Поддавая парню пустой бадьёй, сварливая бабка погнала его в башню целителей. Тамир брёл, уныло слушая брюзжание карги, но в душе был несказанно ей благодарен. Донатос, конечно, не запрещал ему идти к лекарям, вот только и разрешения ведь не давал. А теперь, даже если взъестся, всегда можно сказать, что за помощью его отправила Нурлиса.

С вздорной хрычовкой не связывались даже креффы. Она жила при Цитадели так давно, что стала неотделимой её частью, вроде брехливого деревенского пса, про которого никто не знает, сколько ему вёсен и откуда он взялся.

Нурлиса безраздельно властвовала на нижнем ярусе крепости, где хранила цитадельное добро и следила за мыльнями. Но иногда она, как сегодня, выбиралась на поверхность, чтобы по пути облаять кого-нибудь из первых встречных. И кем этот встречный окажется, ей дела не было.

Говаривали, будто однажды самому Нэду перепало. И ничего, смиренно выслушал и дальше пошёл. Ибо каждый знал: если отмахнуться от вредной старухи, так она будет следом идти и брехать, пока не осипнет. Поэтому все старались отмалчиваться.

Однако нынче бабка появилась как нельзя к сроку.

Позже Тамир пытался вспомнить, как брёл к башне целителей, но не смог. Боль, усталость, озноб и страшное откровение о будущей жизни сделали своё дело: всё перепуталось, смешалось, стало смазанным, смутным. На входе он, видимо, споткнулся и упал.

Кто-то сильный тащил Тамира вверх по лестнице, а сзади бубнила старуха, рассказывая этому кому-то, какой он дурень малахольный, еле ноги переставляет, и что все они, лоси сохатые, вздумали над ней изгаляться и заставляют ходить туда-сюда, как молодую!

Едва не оборот выхаживал ученика Донатоса одноглазый крефф. Тамир тогда не знал его имени, но из слов бабки понял, что зовут целителя Ихтор. Правда, Нурлиса не преминула упомянуть, что он «кровосос, коновал и бестолочь». Но именно Ихтор, беззлобно посмеивающийся над брюзжанием бабки, избавил Тамира от лихорадки и подправил его иссечённую спину.

Много, очень много раз за ту долгую студёную зиму приходилось Тамиру туго, и не единожды случалось ему быть поротым. Донатос спуску не давал, чего уж там. Бывало, после этого лечили его истерзанную спину, как умели, Айлиша с Лесаной: меняли тряпицы с отварами да обмазывали вонючими притирками.

А ведь потом ещё отказывались от его помощи в грамоте и счёте! Смешные. Не понимали, что он рад был отплатить им за доброту. Да, эти девушки стали для него самыми близкими людьми в Цитадели. Вот только одну Тамир любил как сестру, а вторую… Вторую хотел зацеловать всю – от бровей, похожих на крылья ласточки, до пальцев маленьких ног, которые, он знал, вечно зябли.

Юноше было невыносимо горько видеть, как надрывалась в учении у Клесха Лесана. Ни единого доброго слова не говорил ей наставник, иначе как дурищей не звал, а уроки такие давал, что и парню не стыдно было пощады запросить. Мыслимое ли дело – девке в любую погоду по ратному двору бегать, через ямы скакать, ножи метать или в рукопашной с другими выучами по земле кататься?

Радовался Тамир, что его голубку ненаглядную наставница так не мучает: не грубеют её руки от меча и глаза не проваливаются от усталости. Да и наука девушке только в радость была. Сияла она, как росинка на солнце.

Стыдно вспомнить, но ведь ночь, когда они с Айлишей, не смыкая глаз, сидели над высеченной Лесаной, стала для Тамира самой счастливой! Потому что провели они эту ночь вдвоём, разговаривая, чтобы не уснуть, подбадривая друг друга, меняя тряпицы с примочками. И, казалось, во всём свете не было никого, кроме них да резких порывов ветра за окном. Стыдно это: ведь не должна чужая боль приносить радость. Но так уж получилось. Оттого глодала совесть, до трухи перемалывала парня.

А ещё хотелось Тамиру чем-нибудь побаловать девушек. В Цитадели хоть и кормили сытно, но о лакомствах приходилось лишь мечтать. Сластями же и вовсе больше года не баловались. Напечь бы пряников или сдобы какой, но ведь на поварню-то не попасть. Донатос, как назло, ни разу за провинность не отослал туда выуча, чтобы носил воду, дрова или чистил котлы.

