Я улыбнулась. На Купалу девчонки всегда гадают: пускают венки по воде и смотрят, куда их понесет течение. Если венок поплывет к противоположному берегу, быть замужем в этом году. Если закружится на месте – еще год ждать. А утонет – беда.

Но улыбка тут же увяла. Кто будет пускать венки в стоячее озеро? Как они могут плыть, когда ни единого ветерка. Да и слишком медленно-торжественно плыли они, и почему-то напоминали не девичьи уборы, а погребальные лодки.

Я поднесла к глазам пятый венок. Не знаю, откуда он возник в моих руках. Белая пышная кашка и ландыши, белые же маки и белые водяные лилии. Меня совершенно не удивило, что они никак не могли встретиться в одном венке, зато очень заинтересовало, почему в нем не было ни единого цветного пятнышка.

– Бросай! – окликнул меня звонкий девичий голос. – Бросай!

Я замешкалась, не понимая, ко мне ли обращаются. В следующий миг цветы в моих руках безжизненно повисли, чтобы еще через несколько мгновений рассыпаться пеплом. Ветер пронесся над озером. Луна стала алой. И под зловещий мужской хохот из воды полезли черные тени, сдвигаясь вокруг меня.

Я вскрикнула. И проснулась.

На меня в упор смотрело наполовину костяное лицо Яги.

– Что, пора? – спросила я ее.

Она усмехнулась живой половиной лица.

– А что, торопишься?

Я пожала плечами.

– Не тороплюсь, но не просто же так ты тут сидишь?

– И не боишься?

– Боюсь, – призналась я. – Да только есть ли на этой земле хоть один человек, за которым ты никогда не придешь?

– Человека нет, – согласилась она. – Существа – есть. Хотя совсем недавно я бы тебе сказала, что за водяницей никогда не приду. А вот поди ты.

Она помолчала, качая головой. Я тоже молчала. Если сама Яга, которая была вечно и будет вечно, не понимает, то где ж мне понять. Только при мысли об этом по спине пробежал озноб.

Что, если руны не врали?

– Нет, тебе не пора, – сказала она наконец. – Не понимаю, что тянет меня к тебе. Но провожать тебя я пойду не сегодня.

«А когда?» – завертелось на языке, и я прикусила его. Не то это знание, что под силу обычному человеку. Мне так точно не под силу.

– Ты – и не знаешь, зачем пришла? – приподняла бровь я.

– Даже боги всего не знают, а куда уж скромным проводникам вроде меня. Твое время не сегодня. И не завтра. Отсыпайся. Ритуал тебя здорово измотал, после него хорошо бы сразу в постель, а ты еще кулаками махать…

Я поморщилась, вспомнив городского. И правда, стоило держать себя в руках. Все равно он ничего не понял. И не поймет.

Яга исчезла, как водится, без предупреждения. Я уставилась в потолок. Приснится же такое! И забывать никак не хочется. Хотя я прекрасно осознавала, что сон – это всего лишь сон и кошмары, явившиеся в нем, не обязательно должны воплотиться в яви. Конечно, бывают и вещие сны, но сегодня не тот день, чтобы им приходить. Потому этот – просто пустой.

Но успокоиться не получалось.

Я слезла с лавки и сунулась в стоящий под ней сундучок. На самом дне лежали пухлые тетради в кожаном переплете – записки моей предшественницы. Хоть и говорят, что у каждой уважающей себя ведьмы должна быть своя книга заклинаний, на самом деле большинство из нас неграмотны. Моя предшественница была исключением. Как и я.

Записок она оставила много, и, когда выдавалась свободная минута, я перелистывала их. Часть – то, что касалось хозяев, примет, заговоров и ритуалов, – старательно переписывала себе. Остальное никому знать не надо. Эти тетради были скорее ее дневниками – все равно прочесть некому – чем рабочими инструментами. Когда я закончу их переписывать, спрячу подальше, чтобы не тревожить память старой женщины.

