– А вот дальнейшее я помню хуже всего, словно ослепительный свет, пронзивший меня, заставил поблекнуть всё вокруг. Была глубокая ночь, когда господин Скьяри покинул дом. Один, в самом пышном и богатом костюме и при шпаге. Смутно я ощущал его восторг, но вместе с тем и тревогу. Растолкав сонного лодочника, он велел отвезти его… ах, забыл, как называется это место. Если бы я только мог его найти! Но, впрочем, неважно.

Всю дорогу господин Скьяри ругал ленивого гребца, как собаку. Радость моего хозяина легко становится гневом, и наоборот. Я же, уютно покачиваясь в лодке при свете луны, только посмеивался, радуясь, что меня никто не слышит:

– Так его, каналью!

Дзани глубоко вздохнул:

– А дальше всё было словно… как там у вас, людей? Во сне.

Лодка стукнула о причал. Мой господин вдрызг разругался с лодочником. А потом, словно боясь, что его могут застукать, господин Скьяри поспешил войти в дом, где нас уже поджидали. Вмиг исчезло всё: и набережная, и гладь канала, озарённого луной. Дом будто проглотил нас.

Я чувствовал всем существом страх своего господина, но притом и жадное нетерпение, пробиравшее его до мурашек.

И вдруг… Голос. Сырой, нечеловеческий, будто заговорила ржавая дверь или… или что похуже:

– Кто ты?

Ответили мы оба, обмирая от страха:

– Лодовико Скьяри!

Боже! Я бы сбежал, если б мог, но как же тень убежит! Странная и страшная блажь заставляла моего господина стоять на месте.

– Я знаю, кто и что ты такое! – рассмеялся голос. – Поскольку ты всё-таки явился. Или ты позабыл условие, старикашка? Не спеши, подумай и вспомни.

– Я помню про условие! – взвился господин Скьяри. – Ты зря пугаешь меня, адский дух! Я-то лучше знаю, каков я на самом деле. Сколько раз… я дрался на дуэли! Да что мне старуха с косой! Пусти! Я спешу, меня ждут!

Дзани затрясся, передразнивая своего господина, и грустно сказал Клариче:

– Враки это всё. Пустая бравада. В следующий миг хозяин не выдержал и закричал:

– Слуги! Кто-нибудь, сюда! Огня и света! Ни черта не видно! Ей-богу!

Господин Скьяри готов был расплакаться.

– Разве можно заставлять ждать человека в моём возрасте и положении?

– Света? Света! – пуще прежнего рассмеялся голос. – Ты сам готов его вынести? Учти, когда стряхнёшь всю немощь пролетевших лет, тень твоя, разлучившись с тобой, заберёт это бремя. А ты останешься жив! И тебе не страшно?

– Нет! – воскликнул господин Скьяри, и голос его прозвучал отчаянным писком. – Я… Да мне всё равно, лишь бы… Да что это за жизнь такая! На кой чёрт мне то, чего никто не замечает? Тень – дребедень, хоть все потроха заберите, но…

В темноте я услышал, как господин Скьяри заплакал, и восхитился тем, как он умеет желать.

«Какое сердце! – подумал я, затаив дыхание. – Ну дела! Какой у меня хозяин!»

– Только верните мне мою юность! – пролепетал господин Скьяри, и тут…

Дзани сделал глубокий вдох.

– Мне до сих пор страшно вспоминать, Клариче. Комната будто раскололась надвое, и грянул свет.

Он охватил всё вокруг. И мы закричали: я и господин Скьяри. Ему было страшно, а мне ещё и больно. В мгновение ока я вытянулся и… встал, дрожа, словно осина, и закрываясь от света. А когда кончился этот кошмар, начался другой.

Комната походила на жарко натопленную печь. Кругом позолота и вроде бы… зеркала. Эх, голова, гудевшая, словно колокол великопостный, плохо соображала. Никогда ещё мне не было так худо, Клариче. Но то были ещё цветочки. Господин Скьяри обернулся ко мне. Душка-хозяин, прекрасный, точно в пору светлой юности, стройный, как тюльпан.

– Получилось! – выдохнул я, от счастья сам не свой. Но чистое лицо моего господина исказила гримаса отвращения.

Я понял, что он смотрит не сквозь меня, как всегда, а на меня и видит… Ах!

Дзани сдёрнул с себя маску в каком-то ожесточении.

