Так к молодому торговцу выстроилась бесконечная очередь. Ветви глицинии, под покровом которых он разложил напольную лавку, словно тоже пытались заглянуть в недра бездонного короба, осыпая всех присутствующих лепестками, но ни в коем случае не самого торговца – лепестки ложились только вокруг. Короб же выглядел как самый обычный, из лакированного кедра, с металлической отделкой по краям и с тканевыми ремешками, позволяющими надеть его на спину и понести дальше, в следующий город или куда глаза глядят. Все странствующие торговцы такие носили, знала Кёко, даже её отец иногда, если у него набиралось с собой слишком много вещей. Но ни один торговец никогда не промышлял всем и сразу, от кукол до мазей, всегда специализировался на чём-то определённом.

И уж точно никто из них не владел колдовством, которое позволяло стеклянным мотылькам оживать и, мелодично звеня, прятаться на дно этого самого короба, как в нору, пока все вокруг слишком заняты своими желаниями.

– Мне бы отрез шёлка, чтобы жёны самих даймё завидовали!

– А мне подарочный набор для саке нужен. Вы посуду продаёте?

– Нефритовые шпильки есть?

– А мне нужно… нужно… Ох, я ещё не придумала, что нужно.

– Это не проблема, – ответил торговец. – Ненужного я не продаю. Просто суньте руку в короб.

Он сидел, сложив руки на бёдрах, и только головой слегка кивал, когда очередной покупатель бросал монетки в деревянный короб, как в колодец. Монетки падали совершенно беззвучно, ни обо что не стучали, как если бы короб был выложен изнутри мягкой тканью или действительно не имел дна. Вокруг за считаные минуты стало так многолюдно, что Кёко, окажись она там, где стояла с Хосокавой до этого, уже точно не смогла бы сюда протолкнуться. Точно все жители Камиуры решить испытать таинственного торговца и его не менее таинственный короб. При этом на самого юношу никто, кроме Кёко, особо не смотрел… И кроме неё же никто словно не видел его по-настоящему.

О, потому что если бы они и вправду видели, то деревянный короб потерял бы для них всякий интерес.

– Разойдитесь! Разойдитесь! Что вы здесь устроили?! Без разрешения даймё и торговой гильдии осуществлять продажи в Камиуре с этого года запрещено! Для кого на воротах объявление висит?!

Лысоватый городовой, которого Кёко часто видела с верхушек крыш слонявшимся от одного дома развлечений к другому, растолкал толпу и протиснулся в её центр. Очевидно, его, как и Кёко, привлекли всеобщий энтузиазм и шум, чему он, однако, быстро положил конец: для того хватило одного взмаха саблей над коробом. Девицы в шёлковых кимоно из борделя; рабочие, побросавшие свои станки; дети, тянувшие родителей за подолы и уговаривавшие тоже попытаться вытащить из короба куклу – все-все-все тут же развернулись и засеменили прочь, подхватив друг друга под руки. Никому не нужны были неприятности, даже торговцу, способному достать что угодно для кого угодно. Поэтому к тому моменту, как с нижних веток глицинии облетело ещё несколько лепестков, его короб и красное покрывало уже исчезли.

Городовой продолжал разгонять людей, демонстративно держась за эфес своей сабли, а Кёко тем временем прильнула спиной к соседнему гинкго, запрыгнув на верхушку каменного фонаря, и ждала, когда хаос вокруг утихнет и можно будет спуститься оттуда, не страшась, что её раздавят. Торговца она уже потеряла за чужими спинами, и оттого притоптывала нервно. Но городовой свою работу знал: уже спустя минуту площадь опустела, женщины разошлись по домам, возвращаясь к домашнему хозяйству, а мужчины – по лавкам, кузницам и храмам. Ятаи медленно ползли через город, путники стреножили под дозорной башней лошадей, инспекторы досматривали гружёные телеги. Стало так просторно и свободно, что сорванные ветром лепестки глициний гарцевали в воздухе и успевали пролететь минимум один кэн^[35], прежде чем осесть. Но ни один из них так и не осмелился пристать к торговцу. Мягкая лиловая тропа стелилась за ним. По ней Кёко, быстро спустившись, его и выследила.

– Простите?