Что-то я такое помнила… А, вот оно:

«Говорят, наша сила идет от самой Морены. Некогда она сплела из собственных волос, луговых и лесных трав пять венков, чтобы одарить ими пять человеческих дочерей. Так они и обрели способность видеть изнанку мира и разговаривать с хозяевами. Чтобы потом передать свой дар по наследству.

Легенды на то и легенды, чтобы быть лишь красивой выдумкой. Иначе не пришлось бы мне всю жизнь бояться внезапной гибели, как теперь я боюсь, что не найдется в деревне подходящей души, которой я бы могла передать свою силу. Не просыпалась бы в холодном поту оттого, что мне снится, будто я не успела этого сделать и брожу неупокоенной душой, обреченная скитаться до скончания веков».

Я убрала тетради обратно. Что такого нашла во мне старуха, с которой я за всю жизнь не перемолвилась ни словом?

Снова, как наяву, вспомнился тот день, когда я вернулась из города. Раздавленная, опозоренная, с клеймом пусть и невольной, но убийцы. Хотя я совершенно точно знала, что не ошиблась и ничего не перепутала, но кто мне поверит?

Вдоволь нарыдавшись на плече у матери, я пошла за водой. У колодца, как всегда, стояли девчонки.

– Ой, городская выскочка наша вернулась! – пропела одна.

– Видать, несытно там жилось да несладко спалось, раз обратно прискакала, поджав хвост, – заметила другая.

В детстве я не раз поколачивала обеих – за ядовитый язык. И сейчас бы поколотила, если бы рот разинули. Но в тот раз рана была слишком уж свежа. Я уезжала, чтобы стать целителем. Все пошло прахом, и моя жизнь, как мне тогда казалось, тоже. Я прошла мимо них, как сегодня, решив набрать воду в роднике у реки.

Я склонилась с одним ведром, со вторым, а когда распрямилась, рядом со мной стояла старая ведьма. Не знаю, как она успела подобраться так тихо – совсем дряхлая, сгорбленная. Кажется, уже и видела плохо, судя по тому, как подслеповато она щурилась на меня.

– Алеся наша вернулась, – проскрипела она.

Будь я такая же, как прежде, я бы шарахнулась от нее, как сейчас шарахались от меня на улице люди. Но я-то знала, каково быть оклеветанной. И тогда мне подумалось: может быть, и на ведьму нашу люди зря возводят напраслину.

А старуха с неожиданной прытью цапнула меня за запястье. Я попыталась вырваться и не смогла. Бабка, которая, кажется, едва стояла на ногах, росточком мне до пояса – потому, что большую часть ее роста скрывал выросший от дряхлости горб, – держала меня так, что я с места не могла сдвинуться.

А старуха сорвала с пояса нож и полоснула мне по запястью.

– Макошь, пряха-нить, переплети! – забормотала она.

Вернув нож на пояс, она сжала мою руку поверх раны, уставилась мне в глаза. Я увидела, что взгляд у старухи, который только что был водянистым, бесцветным, обрел молодую голубизну и остроту.

– Что было моим, теперь станет твоим. – И голос ее не дребезжал, звучал сильно и ровно. – Кому я служила, тому и ты будешь служить.

Окровавленной рукой она снова схватила нож, вложила мне в ладонь, своими пальцами сомкнув на скользкой от крови рукояти мои. И рухнула замертво.

Рядом с телом старухи появилась еще одна. Левая половина лица скалилась черепом, левая рука высовывалась из рукавов голыми костями.

– Ну, здравствуй, – сказала она мне.

Я сомлела прямо там, у родника.

Глава 6

Дверь, распахнувшись, шарахнула об угол лавки, прерывая мои воспоминания. В избу влетела старуха – бабка Матвея, того мальца, которого я заговаривала от заикания. Взмахнув клюкой, она с руганью бросилась на меня.