– Там вокруг были зеркала, – грустно произнёс кавалер Домино. – Но знаете, чего я испугался больше всего? У меня по-прежнему было лицо господина Скьяри, но я уже нисколько не походил на него. Я закричал.

7
Без лица

– Дзани, – вздохнула моя сестра и, не найдя слов, уставилась в пол.

О, если бы она знала, что сказать! Сама мысль о том, что кто-то, едва родившись, обречён по глупой прихоти нести чужое бремя, была тошнотворна.

Дзани понял её иначе и снова нацепил маску. Немного помолчав, он изрёк:

– Я тогда не знал, что мой хозяин сразу же возненавидел меня. Он выхватил шпагу из ножен, я собирался сделать то же самое, но не успел. Впервые. И очень удивился этому.

– Это вы-вы… – схватив меня за воротник, прорычал господин Скьяри. – Тот, кто, тот, о ком…

А я и не мог тогда назваться.

Из глубины дома донёсся какой-то шум. И господин Скьяри, испугавшись, как бы нас, его не застукали в двойном положении, вытолкал меня на улицу.

Лодочник со злорадным смехом окликнул нас:

– Что такое, господин Скьяри? Ваш сын погулял нынче ночью? Ай-ай, негоже так-то.

Я ещё не пришёл в себя, Клариче, а тут… лодочник смотрел прямо на меня, посмеиваясь над моим нелепым видом.

Тогда мой господин опомнился. Потянув меня за рукав, он зло прошептал:

– Слушайте меня и делайте, как я велю, вы, тень старого Скьяри! Отвесьте тумака этому болвану и садитесь в лодку.

Я не посмел ослушаться, Клариче, даже не подумал; сколько раз я видел подобное. Я ударил лодочника, а мой хозяин сунул гребцу цехин, чтобы он не слишком кричал.

После чего мы отплыли. А дома господин Скьяри, затворившись в своих покоях, объявил мне, что я… Отныне Лодовико Скьяри.

Да, да. Тогда я удивился, но сейчас понимаю, что иначе хозяин не мог поступить. Насмешка гребца подсказала, как быть молодому Скьяри. Представьте себе: что, если бы в Венеции внезапно пропал богатый старик и тут же объявился юноша, который претендует на имя его и состояние?!

Даже если юноша-Скьяри назовётся сыном старика (а мой господин так и хотел поступить поначалу), этого было бы недостаточно. Кто же докажет? Зато со мной…

В голосе Дзани скользнула непрошеная гордость, и он отвернулся, стыдясь.

– Со мной покою и счастью юного Лодовико Скьяри ничего не угрожало. Так и началась моя собственная жизнь.

Кавалер Домино вздохнул:

– Конечно, не совсем человеческая, но всё же… Я продолжал оставаться тенью. Вы и сами убедились: дневное солнце обнажает меня до конца, хотя и не обжигает. Зато в тени и при свете лунном я – полное подобие своего хозяина, ну того, прежнего. Это, кстати, держало меня в повиновении не хуже, чем в былые годы. Дни я проводил в четырёх стенах, пока юный синьор Скьяри отсыпался после кутежа или обедал в гостях. А вечерами…

Дзани содрогнулся:

– Ради приличий появлялся на публике с моим мнимым сыном. Я, старая развалина, плешивый пёс. И тут-то я понял, как на самом деле смотрят люди на моего господина. Понял, почему у него ни любимой, ни друга, понял, как его презирает чёрный люд за скупые подачки и лютый нрав. А ведь когда-то мне казалось таким потешным делом взгреть кого-нибудь палкой!

Кавалер Домино умоляюще посмотрел на Клариче:

– А дело в том, что тень боли не чует, но и радостей у неё своих нет. Только господские!

Дзани снова устроился в своём углу, ссутулившись и сжавшись.

– Откуда мне было знать, что радости могут быть другими? А они всё время были рядом. Только руку протяни! Вот и на нынешней неделе все вокруг смеются и играют, поют и шутят, беззлобно, искренне. А бывают ещё лучше вещи. Художник вдруг загорается изнутри светом нового замысла, или женщина идёт чинно и важно, распустив пояс, и будто сияет изнутри… Конечно, ведь она приведёт на свет тех, кто отнюдь не тени, тех, кто познает и детство и юность.

Он закрыл руками лицо и глухо простонал:

– Господи, почему я прежде не знал о таком? Только ли потому, что моему господину не было до этого никакого дела?

