Потом тоже закрыл окно, достал сковородку, поставил ее на огонь, разбил туда три яйца. Нарезал кусочки сыра и положил их плавиться на желтки. Налил вина и выпил два бокала подряд. Я равнодушно поглощал свой немудреный ужин, как те пастухи, которых я видел в густом тумане зимней равнины, погруженные в одиночество человека, чья жизнь проходит среди животных. Я пошел чистить зубы. Выключил весь свет и поднялся на второй этаж.

В ее окне горел свет.

Я лег не раздеваясь. Не стал закрывать ставни, как она. В темноте мое сердце билось в унисон с ударами колокола, доносившимися издалека, из Альмы.

Утром мне нужно было готовиться к урокам. В младших классах предстояло рассказывать про удвоенные согласные, а детям постарше – объяснять, что такое глагол: действие, которое выводит из состояния покоя, неподвижности, затянувшейся смерти. Что такое существительное, что такое имя собственное и почему только последнее нужно писать с заглавной буквы.

Имя «Эмилия» не выходило у меня из головы. Пусть так зовут многих, но на всей планете оно обозначает лишь тебя. Рассказывает про твою ненависть к себе, про то, что тебе нужен кто-то рядом, чтобы заснуть. И ты не повторишься, не случишься еще раз.

Я встал и побежал вниз по лестнице. Выскочил на улицу. Постучал, и стук эхом разнесся по горам.

На этот раз Эмилия заставила меня ждать: ее маленькая месть мне.

А я хотел только одного – совершить ошибку.

Она открыла дверь с недовольным видом, все еще в джинсах и лифчике.

– Меня зовут Бруно, – сдавленным голосом прохрипел я.

– Мне плевать, как тебя зовут.

Я вошел и закрыл дверь, закрыл глаза. Я целовал ее, погружая руки в ее волосы, расстегивая ее белый лифчик, чтобы почувствовать ее грудь, почувствовать ее сердце.

Она позволяла целовать себя. Потом отстранилась и набросилась на меня с кулаками. Колотила по мне со всей силой, какая у нее имелась. Я принимал удары и смотрел на нее, яростную, бледную и отрешенную. Она била меня в грудь, в живот, по бедрам. Такая маленькая и худенькая по сравнению со мной, гранитным валуном.

«Для нашей истории не нужны слова, – думал я, – прошлому в ней не место. На таких условиях я согласен».

– Я буду приходить по вечерам, – сказал я. – Всегда, когда тебе будет нужно.

От ее ударов мне не было больно. Она просто передавала мне свою боль.

Старые каменные дома, совы и лес слушали наше тяжелое дыхание. Она разжала кулаки, раскрыла ладони, ее руки повисли вдоль тела. И я обнял ее всем собой, как будто наконец-то обрел новый дом.

– Обещаю, – заверил я ее.

8

Встреча была назначена на без четверти одиннадцать перед церковью в Альме. Я прибежал с опозданием, запыхавшийся, сжимая в руке тяжеленный кожаный портфель, набитый книгами и тетрадями. Я волновался за Мартино Фьюме, он постоянно задирал одноклассников – верный признак того, что его отец вернулся домой пьяным и распустил руки. К тому же на перемене Патриция продержала меня в учительской целых двадцать минут из-за какой-то очередной бумаги сверху; на эти дурацкие министерские анкеты она тратила уйму энергии. Настоящая пытка: Патриция флиртовала, как бы невзначай касалась меня плечом, удушала приторным запахом духов, а я, как всегда, не мог от нее отделаться.

Когда я увидел стоявшую на лестнице Эмилию, сразу забыл про Мартино и его отца, про удвоенные согласные и синтаксис, про Патрицию и ее ненавистные анкеты. Эмилия была так неуместна на площади Альмы в своих рваных джинсах, в обтягивающем красном свитерке с символом анархистов, с небрежным хвостом на затылке, надувающая пузыри из жвачки. Такая непрезентабельная для первой деловой встречи, пусть хоть и с Базилио. Я даже удивился – в шутку, а может, всерьез: неужели это моя девушка?

Она услышала мои шаги и обернулась. Хотела улыбнуться, но сдержалась.

– Добрый день! – церемонно поприветствовала она меня.

