Когда он наконец улёгся, усталость налетела на него полноценной волной. Тело расслабилось, веки потяжелели. Пахло свежесорванной травой, терпко, немного сладко. Ветер, заходя в пещеру, приносил запах влажных камней и далёкой воды.

Некоторое время Кирилл полулежал, уставившись в тёмный потолок пещеры, и мысли его начали путаться. Где-то глубоко ещё копошился страх – страх, что всё это сон, что он сошёл с ума, что очнётся в белой палате или, наоборот, не очнётся никогда. Но сон уже втягивал его, тянул мягко и неотвратимо.

И тут – в этой зыбкой грани между бодрствованием и забытьём – он услышал. Не звук. Не слово. Скорее – прикосновение. Словно к его сознанию склонился кто-то, кто дышит очень близко. Голос без голоса, шёпот без языка. И всё же – смысл пробивался, вкрадчиво и неясно, как эхо, которое ты слышишь сквозь толщу воды.

Он не понял слов. Но уловил направление. Это был Зов. Мягкий… Тягучий… Как протяжный колокол. Не угрожающий, но и не дружелюбный. Просто факт его присутствия в этом мире был замечен.

В груди что-то отозвалось – не страх, а странное признание. Как будто этот мир говорил:

“Я вижу тебя.”

Кирилл дёрнулся, глаза его распахнулись. Пещера была такой же тёмной и тихой. Ветер шевелил листьями. Но глубоко внутри ещё долго отзвуком вибрировал тот беззвучный голос.

Он закрыл глаза снова – и на этот раз позволил себе провалиться в сон, чувствуя, что даже во сне он теперь не будет один. Сон подкрался к нему мягко, как туман, и вскоре Кирилл уже не мог отличить, где кончается реальность пещеры и где начинается другое – что-то большее.

Сначала было ощущение воды. Не ручья – а океана. Бескрайнее чёрное пространство, в котором он парил, как пылинка. Вода была не мокрой, а живой – каждая капля светилась, и миллионы этих светляков складывались в картины. Они дрожали, текли, перетекали друг в друга, словно гигантская цифровая панель, где вместо пикселей – светящиеся сущности.

Кирилл видел узоры – гигантские, уходящие за горизонт. Спирали, круги, древние символы, напоминающие одновременно и коды, и уравнения, и руны. Они шевелились, будто дышали. И вся эта бездна смотрела на него.

Потом картины начали меняться. Он увидел землю – не ту, привычную, а чужую. Скалы, где вода течёт вверх. Деревья, чьи кроны росли не к небу, а в сторону, тянулись к светящимся потокам. Твари, в чешуе которых горели узоры. Всё это складывалось в сеть – как паутина, как граф связей. Каждый узор был узлом. И этот мир был не просто местом – он был системой. Огромной, живой системой, где каждый камень, каждая травинка, каждая ящерица были “подключены”.

И вдруг он увидел себя. Маленькую, тусклую фигуру без свечения. Пустую точку в сияющей сети. И сеть… Тянулась к нему. Щупальца света тянулись, ощупывали его границы, пытались войти внутрь. Но натыкались на пустоту.

Кирилл ощутил это, словно на физическом уровне. Давление на грудь… На виски… Мир хочет… Включить меня. Но у меня нет порта для подключения.

Его начало трясти, и образы сменились. Теперь он стоял на каменной равнине, окружённый лицами. Но это были не люди. Лица вытекали из скал, плавали в воде, мелькали в листве. Они были огромные, безмолвные, как маски. И все они смотрели на него. Не злобно – скорее, оценивающе. Как судьи, которым неизвестно, оправдать или уничтожить подсудимого.

И вдруг одно из лиц приблизилось – огромное, состоящее из трещин и линий света. Оно наклонилось к нему так близко, что Кирилл ощутил его дыхание – сухое, как песок. И беззвучный зов пробрал его насквозь:

“Ты – чужой. Но ты – нашёл дорогу.”

Он хотел спросить “кто вы?”, “где я?”, “что вам нужно?” – Но во сне язык не слушался. И лишь ощущение, что он стоит перед чем-то неизмеримо большим, холодным и древним, не давало дышать.

Сеть снова засияла. Тысячи нитей света сошлись над ним, образуя узел. И он понял, что это был выбор. Мир предлагал ему нечто. Войти в него. Стать частью. Но что это означало – он не знал.

