– Ссильничали? – Старая ведьма развернула её к себе и быстро предположила: – Али дитё прижила?

– Ты что мелешь-то? Хранителей побойся! Никто меня не сильничал! – вырвалась девушка. – Просто про женское спросил.

– Кто спросил? – Послушница спиной чувствовала пристальный взгляд жадной до сплетен бабки.

– Крефф. Ихтор.

Нурлиса тут же напустилась на выученицу:

– Дура, как есть дура! Гляньте-ка, крефф ей, козе безрогой, не угодил! Спросил не о том! Мыться она полезла…

– А нечего спрашивать! У меня свой крефф есть. А этот вообще… Старый и страшный!

– Ну прости, краса ненаглядная, молодые да ладные перевелись! – ехидно подбоченилась бабка и тут же махнула на девушку тряпкой: – А ну, ступай отсель! Не́ча воду лить! Развела лужи. И сама уж вся опухла. Жабры, того гляди, вырастут или икру метать начнёшь. Иди подобру.

Сказав так, старуха с удвоенной яростью загромыхала лоханками.

Пришлось Айлише торопливо покидать мыльню и хорониться в ученическом покойчике, куда Нурлиса попасть не могла. Ну как объяснишь желчной бабке, что не нужно ни молодого, ни ладного? Что сердце занято тем, кто уже давно поселился в беспокойных снах и кто кажется лучшим на свете! Вот только признаться в этом не то что ворчливой старушонке страшно, но и себе самой.

Раздирая кудрявые волосы щербатым гребнем, девушка думала, что за минувший год так и не обвыклась в Цитадели. Всё пыталась понять: отчего? А потом догадалась: то от страха. Она боялась всего: креффов, старших выучеников, незаслуженного наказания и… Уж и сама не знала, чего именно. Но страх постоянно был рядом.

Да ведь и жили в крепости хуже, чем зверьё дикое в чаще дремучей: без песен, без праздников. Все здесь были словно голые: все на виду, все при деле. Некогда было выученикам шкодить или миловаться: ходили, как тени, глаз не поднимали, каждый в своей скорлупе, каждый со своим грузом на душе. И никто не помогал тот груз облегчить.

И даже на заветной делянке, где так любила бывать юная целительница, не рос цветок какой пустой. А ежели и пробивался, так его сразу выдёргивали за бесполезностью. Ни разу за минувший год не взяла Айлиша в руки веретено или прялку, не склонилась над ткацким станом, не вязала, не вышивала, не плела кос, не вздевала на шею бус, не гуляла в лесу. Весна поменялась с летом, лето – с осенью, осень – с зимой, зима снова с весной. Теперь вот заканчивалось второе лето девушки из рода Меденичей в Цитадели. Но она только и заметила, что целый год её жизни прошёл стороной.

Ни денёчка не было, чтобы она не училась, усердно склоняясь над свитком или перебирая травы, твердя заговоры или собирая настойки. И друзья её так же всяк своё послушание несли. Прежде пышущая женской статью Лесана сделалась похожей на тощего парня: вытянулась в росте, а жилы на некогда мягком теле теперь переплетались, как ремни. Даже постоянно краснеющий Тамир рдел теперь всё реже, стал не так многословен и любопытен, а иной раз нет-нет да отпускал крепкое словцо из тех, от которых прежде едва без памяти не падал.

Айлиша замерла с гребнем в руке и уставилась в пустоту. Почему же она лишь нынче заметила, как изменились её друзья, как начали превращаться в тех, о ком говорил крефф Нэд? И правда ведь: пройдут ещё год-два, и не станет девок Айлиши и Лесаны, не станет парня Тамира. Вместо них на свет появятся обережники. Неужто их глаза будут такими же пустыми, как у креффа Клесха? Неужто сами они сделаются такими же злыми, как крефф Донатос, и такими же равнодушными, как крефф Майрико? Неужто, неужто, неужто?!

Да и возможна ли для них иная судьба, если всё, от чего сердце с душой радуются, в Цитадели под запретом? Что плохого будет, если на велик день становления зимы^[55] послушникам разрешат построить крепость и зашвырять друг дружку снежками? Как осквернится дар девок, если им дозволят носить косы или хоть изредка надевать расшитые рубахи? Разве правильно это, когда мужик девку о тайном спрашивает? И почто тут порют так, что на всю жизнь спины в отметинах остаются?