Послушник весь извёлся, гадая, как извернуться и попасть в царство горшков и сковородок, а потом плюнул и накануне праздника Колосовика наврал старшей стряпухе Матреле, будто крефф отправил его к ней в помощники. Ночью же, начищая горшки и скобля полы, выуч молился, чтобы наставник его не хватился, чтобы никто из кухарей не нашёл закиданный ветошью горшок с опарой, притулившийся у печи, а Матрела не обнаружила пропажу меры муки и сушёных ягод. Слава Хранителям, обошлось! Пирог вышел румяный, с золотистой корочкой.

Ныне сдобное лакомство дожидалось вечера в углу смотровой площадки главной башни. Тамир завернул яство в чистую холстинку и припрятал под скамьёй. И хотя отец с матерью всю жизнь учили сына, что воровство постыдно, юноша, и так уже запустивший руки в кладовую, утащил ещё и прошлогоднего мёда.

Будет девкам сегодня радость! Пускай в Цитадели не принято провожать лето и встречать осень. Пускай наставник учит жить в труде и лишениях. Да только есть в году дни, когда надо радоваться, как предки завещали. Ну а коли поймают, всё одно кнутом угостят только зачинщика. А он за одну улыбку Айлиши готов хоть пять раз на седмице поротым быть.

Тамир зашёл в комнатушку и застыл. Прекрасная девушка при свете лучины читала свиток. Тонкие руки с длинными пальцами, белая сияющая кожа, нежная шея, пушистые ресницы, непослушные кудряшки, упавшие на лоб.

Красавица! Какая же она красавица!

Врёт крефф. Не может такая девка всю жизнь провозиться с болезными и немощными! Не может такого быть, чтобы никто не назвал её своей! Тамир стиснул зубы. Отучатся, отдадут Цитадели двухвёсенный долг служения и вернутся под родной кров, к родительскому очагу. И он сам! Сам введёт её в свой дом! И ни один ходящий ему не будет страшен! И ничьего осуждения он не побоится! Никому не позволит обидеть! Только бы набраться храбрости, открыть сердце. Лишь бы не оттолкнула. Лишь бы любила.

– Айлиша, – негромко окликнул юноша.

Чтица встрепенулась и, увидев его, расцвела:

– Тамир! Ты уже от Донатоса вырвался?

– Я его сегодня не видел, – улыбнулся послушник. – Надысь неподалёку упырь бродил, вот крефф его второй день ловит.

– Этот поймает, – убеждённо сказала девушка. – От него ни живой, ни мёртвый не уйдёт.

– Да уж, – помрачнел собеседник, однако через миг его лицо просветлело. – Встрешник с ним. Сегодня праздник, забыла?

Айлиша наморщила лоб, силясь вспомнить, какой велик день выпадает на последние дни плодо́вника, и тут же потрясённо выдохнула:

– Колосовик! Забыла…

– Совсем вы с Лесаной одичали тут, – покачал головой Тамир. – Ничего. Зато я вспомнил. Вот дождёмся воительницу нашу, и будет вам радость. Главное – к месту прокрасться незаметно.

– А ежели поймают? Вон Фебр с Лесанки глаз не сводит, как коршун следит, – испугалась Айлиша.

– Не поймают. Мы тихонько, когда все спать улягутся.

– А куда? – Её глаза загорелись любопытством.

– Не скажу, – улыбнулся Тамир и осторожно убрал с высокого чистого лба волнистую прядь. – Терпи до ночи, раз велик день проморгала.

Целительница потупилась, а потом фыркнула:

– Больно надо!

Но он-то видел, как снедает её любопытство. И становилось от этого весело.

– Скорей бы Лесана пришла, – вздохнула Айлиша и снова склонилась над свитком, надеясь учёбой скоротать время и приблизить вечер.

* * *

Однако лгала себе юная лекарка: не хотела она возвращения подруги. Поняв это, девушка устыдилась себе и своим мыслям. Неужто Лесана хоть раз мешала им? Нет. Не случалось такого. Мешать не мешала, а вот лишней была.

За своими размышлениями целительница не заметила, что и на лице Тамира отразилось лёгкое разочарование. Юноша тоже жалел, что не суждено им с Айлишей побыть наедине. Но, видимо, Хранители услышали их чаяния: не пришла Лесана. Видать, Клесх задал какой-то сложный урок. И стало влюблённым от этого и радостно, и неловко одновременно.

