Мэрион помогла выровнять лодку, и Ральф вскарабкался на борт, действуя осторожнее. Он промок до нитки, но воздух и вода были слишком теплыми, чтобы испытывать дискомфорт, и вряд ли стоило объяснять, что на кораблях, где он побывал, имелись бальные залы и прогулочные палубы. Это был совершенно другой вид мореплавания, так же как и другой образ жизни, и казалось удивительным, до чего легко наполнялся парус без всякого метеоворота даже в столь тихую ночь.

Теперь каждый день проходил в непринужденном ритме. По утрам Мэрион и Ральф часто исследовали скалы на обращенной к морю стороне Дернок-Хед. Помимо своего геологического значения, это был прекрасный ландшафт для лазания, и для Мэрион, как и для Ральфа, лето стало возможностью ощутить свободу детства, которого она была практически лишена. По мере того, как воздух над Бристольским заливом становился невероятно прозрачным, а корабли превращались в игрушки, которые можно было подержать в руках, исследователи отламывали куски сланца, и каждый кусочек поддавался с тем ощущением новизны, которое под силу создать лишь звонкому молотку. Иногда они находили отпечатки раковин; некоторые были похожи на те, что можно было обнаружить на берегу в любой день, но попадались и необычные. Или же им доставались кучки пескожилов да странные существа вроде гигантских мокриц. Былой океан взывал к океану нынешнему; они смачивали куски сланца в близлежащих прудах, и Ральф как будто погружался в затерянное море.

Они часто ходили обедать в Клист, но остальные Прайсы едва ли осознавали, какую огромную дистанцию Ральф преодолевает, чтобы сесть за их кухонный стол. На его загорелой коже прилив оставил следы соли, и он многое знал о побережье, хотя и называл некоторую живность странными словами. Он даже слегка перенял западный говор. Только Дениз задавала вопросы, на которые обычно отвечают люди с высоким социальным статусом. Но… Лондон? Он пожимал плечами. А по поводу Парижа улыбался и неопределенно качал головой.

После полудня жара загоняла их в благоухающую тень цитрусовой рощи, или же они спускались по полутемным лестницам Инверкомба в прохладную нишу вычислительной машины. Смазанные маслом, очищенные от пыли, ржавчины и паутины, тумблеры и рычаги устройства двигались с изяществом и легкостью, присущей всем хорошим механизмам, и Ральф и Мэрион намеревались записать собранную ими информацию о прибрежной жизни на перфокарты. Предстояло изрядно потрудиться, но будущий вельграндмастер не сомневался в успехе.

И вот теперь вечер сменился сверкающей ночью, они приближались к более глубоким водам, где сам воздух казался другим и пах иначе. Ральф взглянул на отца Мэрион – ее папу, как он привык думать о нем, – который своими мозолистыми ладонями налегал на деревянный руль. Сама Мэрион тем временем держала шкот. Оба вели себя легкомысленно, занятые трудом береговых жителей, но Ральф знал задолго до сегодняшнего погружения в воду, что это иллюзия. Навыки, которыми они обладали, были такими же сложными, как и у любой из Великих гильдий, и значительно более захватывающими. Он ездил с братом Мэрион, Оуэном, на «грязевой лошадке», помогая чистить и собирать садки для лосося. Он помогал ее маме обдирать ивовые прутья и присоединялся к жителям поселка в те волшебные вечера, когда все ходили ловить угрей: заходили по бедра в воду и опускали в нее шипящие химические лампы, загоняя гладкие, волнистые тела в шуршащие сети. Ральф тоже все это делал с удовольствием. А ведь приближался праздник Середины лета, и он уже знал, что это будет чудесно и совершенно необыкновенно, с такими-то грандиозными планами и приготовлениями. Даже сегодняшнее путешествие было их частью, хотя он по-прежнему не понимал, как и почему.

Вода потемнела и стала такой прозрачной, что можно было заглянуть прямо в бездонную пустоту. Отец Мэрион бормотал инструкции, сверяясь с далекими ориентирами. Храм ветров был всего лишь бликом лунного света. Огни, разбросанные на севере, со стороны Эйвонмута, собрались, будто бусы на ниточках, привязанных к тиаре Севернского моста. Большие корабли дремали на якоре, возвышаясь над водой и оставив зажженными лишь фонари на верхушках мачт, или сновали, сверкая, по главным фарватерам с какими-то гильдейскими поручениями. Можно было заглянуть в их освещенные иллюминаторы и вдохнуть дымный шлейф, рожденный метеоворотами и двигателями.