Пожилая мико, у которой Кагуя-химе училась кагура и которая уже давно, наверное, переродилась, про таких говорила: «На самом деле – мальчик, а между прочим – девочка». Чаще всего от неё это слышали актёры театра кабуки, те самые, что носили женские кимоно и лицами обладали столь миловидными и утончёнными, словно с них все мужские шероховатости ещё в детстве наждаком сточили. Таким и был этот торговец, – а может, снова задумалась Кёко, тоже актёр? Только актёры на её памяти не боялись наряжаться в пурпур, а тот ведь, нечто между сумерками и ягодами черники, олицетворял божественность и потому столетия считался цветом императорской династии и династии сёгуна. И пусть его вот уже три года как разрешили носить всем, кроме крестьян, мало кто решался его надеть. Табу это поколениями передавалось с молоком матери и давно уже стало кровью.

Но торговца, кажется, условности не волновали, как и то, что кимоно на нём и вправду девичье: с длинными рукавами, обычно неудобными мужчинам, с тремя-четырьмя слоями и оби широким, завязанным пышным бантом, как распустившийся пион. По золотой ткани извивался облачный узор. Такой же шёл по воротнику и рукавам, а на самой ткани в самом низу – не то перья, не то спирали. Лишь длина кимоно, укороченного до колен и распахнутого, была продиктована мужской натурой, как и зауженные штаны-хакама, подвязанные для удобства. Кожу на запястьях торговца, вплоть до ладоней, прятали бинты.

Нет, то отнюдь не наряд актёра. И не странствующего торговца тоже. Хотя одежда его всё-таки была людской, лицо и всё остальное – нет.

– Простите? – повторил он, и Кёко вздрогнула, наконец-то справившись с оцепенением. – Позволите мне пройти?

Уши у него были большие и острые, топорщились в разные стороны, как у песчаной куницы, и каждое ухо увенчивало по три круглые серёжки-жемчужины разных цветов друг за другом: белая, серая, чёрная. В миндалевидных глазах, что внимательно смотрели на загородившую ему дорогу Кёко, тоже не было ничего человеческого: радужка нефритовая, зрачок матовый, а взгляд такой пронзительный и оценивающий, будто хищник примеряется к дичи, просчитывает, за сколько прыжков сумеет её настичь. Тёмно-красный узор кумадори^[36], очерчивающий внутреннюю сторону век, крапинками расходящийся под ресницами и идущий вдоль переносицы, напоминал следы крови, что остались от прошлой жертвы. Правда, Кёко совсем не чувствовала, чтобы от торговца исходила какая-либо угроза. Даже наоборот… Его хотелось разглядывать, любоваться, вбирать в себя все детали от неестественно длинных, графитового цвета ногтей до чернявых волос, вьющихся на плечах, точно лозы, собранные где-то большой бронзовой бусиной, а где-то – тонкой косой; хотелось запомнить всё до последней мелочи, чтобы никогда уже не забыть, как забывали все прочие. Ведь это определённо был…

– Странник! – ахнула Кёко и едва сдержалась, чтобы не ткнуть пальцем ему в грудь. – Тот самый, что злым духам жития в Идзанами не даёт и о котором молва поколениями ходит! Странник, который изгоняет мононоке, но сам, похоже, при этом…

– Я торговец, – ответил тот, прервав её на полуслове. – Также, помимо всякой всячины, торгую лекарственными снадобьями и порошками. Что вас беспокоит? Головная боль? Диарея? Недержание жидкостей?

– Что?

– Недержание жидкостей, спрашиваю, беспокоит?

– И часто вы спрашиваете у незнакомых женщин про недержание жидкостей?

– Только когда оно у них есть.

– Нет у меня ничего подобного!

– Уверены? Жидкости бывают самыми разными. Говорят, слова тоже, как вода…

«Это он сейчас так поэтично намекнул, что я слишком много болтаю?»

