Дошло до того, что я мог лишь сидеть на этом стуле и есть. А еще контролировать функции своего организма, что было довольно непросто. Не только из-за того, что я ослаб, но и потому что уборная пришла в такое состояние, что мне не хотелось ею пользоваться. Запах поджидал меня там, как грабитель жертву, а пол внутри этого бетонного бункера был настолько грязным и скользким из-за переполненных унитазов и писсуаров, что подошвы моих ботинок липли к нему, словно кошачья шерсть к меду. Еще немного, и, чтобы добраться до туалета, мне потребуются лыжи. Кабинки были без дверей, петли висели, словно рваные сухожилия. И дойдя до унитаза, я обнаруживал, что он все сильнее становится забит сигаретными бычками, конфетными обертками, использованными презервативами и прочими предметами, которым там не место. То, что не вмещалось в унитаз, находилось на полу. Поэтому справлять нужду в эту смердящую яму было скорее бессмысленно. Мне становилось страшно при мысли, что, если я буду стоять над одним из тех писсуаров или толчков (с нацарапанным над ним мудрым изречением: «ПОМНИ, МАНДАВОШКИ УМЕЮТ ПРЫГАТЬ»), на меня может выскочить нечто уродливое, мохнатое, многоногое и хищное.

Я стал справлять свои дела в большие ведерки из-под попкорна. Относил их к забору и с помощью найденной доски катапультировал в прожорливую черноту.

Ловите, боги категории «Б».

Иногда у меня так сильно кружилась голова, что я не мог даже отнести ведерки к забору, чтобы запустить их, и тогда за меня это делал Боб. Он был единственным из нас, кто казался непоколебимым и почти не изменился. Я гадал, в чем же его секрет, и есть ли он у него. Всегда хотел его спросить, но слова застревали у меня в горле, как флегма. А что, если нет никакого секрета и никакого знания, которое могло бы помочь мне.

Я стал все больше времени проводить за просмотром фильмов, сидя на своем садовом стуле. Они были чем-то знакомым, отчего мне делалось уютно. Фильмы мне нравились больше, чем люди. Они были, как надежные друзья. Одни и те же призраки воскрешались и убивались снова и снова. Кожаное лицо стал чем-то вроде кумира. Казался мне решительным парнем. Знал, чего хочет, и шел к этому. Не сидел на садовом стульчике и не хандрил. А еще он хорошо питался.

Боб наклонился над стулом, почти вплотную приблизив свое лицо к моему.

– Знаешь, – сказал он, – тебе нужно взять себя в руки. Хватит смотреть фильмы, у тебя уже крыша едет.

Похлопав меня по плечу, он ушел. Я еще какое-то время падал в колодец фильма и выбрался из него, когда услышал голоса и смех.

– Что ты об этом думаешь? – раздался голос Уилларда. Я был слишком слаб, чтобы повернуться и посмотреть.

– Отлично. – Отозвался голос Рэнди. – Я ударил его прямо туда, куда ты сказал, именно так, как ты мне показывал, прямо в подбородок. Я не убил его?

– Не, – ответил Уиллард. – Просто вырубил. Если даешь чуваку в челюсть, особенно когда он этого не ждет, обычно он отключается.

Братский оттенок, который звучал в их голосах, показался мне странным. Будто сиамские близнецы, разделенные при рождении, воссоединились после долгой разлуки. Возможно, встретились на кулачном бою, или вроде того.

Рэнди из тихого и застенчивого превратился в хвастуна, а Уиллард стал довольным, словно пустая чашка, которую наконец наполнили.

Что касается меня, я пребывал в Стране Грез, летал на садовом стуле, смотрел на звезды, планеты и пролетающие мимо гамбургеры. Что-то во всем этом беспокоило меня, но я не мог понять, что именно. Какое-то время я наблюдал за Кожаным лицом, затем услышал:

– Давай поищем проблемы, – предложил Рэнди.

Уиллард рассмеялся.

– Мы – сами проблемы.

– Мне кажется, вы, парни, слегка распоясались. – Это был голос Боба. Спокойный и уверенный. – Мы все здесь плохо питаемся, и это меняет нас. Лишает нас способности мыслить здраво. Нам нужно…

– Занимайся своими делами. – Раздался голос Уилларда, больше похожий на рычание. – Лучше позаботься об этом шизике, а нас оставь в покое.

– Как скажете, – ответил Боб.