Клариче тихонько подошла к нему в полной растерянности.

– Знаете, Дзани, – произнесла она, плохо сдерживая негодование, – ваш господин…

Сестра бы непременно высказала всё, что уяснила себе о характере господина Скьяри ещё со времён их первой встречи, но кавалер Домино её опередил:

– А… понимаю, – протянул он, – слуги всегда и во всём винят хозяев. А я, что был ниже любого лакея, ещё и радовался, когда господин начал говорить со мной! Да, мне казалось…

Дзани запнулся:

– Ах, неважно, что мне казалось! Да, ни одной тени не было даровано такой чести, ходить впереди господина. Так что?! За это приходилось расплачиваться. Каждый вечер я исполнял роль старого Скьяри. Ослушаться я не мог. Надо признать, сначала мне было даже интересно: хозяин мой объяснял, как и с кем я должен говорить. С должниками – сурово, с господами – кротко, с девушками…

Дзани махнул рукой:

– Тут вы и сами можете представить. В общем, я вовсю изображал старого хрыча, как и раньше, но с той лишь разницей, что… Если один господин Скьяри уже есть на земле, я просто не могу быть им, Клариче. Ужели нужно десятки раз твердить одни и те же пошлости и пересказывать набившие оскомину шутки, когда кругом столько ещё неведомого никому?! Но ведь и у людей бывает такое! Вы сами говорите, что вечно повторяете чужие ошибки. Неужели нет никакого выхода вовсе?

– Дзани!

Клариче ласково покачала головой. Она бывала необыкновенно хороша, когда вот так же смотрела на меня или на нашего папу, если дела шли из рук вон плохо. Но стоило мне сказать ей об этом, как она начинала сердиться.

– А потом, – вздохнув, произнёс кавалер Домино, – мой хозяин вошёл во вкус. Он будто хотел отомстить прежнему своему облику.

«Скьяри, сегодня вы скажете этой задаваке-графине, что у неё гусиная шея. При всех. То-то будет потеха!»

Или:

«Отошлите этого дурака Джеромо купить каштанов. Ну подумаешь, ночь! Когда ещё вы ему покажетесь! А не принесёт…»

Дзани опустил на грудь клюв своей маски.

– Будто, прожив на земле столько лет и начав всё заново, он попросту не знал, чем себя ещё развлечь. Вот и вернулся к глупому мальчишеству. Так как стыдиться уже не мог.

Ах! Он ведь знал, что я не могу ослушаться, просто не знаю как! Хотя и простачок Джеромо был куда любезней моего хозяина, а графиня так и вовсе красавица; она всего-то отказала юному Скьяри. Одно хорошо. Мой господин всё чаще пропадал где-то дни напролёт, а когда приходил – спал как убитый. По всей видимости, он снова влюбился и более был не намерен выводить меня в свет. Кто же удивится тому, что старик слёг? А я подолгу оставался дома. Право, мне было так хорошо в одиночестве!

За окнами сверкала вода, плыли лодки, а на мосту скользили за людьми их тени. А ведь и мы бываем по-своему счастливы. Да, Клариче! Честь и слава для всякой тени – её человек. Прилично ли на миру без лица ходить или носить одежду навыворот? Вот так и здесь… Каждая птичка свою жёрдочку хвалит. Но что бы сказал я какой-нибудь тени Джеромо или тени красавицы, которая не надышится на лапушку-госпожу, румяную, как персик, чистую, словно хрусталь?

Кавалер Домино прищёлкнул языком и тут же погрустнел. Впервые зазвучала обида в его голосе:

– Не слышат люди нашего лепета. Я тоже его не слышу, с тех пор как обжёг меня ослепительный свет. Оно и лучше… Гнусно признаться: тот, за кем ты по пятам ходил, от кого не смел отвести умилённого взгляда, на самом деле таков…

Дзани содрогнулся и затих. Клюв его птичьей маски опустился на грудь. Моей сестре показалось даже, что Тень больше не заговорит, как вдруг раздался его негромкий и вкрадчивый голос:

– Частенько я думал, что не было на свете тени удачливей и несчастней меня; я занял место господина, но… в минуты отчаяния с радостью променял бы его на ничто. Хотя нет, хорошо всё-таки на свете! Эх, ну кто в здравом уме захочет среди всей этой благодати быть… таким вот Скьяри!