Мое ощущение позже подтвердилось: Базилио узнал Эмилию. Единственный во всей Альме. И поэтому сразу решил взять ее в помощники вне зависимости от результатов испытания: он всегда действовал наперекор обществу, не как другие.

В то утро он оставил Эмилию наедине с Черной Мадонной и ее Младенцем, а потом пригласил ее разделить с ним хлеб и сыр, фрукты и воду, ведь Эмилия еще не знала, что нужно приносить с собой тормозок. Они сидели на лесах, там было удобнее всего обедать. Для Базилио не имело значения, верующий человек или нет, и сомнения – это поиск Бога.

– Ты отлично поработала над короной и платом, – сказал он.

– Спасибо, – тихо ответила Эмилия, не поднимая глаз.

– Извини, я иногда могу быть грубым – привык работать и жить один. У меня никого нет, только куры, гуси и канарейки.

Эмилия сидела спиной к стене со «Страшным судом». Она глотнула воды из фляги Базилио и сказала:

– Надеюсь, я не буду вам мешать. Очень хочу быть полезной. Эта работа… я и мечтать о такой не могла. Ну, с тех пор как снова стала мечтать.

Базилио внимательно ее слушал. Он прекрасно понимал, кто перед ним. Эмилия же не подозревала, что он знает, иначе тут же вскочила бы и убежала.

Она тоже его вспомнила, но не сказала об этом. В голове мелькали смутные, отрывочные эпизоды из детства, которые она не могла связать воедино. Тетя всегда с восхищением отзывалась о «художнике», а тот иногда заходил к ним выпить кофе, приносил свежие яйца. Эмилия забыла имя, но не лицо, не эти глаза, из которых, несмотря на усталость и лишения, по-прежнему лился необыкновенный свет.

Базилио больше не задавал ей вопросов, не ставил в неловкое положение, намекая на какие-то моменты из прошлого. Они говорили о судьбе этой маленькой деревенской церкви, о скульпторе, вырезавшем из дуба Мадонну с Младенцем, о художниках, создавших изображения Христа и святых, и о том, как жаль, что не удается установить автора «Страшного суда», фрески, по художественной ценности явно превосходившей другие работы. Такая красота, а о художнике (или художнице?) нет никаких упоминаний. Разве это справедливо?

– Возможно, – ответила Эмилия, – возможно, мы сами и то, что мы делаем, – не одно и то же. – Она подняла голову и добавила: – Караваджо, к примеру.

– Ты права, – кивнул Базилио. Их взгляды пересеклись на мгновение. – Искусство – это всегда свет, попытка отказаться от тьмы, которая есть в жизни.

После перерыва, перед тем как снова приступить к работе, Базилио сказал:

– Мне жаль, но я смогу платить тебе сущие гроши.

Эмилия улыбнулась, поняв, что ее берут.

– На жизнь в Сассайе хватит. Отец будет рад, что я сама себя содержу.

Риккардо… Базилио прекрасно помнил его. Он часто вспоминал о нем, молился за него и за Эмилию.

Каждый вернулся к работе. Статуя была очень хорошей копией Черной Мадонны из монастыря Оропы. В золотом одеянии, с золотым платом, с золотыми волосами. У Младенца тоже были золотые кудри, он улыбался с той же лучезарной безучастностью к делам человеческим.

Эмилия успокаивалась, обретала мучительный покой, подкрашивая Мадонну, ведь и ее образ имел темное происхождение: считалось, что Черная Мадонна олицетворяет ночь, из которой рождается рассвет. Часть Эмилии хотела быть таким же ребенком, которого Мадонна крепко держала на руках, и вечно оставаться новорожденным существом, чистым и непорочным. Висеть над землей в пузыре настоящей, безусловной любви.

Ее детство тоже было маленьким раем, и, возможно, именно жестокое изгнание из него разбило ей сердце.

Эмилия старалась применить все свои знания, чтобы приглушить цвет, усилить его, найти тот самый оттенок, который был у Мадонны изначально и который неумолимое время истерло, выбелило, предало. Она хотела, чтобы Базилио гордился ее работой, чтобы не раздумал взять в помощницы. Начало положено, и хотелось продолжения всему: этому дому, этому почти жениху, этой работе. Глухая дыра, несмотря на прогнозы отца, Риты, Вентури, преподносила ей подарки. Как будто она королева, как будто заслуживала их.