Мне кажется, потом я улетел на своем садовом кресле. Не знаю, как долго я отсутствовал, но, когда вернулся на Землю, мой стул был развернут на сто восемьдесят градусов, и я сидел лицом к грузовику. Думаю, это сделал Боб, чтобы не давать мне смотреть фильмы.

Рэнди и Уиллард сидели на капоте грузовика. Уиллард разделся до трусов. У Рэнди на голове вместо шляпы было ведерко из-под попкорна. Он проделал по бокам его дырки и продел в них, похоже, кусок собственного ремня, который завязал под подбородком. Наклонившись над Уиллардом, лежащим на животе, он его же ножом вырезал у него на спине узоры. Вырезал, а кровь промокал пакетом из-под попкорна. Затем поднес пакет ко рту и принялся его посасывать, одновременно втирая черный асфальт с парковки (который он набрал в большой стаканчик из-под колы) в раны, которые наносил. Со своего места я мог разобрать фигурки животных, слова и даже патронташ. Все татуировки блестели, словно нефть в лунном свете.

В поле зрения вплыл Боб.

– Вам надо прекратить. Закончится тем, что вы занесете инфекцию, и здесь никто не сможет вам помочь.

– Я сказал тебе заниматься своими делами, – рявкнул Уиллард.

– Ага, – произнес Боб, – а я сказал, что буду заниматься и ими тоже. Так что режь, Рэнди. Это же его кожа. Только не испортите капот моего грузовика. Он заржавеет от крови.

Уиллард, приподнявшийся на локтях, снова расслабился. Рэнди какое-то время смотрел на Боба, затем перевел взгляд на меня, улыбнулся, как каннибал, заглядывающий в кастрюлю, и вернулся к работе.

Вот так все и продолжалось.

Фильмы и татуировки.

Я так ослаб, что Бобу приходилось провожать меня до палатки, когда там раздавали еду. Конфетка стала неулыбчивой и сильно похудела, острые скулы напоминали палаточные стойки, выпирающие из-под старой парусины, волосы стали безжизненными, как хвост дохлой лошади. Она уже не давала конфету тебе в руку; она бросала ее на прилавок, чтобы ты сам ее брал. Теперь она редко вставала, предпочитая сидеть на стуле за прилавком, так что была видна лишь верхняя часть головы. Я перестал с ней здороваться. Ей было все равно.

Менеджер и мальчик-продавец спорили с клиентами и друг с другом. Боб продолжал спрашивать менеджера про Нацгвардию, только теперь тот едва не плакал. Наконец, Боб пожалел его и перестал подкалывать.

Когда мы получали еду, Боб помогал мне вернуться к грузовику и кормил меня. Я не мог заставить свои пальцы работать, не мог держать еду. Она была слишком сладкой. Зубы у меня шатались, десны болели.

И автокинотеатр изменился. Люди были уже не такими добрыми. Никто не говорил «пожалуйста» и «спасибо». Терпимость было так же сложно отыскать, как и стейк. Наблюдаемая мной драка парня в каске сварщика с другими людьми была лишь репетицией. Все перешло на следующую ступень. Сейчас было много скандалов и потасовок. С Парковки Б и от западного экрана Парковки А нередко доносилась стрельба. Приходил Глашатай и рассказывал, как в очередной раз кого-то убили. Он развил какое-то специфическое чувство юмора и приправлял им свои истории. Постепенно все стало казаться мне нереальным.

Помню, увидел, как отец маленькой девочки с пуделем вышел с голым задом из машины, забрался на крышу, стал скакать и орать: «Сейчас я чувствую себя лучше, да, намного-намного лучше!» Затем он спрыгнул, пробежал через всю парковку, забрался на крышу другой машины, снова спрыгнул, и повторял этот процесс до тех пор, пока во время очередного прыжка его не застрелил из помпового ружья какой-то огромный толстяк.

Его маленькая дочь вышла из машины посмотреть, как бегает отец. И когда его застрелили, во все горло заорала: «Два очка!». Я еще подумал, что это тянет на четыре, и внутренний голос сказал мне, что такое поведение должно вызвать у меня озабоченность, только этот голос был тоненьким и усталым.

Позже я увидел маленькую девочку в потрепанной белой накидке, закрепленной на шее с помощью ошейника. На накидке была розовая лента. Девочка таскала пустой поводок по парковке и разговаривала с ним. Ее мать, похожая на выжившую узницу концлагеря, говорила ей: «Не тяни так сильно».

Боб был так напуган всем этим, что достал из грузовика свой дробовик и держал его при себе какое-то время. В конце концов, он вернул его на стойку в салоне, пристегнул цепью и запер на замок.