Они смутно помнили, как впотьмах бежали босиком через пустой двор, как поднимались по крутой лестнице на площадку, оскалившуюся в чёрное небо каменными зубцами. Сердца их обмирали от ужаса, от царящей над миром ночи, от легчайшего эха, разбуженного лёгкими шагами босых ног. Рука дрожала в руке, и дыхание застревало в горле от волнения, предвкушения и близости.

И лишь теперь, когда сидели на расстеленной накидке, ели пирог и глядели на бескрайнее, усыпанное звёздами небо, двое послушников Цитадели поняли, что только ради таких вечеров стоит жить.

Тамир не ощущал вкуса лакомства, даже мёд и тот казался ему пресным. Юноша смотрел на улыбающуюся в полумраке Айлишу, а видел только отражающиеся в её глазах звёзды. Мелькавшие в чёрных зрачках серебряные искры блестели ярче тех, что сыпались с неба. Девушка встала, запрокинув голову, положила узкие ладони на каменную кромку стены и с восторгом смотрела в тёмную высоту. А звёзды сыпались, сыпались, сыпались… Казалось, будто они мерцающим инеем оседают на коротких волнистых прядях и нежной коже. И так покойно было вокруг. Только глухо стонали под ветром могучие вековые ели.

Как-то само собой получилось, что Тамир шагнул к Айлише и обнял её за плечи, закрывая от дерзкого си́верка^[59]. А она не оттолкнула, повернулась и заглянула ему в глаза с такой щемящей лаской, что юноша понял: она видит в них те же падающие звёзды. Тающие, мерцающие.

Говорят: в незапамятные времена этот велик день назывался не Колосовик, а Звездопадень. Ибо только раз в год, в эту ночь, небо, как слёзы, роняло звёзды. Но то было давно, сотни вёсен назад, до того, как ночь стала принадлежать ходящим. И Тамир всем сердцем возненавидел живущих во тьме. Потому что не будь их, всё в его жизни сложилось бы иначе.

В кольце неожиданно сильных рук Айлиша согрелась. По её телу разлилась сладкая истома. Лишь сейчас девушка заметила, как изменился за этот год её друг. Злая учёба всё же сострогала с него тело. Даже черты лица, допрежь мягкие, теперь сделались жёстче. Нет, он, конечно, не превратился в ремни и жилы, из которых ныне была свита Лесана, но и от прежнего рыхлого паренька мало что осталось. Тамир возмужал. Это было видно по развороту обещающих стать широкими плеч, по тяжёлому взгляду, по жёстким складкам в уголках губ.

Айлиша смотрела на него с затаённой нежностью, а потом не выдержала и осторожно провела рукой по колючей щеке. И лицо, новой, непривычной красотой которого она только что любовалась, повернулось навстречу ладони, а тёплое дыхание коснулось озябших пальцев.

В следующий же миг и звёзды, и ночь, и ветер отступили, словно исчезли, потому что сильные руки запрокинули девичье лицо, а лихорадочные поцелуи обожгли губы, подбородок и шею. Юная целительница закрыла глаза, отдаваясь долгожданной ласке. Тамир рвал завязки её рубахи и штанов, а потом сдёргивал и то и другое, не глядя, отшвыривал прочь, обнажая горячее мягкое тело.

Айлиша опрокинулась на спину, почувствовала грубую ткань расстеленной накидки и как впились в позвоночник неровные камни. А потом руки Тамира заскользили по её плечам, груди, животу. И не осталось ничего, кроме сладкого томления, кроме жаркого тока крови.

Тяжесть мужского тела. Внезапная боль. Глухой, едва слышный девичий стон. Лихорадочное, хриплое: «Прости, прости, прости…» И снова россыпь поцелуев по лицу. И новые волны жара. Огонь, несущийся по телу. Сладкая дрожь. И чёрное бездонное небо над головой, с которого на двух влюблённых продолжали сыпаться звёзды.

* * *

Они вернулись только под утро, крепко держась за руки и не пряча друг от друга глаза. Возле двери в их покойчик Тамир внезапно остановился, развернул Айлишу к себе и накрыл её губы жадным поцелуем.

– Ты жена теперь мне, – сказал он, оторвавшись. – Понимаешь?

Она в ответ кивнула и сразу же спрятала покрасневшее лицо на его груди.