Она провалила единственный экзамен – по «Страшному суду» Джотто. Сдалась, поменяла его в учебном плане. Не могла подступиться и к «Страшному суду» Микеланджело. Ноги ее не будет ни в Сикстинской капелле, ни в капелле Скровеньи, это точно. В Болонье, в соборе Сан-Петронио, на единственной экскурсии, куда ее отпустили, она увидела гигантскую фреску Джованни да Модена. В центре был черный дьявол, пожирающий человеческую голову, – у нее перехватило дыхание, пришлось выйти на улицу. Были места, куда Эмилия не могла вернуться. Ни за что не вернулась бы, как бы себя ни заставляла. Это и Вентури отметила:

Есть дыры, которые ты не можешь заполнить.

Черные и глубокие, они останутся навсегда.

Но, если захочешь, ты сможешь построить жизнь вокруг них. Вокруг кратеров вырастает трава. Колодцы можно украсить цветочными горшками.

Твоя жизнь всегда будет кольцом вокруг этой пропасти.

Сможешь ли ты принять это?

Полоски света, в которых серебрилась пыль, пронизывали темноту. Над Эмилией высилась церковь, пусть маленькая и заброшенная, с ее осуждающей тишиной. Внезапно в голове промелькнуло воспоминание. Одно из многих, затянутых в смирительную рубашку в глубинах ее больного бессознательного, какой там кратер…

Запах ладана в соборе Равенны, голос священника на похоронной мессе, гроб из красного дерева, усыпанный белыми розами: ее любимые цветы. Эмилия почувствовала себя крошечной. С того дня – 2 января 1998 года – она начала исчезать. Ее тело осталось, как остаются надгробия, мемориальные доски, фотографии в рамке. Но внутри все опустело. Внутри ничего не шевелилось.

Лик Мадонны кое-где потрескался. Пока Эмилия заполняла и разглаживала трещинки на щеке и под правым глазом, одна часть ее горячо молила: «Позволь себе начать все сначала, прошу тебя», а другая охлаждала пыл: «Тебя раскусят, увидишь, это вопрос времени».

От безобидного вопроса «Откуда ты?» у нее свело желудок. А когда Базилио спросил, где она училась, Эмилия почувствовала огромное облегчение оттого, что может хоть раз сказать правду. Она четко произнесла: «В Болонье, в старейшем университете Италии». Но опустила одну маленькую деталь: «филиал», где она получила свой диплом. Так сказать, «особый путь» к высшему образованию, увенчавшийся девяносто шестью баллами. Когда ей вручали диплом, отец расплакался как ребенок – впервые от радости.

Эмилии приходилось постоянно решать огромную задачу: закрывать своим телом прошлое. Только вот тело ее было очень худым, а прошлое – огромным.

Бруно поймет, кто ты, говорила она себе, и не захочет тебя видеть. Базилио тебя уволит. Жители Альмы прогонят тебя вилами и будут правы. Нет для тебя места на этой земле, твое место с дьяволами, в их лапах, в адском пламени.

Вопрос времени, и все же. Это время – хрупкое, короткое – она хотела прожить.

Мы задержались в проходе между тяжелой бархатной гардиной и маленькой боковой дверью.

– Как все прошло?

Удостоверившись, что Базилио находится достаточно далеко и не услышит, Эмилия с лучезарной улыбкой, которую я увидел впервые, ликующе произнесла:

– Хорошо, просто великолепно!

– Он взял тебя на работу?

– Сказал, чтобы я приходила завтра.

Ее радость, я заметил, отогревала что-то замерзшее внутри меня.

– Базилио еще ни с кем не был так любезен, – прокомментировал я.

– Эффект вагины, – к Эмилии вернулась прежняя бесшабашность, – ты не знал?

Она хотела открыть дверь, но я ее остановил.

– Не забудь, мы тут главная достопримечательность, мы выходим на большую сцену Альмы.

– А давай устроим представление для этих святош! – И она запустила руку в мои брюки.

– Ты их не знаешь, – улыбнулся я, – они уже сожгли несколько ведьм. Хочешь закончить так же?