Мэрион потянула за шкот. Быстро положив руку на колено Ральфа, от чего у него по телу пробежала дрожь, протиснулась мимо, чтобы взять руль. Папа перегнулся через борт, вглядываясь в бездонную воду. Затем начал ворошить плавучий мусор и что-то бормотать, пока не возникли слабо светящиеся нити. Какой-то фосфорный эффект? Но папа все еще бормотал, почти пел, слова были слишком быстрыми и невнятными, чтобы Ральф мог их разобрать. Стеклянный поплавок – сверкающий синевой, как зеркало ночи, – выскочил на поверхность. Папа поднял его в лодку. За поплавком последовала нить, а за нитью – веревка потолще.

Ральф помогал тянуть, пока Мэрион сворачивала и укладывала, и каждое прикосновение ее предплечья к его спине вызывало сильные чувства, пока веревка не легла на дно их суденышка, в свете восходящей луны излучая дивотьму. Так это было заклинание! Но тут из воды появился ящик, и пришлось сосредоточиться на том, как затащить его на борт. Ральф так сильно подался назад от тяжести, что испугался, как бы лодка не перевернулась. Последний рывок – и громоздкая штуковина оказалась там, где следовало.

Из щелей текла вода, внутри смутно виднелись очертания зеленых бутылок. Папа расплылся в улыбке.

– В этом году для Середины лета – только лучшее, ага? А теперь пора на берег, надо все спрятать, пока мы не нарвались на треклятых акцизников…

XIII

Вельграндмастер Томас Мейнелл наконец-то прибыл в Инверкомб последним поездом накануне Середины лета. Наутро он почувствовал прилив сил и, бродя по коридорам, размышлял о том, сколько еще открытий Элис припрятала среди имущества их гильдии, но ни одно из них, решил он, не могло быть столь великолепным. Неудивительно, думал Том, заглядывая в комнаты, наполнившиеся воздухом и солнечным светом благодаря распахнутым окнам, что в этом месте Ральф исцелился.

Двери спален бесшумно открылись. В одной комнате, несомненно, обитал Ральф. Там были камни, книги и ракушки, хотя самого парнишки нигде не было видно. Другая, за углом, определенно принадлежала Элис. Оглянувшись, он решил рискнуть и войти. Прошлой ночью, сославшись на усталость, они спали в разных комнатах. И все же здесь, где морской воздух проникал через открытые французские окна, а свет отражался от черных кожаных бортов большого саквояжа, Том чувствовал себя гораздо ближе к жене. Он с улыбкой коснулся нерушимых замков дорожной сумки и вновь взглянул на дверь.

На самом деле Том давно проник в некоторые тайны супруги. Например, он знал, что она немного старше, чем утверждает. И что ее гильдейская родословная не столь безупречна, как она всем внушила. У его отца с самого начала были сомнения – он даже употребил выражение «брачная аферистка», – но Тому легкая аура уклончивости и загадочности всегда казалась одним из множества свойств, которые делали Элис неотразимой.

Вот и зеркало, перед которым жена приводила себя в порядок, хотя Том ни разу не видел в ее облике изъянов, даже в самые бурные моменты плотских утех. На самом-то деле, как раз тогда она и становилась абсолютно безупречной. Он почувствовал, как шевельнулся член. Вспомнил о тайных, волшебных вещах, которые когда-то были так дороги ему в их сексуальной жизни. Ее уловки, ее порочность. Тот удивительный первый раз, когда она без лишних просьб наклонилась, чтобы взять его в рот. Любовь – секс – была одновременно простой и необыкновенной. Он все вспомнил, как будто песню, которую не слышал много лет. Прошлой ночью не было ничего, кроме усталости. А теперь, под непреодолимым магическим воздействием особняка, проснулась вера, что все опять пойдет как в старые добрые времена.