Я остановился на некотором расстоянии и ответил еще холоднее:

– Здравствуйте, я провожу вас.

Площадь была пустынна. «Самурай» на противоположной ее стороне был закрыт, как и магазин синьоры Розы, и почта. Никто не мог нас слышать. Никто не выглядывал из окон, не смотрел на нас с балконов. Альма была самым большим населенным пунктом этой долины – его девятьсот три жителя, казалось, вымерли сотни лет назад. Но я знал, что они там, что они непременно заметят нас, будут глазеть из-за ставней и занавесок. Знал, что они непременно захотят покопаться в грязном белье, займутся разоблачением, применив весь свой арсенал. Что им не терпится дать точное название подозрительной встрече учителя Перальдо с залетной алкоголичкой. Вот почему я тщательно готовил Эмилию к этой встрече на людях, как готовят любовницу, приглашенную на прием, где будет и жена. И неважно, что я не женат; и она, насколько мне было известно, тоже не замужем; и что мы давно перешагнули порог совершеннолетия и вообще вольны поступать, как нам заблагорассудится. Это в теории. А на практике за пределами Сассайи мы были нисколько не свободны.

Я шел впереди. Эмилия шагала за мной, не выказывая ни малейшей фамильярности. Я надеялся, что церковь, поскольку все-таки это церковь, не даст повода для слухов. Перед тем как войти, мы переглянулись, а потом, будто едва знали друг друга, будто не проводили вместе каждую ночь последние десять дней, проскользнули в боковую дверь, пробравшись сквозь тяжелые складки бархатной гардины, где я успел украдкой поцеловать ее наперекор ханжам и сплетникам, всем, кто думает, что истина у них в кармане. Любовь – это всегда неповиновение.

Внутри была темнота, холодная и густая, – черный аквариум. За исключением ярко освещенной, как днем, алтарной части, где работал Базилио, сидевший на самом верху строительных лесов.

Он был настолько поглощен работой, что не заметил нас. К тому же он плохо слышал. Эмилия как-то вся напряглась, увидев фреску с изображением Страшного суда. Она вдруг утратила воодушевление, которое чувствовалось в ней, когда она звонила отцу и рассказывала, что, похоже, ей представится нежданная возможность применить на практике свои художественные навыки. В тот момент она ходила взад-вперед по нашему переулку, а я подслушивал, намеренно не спеша пересаживая цикламены.

Я громко позвал Базилио. Он приложил смоченную в воде рисовую бумагу к почерневшему крылу белокурого ангела и очень медленно повернулся к нам. Не поздоровался, не улыбнулся, даже не помахал рукой. Я заранее предупредил Эмилию, что с ним нелегко иметь дело. Базилио был человеком скромным, очень замкнутым. Он привык работать один и никогда не думал искать себе помощников. Спустя неделю, поддавшись на мои настойчивые просьбы, он решил испытать Эмилию, но только потому, что очень сдал, а до пенсии оставалось еще три года.

Базилио с трудом спустился с лесов и предстал перед нами – маленький, сгорбленный, худой. Он пристально посмотрел на Эмилию сквозь линзы старых очков; его голубые, как лед, глаза оживились и заблестели – признак того, что внутри этой груды слабых костей теплится прекрасная душа.

Я заметил, как дрогнуло его лицо, но не придал этому значения.

– Базилио Раймонди, наш знаменитый художник, самый известный во всей долине, – сказал я, и он неодобрительно покачал головой, мол, к чему славословие. – А это Эмилия, о которой я тебе рассказывал, автор карандашного портрета. Эмилия… – я понял, что не знаю ее фамилии, – окончила Академию художеств.

– Умеешь реставрировать фрески? – тут же спросил он.

Эмилия ответила не сразу. Я никогда не видел ее такой бледной. Она терзала свои ногти, сдирая заусенцы.

– Да, я сдала два экзамена по реставрации.

– Это скромная церковь конца четырнадцатого века, – объяснил Базилио, – стоящая в провинциальном городке, где в лучшие годы проживало две тысячи сто тринадцать человек. К слову, ниже по ручью заживо сожгли Маргариту Бонинсенья. В этой долине всегда было полно ведьм, еретиков, бунтарей. Возможно, именно поэтому у нас есть такой великолепный «Страшный суд». Не Джотто, конечно, но… Взгляни-ка!