– Конечно.

– Они все сейчас в «Самурае», в логове сплетников, мы прямиком угодим им на язык…

– Ладно, – хмыкнула Эмилия. – Напомни, что я делаю: выхожу первой и иду к Стра-даль-Форке?

Я собирался еще раз расписать ей по этапам хитроумный план, который придумал и который любому, кто не живет в Альме и ее окрестностях, показался бы безумным. Но вдруг в полумраке я увидел новую Эмилию. За позерством, защитным панцирем, потухшими глазами я разглядел молодую женщину, которая непонятно почему оказалась в Сассайе. И сегодня у этой женщины был удачный день.

– А давай куда-нибудь сходим поужинаем? – Я на ходу менял программу.

Ее глаза округлились, как будто я предложил ей вместе уплыть в Америку.

– Если хочешь, конечно. Думаю, мы должны это отпраздновать.

Что-то блеснуло в ее глазах. Едва заметный огонек, как сигнал из далекой галактики, как отблеск давно погасшей звезды, который я успел уловить. И это воодушевляло.

– Меня уже видели пьяной у бара, – напомнила она, – твоя репутация будет подмочена.

Я поцеловал ее и ответил:

– Плевать.

Перед нашей встречей я долго сидел на камне у ручья, перебирая в уме названия произведений, чтобы убедить тринадцать моих учеников прочитать хоть одну несчастную повестушку. Ломал голову, как донести до них мысль о том, что чтение не бесполезное действие в этом мире, где чувства толкуются превратно, где, чтобы тебя полюбили, нужно скрывать себя настоящего; где дома заброшены, улицы пусты, где каждый камень напоминает о том, что время остановилось, а тот, кто остается здесь, – неудачник. Я хотел, чтобы они поняли: чтение может освободить их от беспредельного одиночества, от гнета проклятых законов этой долины.

Я сам нарушил главный из них: не доверяй чужакам.

Я сказал себе, что если я что-то проповедую, то и поступать должен соответственно. Так что я распахнул дверь, и мы вышли из церкви. На освещенную закатными лучами площадь, к «Самураю», где было полно народу и кое-кто даже не поленился повернуться в нашу сторону всем телом.

Теперь-то я понимаю, что нам следовало вести себя осторожнее. Надо было прятать нашу любовь в Сассайе, где на нас смотрели лишь скалы, буковые рощи и домашние животные. Возможно, мы выиграли бы время. А может, и нет, ведь то, что должно случиться, всегда случается. Несмотря на все предосторожности и попытки этого избежать. А если так, то, возможно, мы поступили правильно: урвали у жизни хотя бы кусочек счастья, там и тогда.

Из моих слов может показаться, что мы вышли из церкви под ручку, или обнявшись, или страстно целуясь. На самом деле мы просто вместе прошли через площадь, не касаясь друг друга, без всяких вызывающих жестов. Но зрителям было достаточно одного нашего появления на сцене.

Проходя мимо окон «Самурая», я мысленно молился: «Господи, пусть Патриции там не будет, пусть Патриция нас не увидит». Хотя обычно я всегда спорил с Богом.

9

Умереть под праздник – что может быть хуже, особенно для тринадцатилетней девочки.

У Эмилии недавно начались месячные, собственное тело ее пугало, щеки покрылись прыщами. Она грустила об уходящем детстве. На уроке, когда читала вслух, буквы как будто наталкивались друг на друга, сливались, но учительница ничего не понимала и продолжала стыдить ее при всех. Эмилии казалось, что только ей одной грустно в мире счастливых, а теперь еще и приходилось постоянно слышать: «Мужайся, дорогая, ты должна жить дальше». Эту фразу произносили многозначительным тоном, как нечто мудрое, надоедливые знакомые и соседи, которые знали ее с детства. Больше всего раздражало то, что они выражали соболезнования, волоча сумки с шампанским и апельсинами, их мысли уже были заняты праздничным ужином у телевизора, будущим, которое для нее стало мертвым.

Новый 1998 год Эмилия с отцом встречали на кухне в полном одиночестве. Сидели в тишине, избегая смотреть друг на друга. Пустой стол, выключенный телевизор, грязная посуда в раковине.