Я помню некоторые визиты Глашатая. Он часто навещал нас. Нашел где-то ручку от мотыги и использовал ее вместо трости. Волосы у него отросли почти до плеч. Он сказал, что убийства возобновились.

– На Парковке Б было двое братьев, – сказал он, – они сцепились из-за зернышка попкорна, закатившегося под их грузовик. Тот из них, что был проворнее, нырнул за ним, а более медлительный перерезал своему быстрому братцу горло, раскрыл ему рот, достал окровавленное зернышко и съел. Затем перерезал горло себе.

– Это не к добру, – сказал Боб.

– Не то слово. Тела братьев исчезли, а через некоторое время появилось двое сыто выглядящих людей, которые довольно энергично расхаживали по парковке. Думаю, то, что случилось с братьями, побудило эту пару съесть своего ребенка сырым.

Глашатай выделил слово «сырым», будто это было какое-то преступление. Копченым, жареным, значит, нормально, но сырым?

Лично я не видел ничего дурного в том, чтобы есть ребенка сырым. Идея съесть ребенка пока представлялась мне совершенно неприемлемой, но я начинал уже заранее думать о том времени, когда мое мнение на этот счет изменится, и тогда я уж точно не буду возражать против сырого ребенка. Да, как и все остальные, я предпочитаю жареное мясо, но, если поджарить ребенка не получится, буду есть его сырым.

– Они ели этого ребенка на капоте своей машины, – продолжил Глашатай. – Каждый отрезал себе по ноге и ел. А члены мотобанды – кажется, они называют себя «Бандитос» – увидели это и немного расстроились.

– Потому что ребенок был сырым? – спросил я.

– Не думаю, – ответил Глашатай. – Эти мотоциклисты захватили власть на Парковке Б. Стали контролировать торговую палатку и возобновили показ фильмов. Назначили себя там полицейскими, и полагаю, до этой части парковки они тоже доберутся.

– Так или иначе, они раздобыли там у кого-то эвакуатор, схватили ту парочку, съевшую ребенка, и повесили их одного за другим на лебедке эвакуатора. Закончив с этим, разворошили тачку той парочки в поисках еды. Нашли под задним сиденьем несколько зерен попкорна и немного миндаля в шоколаде. Самое невероятное то, что, пока байкеры отвлеклись, кто-то украл то, что осталось от ребенка. А один из мотоциклистов забрался на капот и принялся облизывать то место, где раньше лежал ребенок. Байкерам пришлось тоже вздернуть его на лебедке эвакуатора. После этого тела казненных исчезли быстрее, чем высокая мораль у возбужденного человека. Нашлась лишь одежда. Они проверили тех, кто привез с собой барбекюшницы, не жарят ли те на них чего-нибудь, но так ничего и не обнаружили. Можно сказать, правоохранительные органы Парковки Б потерпели провал.

– Если получишь еще какие-нибудь обнадеживающие новости, – сказал Боб, – обязательно приходи и делись.

– Непременно, – ответил Глашатай, подмигнул и двинулся дальше.

– Мне кажется, он какой-то слишком веселый, – сказал Боб. – Опять же, возможно, у меня просто барахлит чувство юмора.

С каждой минутой мне становилось все хуже. И в какой-то момент Боб решил, что мне пора поспать. Он подошел, поднял меня со стула, довел до грузовика и уложил внутри. Рэнди и Уиллард сблизились еще сильнее, и практически оборвали с нами все связи. Стали спать под грузовиком.

Уиллард снял трусы и ходил голышом. Рэнди нанес ему на ягодицы татуировки, отчего казалось, будто у него из ануса растут черные георгины. При ходьбе цветочная композиция шевелилась, словно покачиваемая ветром.

Черные цветы на белой, как мрамор, заднице. Должно быть, в этом скрывался некий знак.

* * *

В последний раз, когда была открыта торговая палатка, я едва добрался до нее. Случилась одна из тех электрических гроз, и эта была самой яростной; по всему небу (ну, или по тому, что служило для нас небом) метались синие разряды, сталкивались, создавая на фоне черноты неоновые узоры.

Боб поднял меня со стула, сказал что-то, что я тут же забыл, и куда-то повел. Помню только, что сверху шло много света, и я ощущал себя, как обезумевшая слепая мышь в краскомешалке. Шел, опираясь на Боба. И задрав голову вверх, наблюдал за бушующим электричеством. Вспомнил свои сны о богах категории «Б» и подумал, что, если они существуют на самом деле, на этот раз они разбушевались по-настоящему.