробке. – Городским лучше не ходить в лес.

– Ха-ха, вы правы, – натянуто улыбнулся Федя. – Мы и потеряться можем, совсем же не ориентируемся.

– Или что похуже, – глухо отозвалась тетя Клава. Она выудила из недр коробки тонкую бежевую полоску и протянула ему. – Вот, заклеишь.

– Спасибо, – Федя благодарно принял пластырь. – Но я все-таки схожу в аптеку.

– Второй поворот налево, – сказала тетя Клава, шумно убирая коробку обратно.

– Спасибо.

Федя направился к двери и со скрипом ее открыл.

– Не ходи к Медвежьему броду, – услышал он в спину.

– Что? – Федя обернулся.

Солнце заливало ему затылок, и из-за этого внутренности магазина, особенно прилавок, утопали в полумраке.

Оттуда донесся вздох. Прождав несколько секунд и ничего больше не услышав, Федя пожал плечами, крикнул: «До свидания» и вышел наружу.

3 июля

Нина скучала. Скука расползалась по дому, забиралась во все щели и даже затуманивала экран телевизора. Телевизор начинал барахлить, тупить, голоса смазывались, изображение плыло – и Нина переводила глаза на окно.

За ним был Федя. Он всегда чем-то был занят – а если не занят, то поправлял очки и тут же искал себе дело, будто без дел его не существовало, будто, замерев на месте, он бы исчез, растворился в барахлящем телевизоре и пылинках на солнце.

Когда-то Нина любила за ним наблюдать: движение жизни всегда гнало Федю вперед, всегда подталкивало сзади, и он казался белкой в колесе, словно и вправду знал, что там – за этим колесом, словно нашел какой-то тайный смысл жизни и стремился к нему.

Потом Нина поняла, что смысла жизни он не нашел. Он просто суетился, деятельничал. Легкая завеса таинственности, укрывшаяся за толстыми стеклами очков Феди, однажды рассеялась, и Нина увидела его именно таким, каким он был: маленьким и щуплым корейцем, потерявшимся в бесконечных русских лесах.

Но он был добрым. Добрым к ней, к жизни, к людям вокруг. Вежливый, улыбчивый, даже обаятельный. Может, за это она когда-то его и полюбила. Доброта в других ее влекла, завораживала, особенно если доброта была направлена на нее.

Федя обернулся за окном и тут же улыбнулся, увидев, что Нина смотрит на него. Он помахал рукой. Нина почти инстинктивно приподняла кончики губ и уже было махнула рукой, но потом сжала ее в кулак и снова уронила на колени. Она отвернулась и вздохнула, взглянув на телевизор.

Федина улыбка увяла. Он снова принялся за расчеты, за приборы, за солнце, за небо – быстрее, чтобы это выбило ненужные мысли из его головы, и те просто пропали. Он не мог развеять скуку Нины – он не понимал ее. Нина будто родилась с ней – она скучала, сколько он ее знал, а это уже почти десять лет.

Федя уставился на солнечный зайчик на линзе и задумался, передается ли скука по наследству. Он надеялся, что нет. Ведь в нем скуки не было, Федя никогда не скучал. Он всегда знал, чем себя занять, как себя устроить.

За его спиной скрипнула дверь, и на пороге показалась Нина – сегодня в зеленом в полоску платье, с маленькой сумочкой через плечо, ремешок обнимал живот сверху.

– Прогуляюсь до магазина, – сказала она дороге, по которой направилась прочь от дома. Федя кивнул своему блокноту.

Нина довольно быстро спустилась с холма, выходя на главную улицу. Целью ее прогулки был не магазин, а сама прогулка, поэтому она не торопилась. День уже отбыл первую половину, и деревенские постепенно освобождались от дел. Она встречала людей у заборов – стариков, скрюченных в тени, детей, резвящихся вдоль канав и гоняющих кур, мальчиков, играющих в футбол прямо на дороге. Мяч пролетел мимо нее и чуть не попал, заставив Нину испуганно вздрогнуть.