И в тот миг, когда свет почти коснулся его кожи, Кирилл рывком проснулся – в своей пещере, на подстилке из травы и веток. Лоб его был мокрым от пота, дыхание сбивалось, сердце колотилось. А на секунду ему показалось, что на стенах пещеры узоры горят чуть ярче, чем вчера.

Кирилл проснулся резко, будто его кто-то толкнул. Веки парня были тяжелы, но глаза парня сразу раскрылись. В пещере царил предрассветный полумрак, однако он чувствовал, что что-то изменилось.

Вчера скалы казались просто чужими, диковинными, пугающими. Сегодня же, после сна, они были живыми. Мир не просто существовал вокруг – он ждал. Ожидание висело в воздухе, давило, как тяжёлое одеяло. Казалось, стоит сделать не то движение, не туда шагнуть – и невидимый суд вынесет приговор.

Кирилл лежал на подстилке из травы и веток, и впервые в жизни поймал себя на мысли, что чувствует себя зверьком, загнанным в клетку. Он не хотел вставать, но жажда, голод и холод заставили. Тело ещё помнило ту волну свежести от воды из ручья, но сил всё равно не хватало.

Он медленно поднялся и обошёл пещеру, оценивая её заново. Небольшая, сухая, в глубине сужающаяся – прятаться удобно, но не жить. “Дом”, если так вообще можно было бы сказать, требовал определённого обустройства. Раз уж он уже был здесь, ему теперь надо было учиться выживать. Хоть день… Хоть неделю… Хоть месяц… Пока не найдёт хоть какой-то шанс найти людей. Или хоть какую-то цивилизацию.

Мысль о цивилизации ударила его определённой тяжестью. Вчера он ещё надеялся на то, что вот-вот выйдет к какой-то деревне, встретит костёр, дым, голоса. Но сон показал обратное. Этот мир мог быть целиком чужим. Может, здесь и вовсе нет людей. А если и есть, то кто сказал, что они будут похожи на него? И именно чтобы не застрять в этих мыслях, Кирилл заставил себя действовать.

И тут из памяти всплыло лицо прадеда – сухого, жилистого старика с вечно пахнущими дымом руками. Лесник. Человек, в дом которого Кирилла возили в детстве на лето. “Для закалки”. Тогда это казалось деревенской каторгой. Так как там ему приходилось таскать воду… Учиться разводить костёр… Ставить смешные, наивные ловушки… Но сейчас эти воспоминания обожгли странным теплом. Прадед ведь знал, как жить в диком лесу. Пусть не в таком, но всё же…

Кирилл пошёл к выходу пещеры, собрал несколько сухих веток и травы. Наученные руки почти автоматически начали складывать очаг у стены, ближе к выходу, но так, чтобы дым уходил наружу. Камни нашлись неподалёку, и он выложил их кругом.

Огонь пока оставался проблемой. Спичек нет. И зажигалки тоже. Он вспомнил прадеда, показывающего трение палки о дощечку, и стиснул зубы. Если он мог, значит и я смогу.

Затем Кирилл принялся осматривать окрестности у ручья. Тщательно, с осторожностью. Теперь он не просто смотрел на мир – он чувствовал угрозу. Какие-то места давили, словно там притаилось что-то невидимое. Их он обходил стороной, даже близко не подходил. А на безопасных участках искал длинные тонкие ветки и лианы.

Из этого можно было сплести простейшие силки – на мелких животных. Прадед учил его подобному Их нужно ставить на той самой тропинке, где зверьки бегают. Кирилл нашёл следы у ручья – мелкие отпечатки лап и копыт, ведущие в заросли.

Он вернулся в пещеру с охапкой лиан и веток, устроил что-то вроде настила, чтобы лежать было мягче. А потом начал работать руками, словно его жизнь зависела от этого:

“Да, теперь я Робинзон. Только хуже. У Робинзона был шанс на корабль. А у меня – только камни, узоры и тишина, которая смотрит мне в спину.”

И чем дольше он двигался, тем отчётливее чувствовал, что окружающий мир словно наблюдает, оценивает каждый его шаг.

………..

Кирилл сидел на корточках у выхода из пещеры, перед собой сложив камни в круг. Внутри уже лежала сухая трава, мелкая щепа, чуть потолще веточки. Он смотрел на всё это, и сердце у него колотилось так, будто он собирался не костёр разжечь, а экзамен сдавать.