И в тот же миг подлая мыслишка червяком зашевелилась в голове Айлиши: «Хвала Хранителям, что на целителя выпало учиться, что не заставляют от рассвета до заката через брёвна да камни скакать, прыгать, драться и мечом размахивать. Что не рассказывают изо дня в день про мертвяков да иных ходящих!» Но стоило этой мысли промелькнуть в её голове, как сердце затопил жгучий стыд. Нашла чему радоваться – тому, что друзьям гаже!

Только ведь не выбирала себе Айлиша дар к лекарскому делу! Так уж вышло. Да ещё теплилась в её душе надежда, что и у Тамира такой же. Ведь по сей день не вручили ему цветной одёжи. Так и ходит как первогодок. Может, сегодня крефф сжалится и скажет, наконец, парню, к чему у него дар?

Всякое случалось. В первый год уроки у всех зачастую общие. Иной раз Майрико хвалила Тамира, когда он быстро запоминал наговоры или варил мази. Хвалили и Лесану. А вот Айлишу другие креффы только ругали. На уроках у Донатоса она до жути обмирала, слушая про упырей или оборотней. На уроках креффа Клесха вовсе едва управлялась: хоть на ногу быстра и телом вынослива, а с палкой или мечом деревянным – смех один: то сама себе в лоб заедет, то споткнётся на ровном месте. За тревожными, путаными мыслями Айлиша не заметила, как за окном начали сгущаться сумерки. Она зажгла лучину.

Ночь.

Лишь сейчас послушница малость попривыкла, что в Цитадели с наступлением темноты не обязательно закрывать ставни. Это тебе не в родной деревне, где и на дверях, и на окнах засовы железные. Ночь страшна. Ночь разлучает. Ночь приносит отчаянье.

Юная целительница закрыла глаза и тихо-тихо, словно боясь нарушить величественное молчание древней крепости, запела песню, которую часто пела с другими девушками, когда садились чесать кудель или прясть:

Лес шумит вековой за околицей села.
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Я тебя, милый друг, всё из леса ждала.
А моё веретено только кружится быстрей.
Вот и вечер уже, солнце скрылось за горой.
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Лишь тревога на сердце, потеряла я покой.
А моё веретено только кружится быстрей.
Ночь пришла на порог. Да от друга нет вестей.
Ой, прядись, моя нить, поровней, поровней.
Ночь любимого взяла. Мне не быть уже твоей.
А моё веретено только кружится быстрей.
Жаль, что ночью за порог не ступить, не шагнуть.
Как мне жить без тебя? Оборвётся моя нить.
Только ночь попросить о тебе хотя б шепнуть.
Да моё веретено сломано – не починить.^[56]

И грезилось девушке, будто мелькает в её руках веретено, в печи потрескивают поленья, а отец с братом при свете лучины сучат пеньковые верёвки.

Глава 6

Тамир поднимался из подвалов Цитадели на верхние ярусы. Голова гудела, а в виски билось глухое и гулкое: «Тук. Тук! ТУК!» Боль пульсировала, давила на глаза, отзывалась в затылке. И так было всякий раз. После каждого урока. Словно колдовство тянуло из парня жизненную силу, даря взамен головокружение да тошноту.

Остались позади обороты учения, принёсшие, помимо нынешних страданий, знания о том, как упокоить вставшего младенца.

Впереди ждала встреча с креффом Лесаны, где Тамиру предстояло заняться метанием ножа в цель. А потом урок с наставницей Айлиши, грозившейся сегодня спросить, какой отвар из волчьих ягод пригоден для лекарских целей, а какой только для отравы.

Интересно: Айлиша знает, что лекари не только исцелять могут, но и жизнь отнимать? Эта мысль, невпопад пришедшая в больную голову, ужаснула. Тамир не мог представить любимую творящей чёрное колдовство.