– Простите! – крикнул мальчишка, подбегая к ней. Загорелое лицо, большие глаза, голый торс и шорты. Он, как и все дети, уставился на ее живот. – Простите, – повторил он и ухмыльнулся, демонстрируя дырку между передними зубами.

Нина кивнула, продолжая свой неторопливый путь. На плече мальчишки, когда он отвернулся, она заметила рисунок синей ручкой – будто подмалевок для татуировки – кривой ревущий медведь. Ей вдруг вспомнились столбы у ручья и стало интересно.

Скука немножко отступила перед этой крошечной вспышкой.

– Эй! – крикнула она мальчишке вслед, поражаясь собственной смелости. Тот обернулся, недоуменно глядя на нее светлыми глазами. – Почему медведь?

Мальчик хмыкнул, открыл рот, довольно щурясь.

– Он охраняет! – крикнул он и припустил прочь к своим товарищам на дороге.

Нина ничего не поняла. Скука вновь встрепенулась, медленно поглощая ее, пожирая мысли. Нина направилась дальше, медленно ступая по камешкам на обочине. Влажное лето сминало ткань, и под грудью уже собралась полоса пота, а живот, будто огромный мешок с песком, тянул ее к земле. Нине захотелось присесть. Впереди была площадь – та самая, на которой в первый день горел костер. Теперь только черное пятно перед черным столбом напоминало о нем.

Днем площадь выглядела как небольшой сквер: кусты по краям пятачка, скамейки у столба. Ночью же место преображалось, от него веяло чем-то потусторонним, особенно когда горело живое пламя.

Нина устало присела на скамейку прямо напротив медведя. Она впервые видела его так близко в светлое время: грубые борозды на дереве переходили в тонкую резьбу, формируя морду, а волнистые линии формировали шерсть. Столб будто вырезали снизу, и постепенно мастер становился все искуснее: у основания резьба была грубой, отрывистой, крупной, но чем выше, тем тоньше шел нож, тем любовнее ложилась шерсть, тем тщательнее вырезались клыки и острые когти на поднятых лапах. И глаза: это, наверное, были какие-то камни, которые вставили в дерево, и теперь черные бусинки следили за каждым на площади – сейчас за одной Ниной. Столб был такой толщины, что Нина бы не смогла его обнять двумя руками, особенно с животом, а ростом он был как две Нины. Она задрала голову, глядя на свирепую морду и гадая, что заставило жителей села поставить такой тотем на центральной площади.

– Отдыхаете? – раздался голос сбоку.

Нина повернула голову и увидела Ивана Борисовича: в том же наряде, в котором он встретил их. В зубах у него была сигарета, а под мышкой зажата газета. Нина медленно кивнула. Он махнул на серое здание.

– Перерыв, – пояснил он, хотя Нина не спрашивала.

Он уселся на ту же скамейку, закидывая ногу на ногу и поджигая сигарету. Выдохнул в сторону от Нины.

– Хорошая погодка, – сказал он будто для того, чтобы что-то сказать.

Нина снова кивнула, отрешенно наблюдая, как солнечные блики, просочившиеся сквозь деревья, играют на столбе в догонялки.

– Вы как, освоились? – Иван Борисович повернулся к Нине, кладя между ними газету.

Нина поправила юбку и подумала, что кивать в третий раз будет невежливо.

– Да, спасибо, – вежливо сказала она, хотя в ее голосе не слышалось вежливости. Скорее потаенное желание поскорее отделаться от старосты.

Тот сделал затяжку, глядя в небо. Он казался расслабленным, и оттого Нина начала напрягаться. Ей вдруг захотелось разбить эту тишину, хотя говорить не хотелось.

– Почему у вас в центре деревни стоит столб с медведем?

– Я слышал, вы к ручью ходили.

Они посмотрели друг на друга в изумлении, потому что заговорили одновременно. Затем Иван Борисович неловко улыбнулся.

– Ходили, – сказала Нина. – А вы откуда знаете?

– У нас в деревне слухи быстро разносятся. Все свои, – махнул рукой староста. – А медведь… – Он посмотрел на столб и прищурился. – Это хранитель нашей деревни.

– Это как? – спросила Нина. – Как покровитель?