Огонь.На Земле он просто щёлкал бы зажигалкой. В худшем случае – спички. Даже дома, в городе, он иной раз ленился и подносил газовую горелку, чтобы быстрее заварить кофе в турке. Но теперь – ничего. Только он сам, его руки и палки.

Он выбрал прямую сухую ветку и другую – потолще, положил её на землю. Кончик ветки приставил к маленькому углублению, которую процарапал острым камнем и обложил сухим мхом. Сжал зубы и начал крутить. Сначала легко. В голове мелькнула детская усмешка:

“Ха! Как в кино.”

Но через минуту лёгкость ушла. Пальцы начали скользить, ладони жгло трением. В дощечке углубление становилось темнее, но дыма не было.

Кирилл стиснул зубы. Продолжал, несмотря на боль. Пальцы уже не слушались. Сухая кожа рвалась, и он видел – на подушечках появляются алые полоски. Боль обожгла, но он не остановился. Прадед бы не остановился. И я не остановлюсь.

В какой-то момент он почувствовал – всё тело работает в такт с руками. Спина мокрая, дыхание сбито, руки дрожат. И вдруг – тонкая струйка дыма. Настоящего, живого. Сначала он не поверил. Замер. Потом, очнувшись, торопливо насыпал сверху щепы, подул. Дым усилился, и в сердце что-то дрогнуло.

И тогда, совсем внезапно, щёлкнуло. Сухой мох сначала задымился, а потом всё же вспыхнул оранжевым язычком. Огонь. Настоящий. Его огонь. Только сейчас Кирилл откинулся назад, и хриплый смех сам вырвался из груди. Нервный, ломкий, но настоящий. В глазах стояли слёзы – от дыма или от усталости. Он держал ладони перед собой, на которых выступала кровь, и смотрел на этот крошечный, едва живой огонёк, словно это был дар.

Огонь трепетал, жил, и вдруг он понял. Что впервые с того момента, как очнулся в этом мире, он не чувствует себя чужим. Не совсем. Пусть этот мир смотрит на него, пусть выжидает – но он тоже может дать ответ. Пусть маленький, пусть через кровь и боль.

Он бережно подложил ещё веточек, глядя, как пламя медленно разгорается. И понял – здесь, в этой каменной пасти, впервые стало теплее не только телу, но и душе.

“Если есть огонь, значит, я ещё жив. Если есть огонь – значит, я могу.”

……….

Следующая ночь опускалась незаметно, словно густая ткань, которую медленно, слой за слоем, накидывают на плечи. Кирилл сидел у своего первого костра и смотрел, как огонь тянется кверху тонкими языками, колышет воздух, отбрасывает дрожащие тени на стены пещеры. Ещё несколько часов назад он боялся этой тьмы – глухой, чужой, полной невидимых глаз. Казалось, что за каждым поворотом скал прячется что-то хищное, готовое прыгнуть. Но теперь всё изменилось. Свет костра отодвигал мрак, выталкивал его за пределы пещеры, будто выставлял охрану. С каждым потрескиванием ветки Кирилл чувствовал: он не один, с ним – его огонь.

Тени на стенах больше не были угрожающими. Они стали похожи на неровные рисунки, детские каракули, которые шевелились, но не пытались напасть. Даже скалы за пределами входа выглядели мягче – их острые линии смазывались дымом и светом, теряли враждебность. Мир словно признал: да, ты добываешь своё место здесь.

Голод, однако, напомнил о себе тягучей пустотой в животе. Кирилл пошёл к ручью, светясь внутри ощущением первобытной решимости. Там, среди камней и травы, он заметил движение – длинное тёмное тело скользнуло вблизи воды. Змея. Она не бросалась, не шипела, лишь свернулась кольцом, словно наблюдая.

Кирилл замер, присматриваясь. Голова не треугольная, окраска спокойная, без ярких предупреждающих пятен. Глаза – круглые, не узкие щели. К тому же, голова змеи была прямоугольная, а не сердцевидная. Он помнил, как прадед ему говорил:

“Если глаза круглые, или голова прямоугольная, то чаще всего такая змея не ядовитая.”

Неужели это было что-то вроде местного ужа? Он медленно, осторожно прижал её к земле длинной веткой и резким движением поймал за шею. Сначала руки дрожали, но он заставил себя не отпускать. Змея билась, скользила, но силы были на его стороне.