Его взгляд скользнул по флаконам с духами и остановился на зеленой бархатной шкатулке, где она хранила свои драгоценности. Том открыл ее и запустил пальцы в сапфиры и жемчуга, размышляя о том, как им случалось прильнуть к коже Элис. Одна цепочка за что-то зацепилась; Тому удалось ее распутать, и он раскладывал украшения, старательно имитируя присущую жене аккуратность, как вдруг тыльной стороной ладони коснулся чего-то – и из нижней части выдвинулся потайной ящичек, о существовании которого он даже не подозревал. В нем лежала странная коллекция предметов. Даже более изысканные образцы, вроде тонкого серебряного браслета с осколками зеленых кристаллов, казались чересчур вычурными для жены. А еще была брошь со стразами – насколько он мог судить, полнейшая дешевка. Шляпная булавка, облезлая от долгого пребывания под дождем. Медная пуговица, точь-в-точь такая, какие предпочитал его отец для своих жилетов. Красивая серьга с бриллиантами, но только одна, и кое-каких камешков в ней не хватало. И в придачу обыкновенный бегунок от застежки-молнии с какой-то мужской вещи… что ж, наверное, здесь притаился еще один секрет Элис, о котором Том был в полнейшем неведении. В конце концов, у каждого человека своя история. Он ее в этом не винил. Ему тоже было о чем вспомнить… Эта мысль как будто призвала из недр потайного ящичка еще одну вещицу: серебряный кулон в форме слезы на тонкой золотой цепочке. Штуковина блеснула, вращаясь, когда Том поднял ее, стоя у зеркала. Красивая и к тому же дорогая вещь. Он бы и больше потратил на дорогую, милую Джеки Брамби, но изящная цепочка с кулоном, вероятно, была самой экстравагантной вещью, которую могла спокойно носить прачка, даже пряча под блузкой как секрет, известный лишь им. Но как же ему нравилось, как украшение покачивалось и поблескивало между ее обнаженных грудей, когда они занимались любовью.

– Выспался?

Поворачиваясь, Том плавным движением опустил цепочку на прежнее место и закрыл обитый бархатом ящичек.

Голос Элис и весь ее облик выражали сдержанность и изящество.

– Деревенский воздух творит чудеса.

Она улыбнулась.

– Люди правду говорят, да?

– Еще мне пришло в голову, что я мог бы перетащить свои вещи сюда и провести эту ночь у тебя.

Она уложила волосы, как ему особенно нравилось – небрежно прихватив на затылке черепаховым гребнем с длинными зубцами, открыв красивую шею и уши. Она была в легких эспадрильях на босу ногу, без чулок. Взяв Тома под руку, Элис провела его вниз по лестнице, в сад. Вон там, слева, – знаменитый метеоворот; ну, дорогой, он в любом случае просто обязан прославиться. А в той стороне – мыс, известный как Дернок-Хед. Вон те сказочные башенки маскируют самую первую телефонную подстанцию, которую построили наши коллеги-гильдейцы. Это место могло бы стать небезызвестным музеем, но оно для такого чересчур красивое! Они дошли до Ливанской аллеи, где в прохладном воздухе поблескивала паутина. Том гнал из головы воспоминание о размолвке с отцом по поводу визирования каких-то бумаг как раз перед тем, как старик умер от мозгового спазма, катаясь на единороге в Уолкоте. Даже в столь чудесное утро подобные мысли, словно некая разновидность рожденной солнечным светом дивотьмы, не желали уходить прочь.

«Я выкинул один фортель, дорогая. На самом деле, сущая ерунда, но… помнишь документы, о которых мы говорили сменницу или около того назад? Ну, в общем, я их до сих пор не подписал. О, это никак не повлияет на планы, твой новый завод или нашу гильдию. Просто… и я знаю, что это полнейшая глупость, дорогая моя Элис… мне очень хочется сказать тебе, что я их не подписал, и увидеть, как ты улыбнешься в ответ и заявишь, что это неважно. И тогда я их, конечно, подпишу. Все эти чертовы страницы до единой. Я же сказал, что поступаю глупо, да? Мне лишь хочется услышать, как ты скажешь, что любишь меня, независимо от того, подпишу я эти документы или нет».

Но, когда они переходили мост через канал, усеянный лилиями, Том осознал, что не в силах произнести ни одной из этих фраз.