Эмилия с трудом подняла глаза и тут же их опустила.

Базилио, единственный из своего поколения, всегда говорил на безупречном итальянском. Потому что – этот секрет я раскрыл случайно – у него не было друзей, он ни с кем не общался, но запоем читал книги из старой библиотеки, полученной в наследство от какого-то масона – из жалости, а может, в благодарность за то, что Базилио расписал фресками его палаццо.

– Как думаешь, – спросил он Эмилию, – можно восстановить этот «Страшный суд»? В некоторых местах, – он указал рукой, – особенно там, где ад и дьявол, следы плесени и копоть.

Я никогда не видел Эмилию такой молчаливой, такой нерешительной.

– Только это нужно реставрировать?

Базилио удивился вопросу, да и я тоже, ведь речь шла о целой стене.

– Есть еще деревянная Черная Мадонна, нужно поновить цвет.

– Тогда я хотела бы начать с нее, – сказала Эмилия, – если не возражаете. Потом, если возьмете меня, я помогу вам с фреской.

– Откуда ты приехала?

Я вздрогнул. Такой простой вопрос, а я так и не решился его ей задать. Я повернулся, чтобы посмотреть на Эмилию, и понял, что она едва заметно, но тоже дрожит.

– Из региона Марке, – ответила она, – из маленького городка в провинции Пезаро-э-Урбино.

Нутром я чувствовал, что она лжет.

– А где ты училась?

Щеки Эмилии вновь порозовели.

– В Болонье, в старейшем университете Италии, – торжественно объявила она.

Базилио растянул губы в грустной улыбке.

– А у меня нет диплома. Но я бы с удовольствием поучился. И посетил бы Болонью и Урбино, я видел их только на картинках.

Дальше Турина Базилио нигде не бывал. Окрыленный надеждами, он поступил в тамошний университет и очень гордился собой, ибо имел шансы стать первым в истории Сассайи человеком с высшим образованием. Однако меньше чем через год деньги у семьи кончились, и никто другой помочь средствами не захотел, так что Базилио пришлось вернуться в Сассайю и белить потолки.

В его отречении от юношеских амбиций я с болью узнавал свое собственное отступничество, поэтому тогда не удержался и сказал, хоть это и прозвучало очень по-детски:

– Базилио, здесь все признают твой талант и без диплома. Иначе тебе бы не поручали реставрацию таких церквей, как эта, и других храмов и вилл.

«Слабое утешение», – в ответ сказало его усталое, изрезанное морщинами лицо, наполовину скрытое курчавой бородой вроде моей, но белой. Он отмахнулся от моих слов, как от мух, и обратился к Эмилии:

– Теперь это не имеет значения, я стар. Но ты молода, я хочу посмотреть, чему ты научилась в Болонье.

Я смотрел, как они уходят в темноту левого нефа. Они шли смотреть Черную Мадонну. Эмилия следовала за Базилио притихшая, собранная, как маленькая монахиня. Я поймал себя на мысли, что эта темная церковь, которая когда-то была полна народу, реставрируется сейчас неизвестно для кого.

Меня поразило любезное поведение обычно сурового и замкнутого Базилио. И благоговение Эмилии перед бедным стариком, совершенно не сочетающееся с ее провокационной одеждой и жвачкой во рту. Она жевала все медленнее, а потом и вовсе украдкой завернула жвачку в старый чек и сунула ее в карман.

Мне показалось, будто каким-то непостижимым образом они узнали друг друга. Будто это были не те два человека, которых я знал – его давно, а ее всего две недели, – а два иностранца, для которых я был чужим.

– Во сколько за ней зайти? – крикнул я Базилио.

Приложив указательный палец к губам, он напомнил мне, что мы в церкви и что священник – первый сплетник. Он растопырил ладонь и приставил к ней указательный палец другой руки, что означало: в шесть.

Старик уже догадался, что у нас с Эмилией роман. Он никому бы не рассказал, от него можно было не прятаться.

Прежде чем уйти, я прошептал в темноту:

– Удачи, Эмилия.