Любимая… Слово-то какое тёплое! Родное! Произносишь его про себя – и будто руки материнские обнимают. А в плечах сразу такая сила угадывается, словно можешь небо с землёй сравнять, лишь бы та, что заставляет сладко замирать сердце, оставалась рядом. Только как побороть удушающую робость? Как сказать самой красивой на свете девушке, что давно её любишь? Едва увидел в первый раз её, такую застенчивую, робкую, с тенью от опущенных ресниц на щеках, так и потерял покой. И лишь она, её улыбка, её голос заставляют стиснуть зубы, не давать воли постыдному страху перед Цитаделью, перед ходящими, перед наставником, помогают терпеть и отыскивать в душе такие силы, о каких и не подозревал никогда грузный рохля, заласканный маменькин сынок.

Как Тамиру хотелось побыть с Айлишей наедине! Не здесь, не среди этого нагромождения камней, а где-то там, где тихо, спокойно и не надо опасаться появления креффов или старших выучей. Хоть на один оборот вырваться из заточения стен, что держат крепче, чем острог. Сколько раз Тамир пытался найти по углам вытоптанного двора хоть малый цветок, хоть куриную слепоту, хоть сурепку, хоть чистотел, чтобы порадовать любимую. Впусте.

Прошлой зимой, в разгар месяца студенника́^[57], когда выпал запоздалый снег, Тамир не утерпел и потащил Айлишу с Лесаной во двор, за конюшни, в сторону людских, где не могли их заметить наставники и старшие послушники. Ох и накидались они тогда снежками! А потом кто-то донёс креффу, что подопечный его вместо урока девок в снегу валяет. Кто донёс? Что уж гадать-то.

Влетело тогда Тамиру так, что вовек не забудет. Донатос сам его выдрал. А потом отвязал и приказал босиком в одних портах дважды обежать снаружи всю Цитадель. Когда ученик вернулся с коркой кровавого льда на истерзанной спине и вырывавшимся из груди свистом, крефф спросил: усвоил ли дурень урок?

Послушник на ногах-то уже держался из одного упрямства, но из того же упрямства, едва справляясь с дыханием, ответил, что не разумеет, отчего за невинную зимнюю забаву наставник шкуру с него спустить готов.

Донатос зло сплюнул себе под ноги и сказал:

– Запомни, дурень, жизнь осенённого – это труд до изнеможения. Ещё раз увижу, что вместо урока дурью маешься, при девках оголю и пороть буду уже по заднице. Поглядим, как тебе после этого захочется с ними дурачиться.

От этих слов у Тамира на душе стало так погано, что захотелось сбежать из ученичества куда угодно, хоть в стаю к ходящим. Не ждал он для себя такой будущности, без радости и веселья. Да и разве жизнь это – каждый день упокоевать мёртвых, ножи метать, мази нашёптывать да обновлять обереги? Не верилось послушнику, что нет у колдунов ни дня праздности. Да кому ж захочется бобылём бесприютным топтать дороги? У каждого человека должен быть дом, где его ждут. По дурости он брякнул это своему наставнику.

Донатос рассмеялся. Впервые искренне. Потом покачал головой и сказал, что не бывает у осенённых семей. Не позволено им домов иметь, потому как оседлый обережник – не воин, не колдун и не целитель. Семья для него будет дороже чужих нужд, а паче того – приманкой для ходящих.

После этого крефф ушёл, оставив ученика заходиться кашлем на морозе. На счастье Тамира, пока он надсадно перхал на весь двор, откуда-то со стороны дровяника появилась Нурлиса.

Старуха шла, переваливаясь на кривых ногах, тащила с собой порожнюю бадейку и на чём свет стоит^[58] костерила лютую стужу. Завидев шатающегося на ветру полуголого парня, бабка напустилась на него, тряся сухим кулаком:

– Совсем вы тут очумели, оглоеды клятые? В одних портках по морозу бегать! Ах вы, захребетники неблагодарные! Как щи хлебать да мясо жрать, вы тут как тут, а как уму-разуму набираться, так нет вас! Уж и голыми по снегу кататься готовы, лишь бы хворать, а не учиться! У-у-у! А ну пошёл! Я тебя быстро к Майрико сведу. Завтра сызнова будешь за свитками своими горбиться. Ишь, чего удумал!