Кёко насупилась, но рот всё-таки закрыла. Прослыть плохим оммёдзи для неё было куда страшнее, чем нахалкой, но всё-таки не стоило забывать о правилах приличия с тем, кто, как она надеялась, скоро станет ей учителем. Эта мысль заставила её нервно стиснуть в пальцах кимоно. В сжатом кулаке Кёко пыталась раздавить свою нервозность. Да как это сделать? Дедушка ведь с самого детства рассказывал ей о нём! Появляется из ниоткуда, торгует чем придётся и владеет двадцатью четырьмя сикигами. Наверное, тот амулет из стекла, похожий на мотылька, один из них. Правда, дедушка что-то всё-таки перепутал, видимо: говорил, Странник чарами покрыт, которые стирают из памяти его лицо, но Кёко ничего такого не ощущала. На его молочно-персиковых щеках не было ни толики характерного для колдовства перламутра. И морщин там тоже не было, хотя Ёримаса утверждал, что ещё юнцом его видел, когда сам только постигал искусство оммёдо. Впрочем, это даже к лучшему, чему бы научил Кёко дряхлый старик?

– Торго-овец, – повторила тихо Кёко, растягивая гласные, словно ждала, что они сливовым соком по её языку разольются, смочат пересохшие губы и горло. Странник, если то действительно был он, выжидающе склонил голову вбок. Крупная бронзовая бусина в волосах почти коснулась лямки короба на его плече. – Слышала, у вас всё на свете купить можно. Насколько всё?

– Всё-всё, – ответил Странник без колебаний и только затем оглянулся назад, проверил, нет ли нигде поблизости городового.

– А чернильная рыба есть? – спросила Кёко. – К празднеству нужна.

– Если так уж нужна… – Странник спустил сначала один ремешок с плеча на локоть, затем второй и перетащил короб со спины на грудь, удерживая его на весу перед Кёко, – то вы её достанете.

Щёлкнула квадратная деревянная крышка – ни надписи, ни замка, ни узора – и отодвинулась. Короб распахнулся, нутро его очутилось у Кёко перед лицом, и, сглотнув, она осторожно в него вгляделась, но не увидела ничего особенного. Слишком темно. Лучи солнца точно ломаются о наполняющий его воздух и потому не попадают внутрь, но на дне, кажется, что-то скомканное, как одеяло. Рядом – ножны, а может, поварёшка или удочка, какой-нибудь посох… Словом, и впрямь барахло, хоть и умещается в одном месте непонятно каким образом. Точно колдовство, но совсем не то, какое Кёко ожидала от легендарного экзорциста.

Она вздохнула, собираясь с духом, и запустила руку в густую маслянистую тень. Пальцы ухватились за пустоту, но стоило немного сдвинуться, пошевелить запястьем, как ногти царапнули гладкую поверхность, совсем не похожую на скользкую каракатицу или свежую рыбу. Кёко нерешительно потянула руку вверх.

В её ладони лежала рукоять клинка из чистого золота, обтянутая кожей ската.

– Ох, ну что же вы товар роняете! – запричитал Странник, когда пальцы Кёко разжались на ней испуганно, дёрнулись прочь, словно Кусанаги-но цуруги теперь жёг и её, ивовую кровь. А это рукоять Кусанаги-но цуруги и была. Или, может, просто очень похожая… В той, вспомнила Кёко с трудом, прижав к груди дрожащие пальцы, было и серебро, и золото, а здесь золото чистое, цельнолитое.

Нет, всё же это не та самая рукоять, но и точно не чернильная рыба.

– Я продаю не то, что люди ищут, а то, что им нужно, – объяснил Странник, и, когда он улыбнулся, Кёко померещились зубы, как у животного, мелкие и острые, словно наконечники охотничьих стрел. – Очевидно, это для вас сейчас куда ценнее. Брать будете?

Кёко немо покачала головой, даже боясь спрашивать цену такой рукояти и ещё больше боясь узнать, откуда короб знает то, что никому, кроме самой Кёко, знать не положено. Странник пожал плечами и сунул рукоятку обратно, подобрав её с земли и отряхнув.

– Желаю вам хорошего дня, – поклонился он Кёко, обошёл её и как ни в чём не бывало двинулся прочь. Высокие гэта застучали по выложенной глициниями тропе.

Ещё несколько минут после этого Кёко смотрела ему вслед, на удаляющийся пионовый жёлтый бант и пурпурное кимоно, расписанное по бокам тёмными перьями и светлыми завитками, пока и то и другое окончательно не скрылось за рядами ятаев и лавок. А потом…

– Надо отыскать чернильную рыбу как можно скорее… И отнести её Якумото, – сказала она самой себе и бросилась бегать по рынку.