– Не совсем, но почти, – уклончиво сказал староста. – Этот столб вырезали местные, на Совете решили, что установим его здесь. Я вам уже говорил, что все дела мы решаем сообща.

Маленькие глаза Ивана Борисовича уставились на Нину. Ей вдруг показалось, что сам он был против столба.

– Я сначала подумала, что это стела погибшим на войне, как везде, – сказала она, глядя на морду медведя. – А потом рассмотрела.

– Местные верят, что медведь защищает нашу деревню от напастей и бед. Ходит легенда, что основателю села жизнь спас медведь, живущий в этом лесу, и с тех пор все жители считают его своим защитником. Многие носят изображение медведя как оберег, – Иван Борисович посмотрел на Нину и улыбнулся. – Почти язычество, получается. Хотя и церковь у нас поздно появилась – всего лет двадцать как, до этого места были дикие, неци-ви-ли-зованные. Вот поп все эти годы и пытается из них это выбить, да все без толку. Сызмальства ребятишкам сказки про медведей рассказывают, вот они про него и талдычат. Сейчас хоть в церковь ходят все, примирились с Богом, так сказать. А что раньше было…

Нина открыла было рот, чтобы спросить, как он узнал про мальчишку с татуировкой ручкой, но затем подумала, что это глупо. Конечно же, он не знал. Он говорил про всех. И что же было тогда, «раньше»?

– А вы тоже местный? – спросила она.

– Да, где родился – там и пригодился, – хохотнул Иван Борисович, туша сигарету о край скамейки. – Мать моя отсюда, отец – из города.

– Города?

– А, так мы называем поселок, где жэ/дэ станция. Молодежь наша вся туда стремится – и магазины там, и вокзал, да и школа старшая тоже там.

– И это дети каждый день час туда, час обратно на автобусе? – спросила Нина.

– Ну а что поделать. Учиться тоже надо, не все ж коров пасти, – пожал плечами Иван Борисович. – Сначала при церкви учатся, попадья им уроки дает, все что нужно: счет, алфавит, письмо. Кто дальше учиться хочет – тому в школу в городе, а кто не хочет – тот уже по хозяйству помогает. Правда, детей у нас не так много. Уже несколько лет младенчиков нет, а те, что подрастают, разъезжаются. Многие только на лето и приезжают, родных проведать, а зимой у нас пусто, тихо, почти мертво.

Это слово – мертво – почему-то зацепило Нину, будто крюком, вырвало из оцепенения шумящей листвы и кузнечиков стрекотни.

– Летом хорошо, – Иван Борисович откинулся на спинку скамейки и запрокинул голову. – Летом жарко, все родится, все живое.

Нина ничего не ответила, и снова воцарилась тишина. Она закрыла глаза, чувствуя, как блики бегают по векам. Она размышляла о том, смогла бы она жить в такой деревне, которая летом живет, а зимой в спячку впадает. Кажется, местные и правда жили как медведи. Нина бы так, наверное, не смогла. Когда завеса скуки приподнималась, Нине очень хотелось жизни – бурной, активной, яркой, такого в деревне не сыщешь. Правда, с тех пор, как в ее животе поселился другой человек, таких всплесков у нее становилось все меньше и меньше, словно этот незнакомец забирал у нее всю жизнь, всю яркость, всю радость.

– Совет хочу вам дать, Нина, – неожиданно заговорил Иван Борисович. Нина приоткрыла глаза – староста поднялся и чуть наклонился к ней, будто это был какой-то секрет. – У нас тут вокруг тишь да гладь, все друг друга знают, все помогут. Но вы лучше не отходите из деревни далеко в лес в одиночку. Медведей у нас не видели давно, но легенды на пустом месте не возникают, – он широко улыбнулся, растягивая губы. – Мало ли что.

«Мало ли что». Эти слова все еще отзывались в голове Нины заговорщицким шепотом, когда Иван Борисович уже скрылся в сером здании с газетой под мышкой. И его улыбка вдруг показалась ей не такой дружелюбной и приятной, как она думала до этого.

Посреди жаркого летнего дня она посмотрела на столб, и ее пробрала странная дрожь.