Я не пошевелилась. Старуха споткнулась на ровном месте, не дотянувшись до меня. Дедушка-домовой – за порядком приглядывал исправно и своих в обиду никому не давал.

Распластавшись на полу, бабка не успокоилась. Завыла, заколотила клюкой по полу. В бессвязных воплях слышались проклятья. В мой адрес. Я уже собиралась встать, отобрать у нее клюшку, а саму вытолкать за порог: даже старость не оправдывает того, кто оскорбляет хозяйку в ее собственном доме. Но тут в дверь вбежала ее невестка и, не обращая внимания на бабку, рухнула передо мной на колени.

Что-то случилось, что-то совсем из ряда вон. Каковы бы ни были отношения между свекровью и невесткой, при людях младшая к старшей всегда почтительна. А тут – не подняла, не спросила, что случилось, а едва ли не перешагнула через нее.

– Матвей мой пропал! – всхлипнула женщина. – Вчера вечером домой не вернулся. Парни везде искали, да не нашли. Помоги!

Как вчера не вернулся, если я с ним говорила? Ах да. То, что для них «вчера», для меня сегодня. То время, что я провела в беспамятстве, восстанавливая силы, выпало из жизни. Я даже как до дома добиралась, толком не могла вспомнить.

– Кого ты просишь?! – заорала старуха. – Она же его украла для своих дел черных! Наверняка от Матвеюшки-то нашего давно одни косточки остались. Говорила я тебе – не води мальца к ведьме! Тихий был да смирный, а как ведьма над ним пошептала, так и не узнать. Сперва душу украла, а теперь и тело…

– А не ты ли, дура старая, сынка моего прокляла? – взвилась женщина. – Не ты ли кричала: «Чтоб тебя русалка забрала»?

– Не было такого! Врешь!

– Было, мальчишки соседские слышали!

– Тихо! – гаркнула я. Обе женщины заткнулись, и я добавила: – А то немоту нашлю.

Обе, как по команде, закрыли ладонями рты.

Я поколебалась немножко, но все же решила уважить старшую и обратилась к ней первой:

– Рассказывай, что случилось.

Вместо рассказа на меня полился поток брани и проклятий. Если эта женщина и в своем доме так же несдержанна, как в моем, неудивительно, что дела у ее семьи идут все хуже и хуже. Удивительно, как род ее мужа до сих пор не пресекся окончательно. Хотя… Сын у нее единственный. Матвей, пятилетка, у невестки первенец, остальные дети вовсе на этом свете не задерживались.

Я хотела приказать старухе замолкнуть, но слова извергались из нее будто рвота – и остановить их было не проще. Вздохнув, я вынула из-под лавки сундучок с рукоделием, достала оттуда иголку с ниткой и лоскут. Молодая ойкнула, старуха не отреагировала. Начинает выживать из ума или привыкла к безнаказанности?

– То не нитка по ткани, то чары по рту шьют, зашивают рот, замыкают, – пробормотала я.

Бабка осеклась на полуслове, замычала, глядя на меня вытаращенными глазами. Ее невестка осенила себя священным знамением.

– Говори теперь ты, – велела ей я.

– Матвей… Матвейка вчера домой не пришел. Уж и ребятишки его кликали, и парни искали – ни следа. А потом рассказали мне… – Женщина всхлипнула. – Что он из курятника два яйца стащил. Свекровь моя, как узнала, так на него и напустилась, поленом отходила. А что кричала при этом – так и повторять боязно.

– Понятно, – вздохнула я. – Получается, она сама, своим языком, внука и сгубила. Русалкам отдала.

Старуха замотала головой. Мать мальчика, охнув, замахнулась на нее. Я жестом остановила женщину.

– Оставь. Хозяева уже от нее отвернулись. Домовой ушел, и дворовый больше скотину холить не будет. Она и так наказана.

Молодуха охнула.

– Так и мы вместе с ней, получается! Надо мужу в ноги падать, просить от матери отделиться, да хозяев заново привечать! А мир-то что рассудит?

– А с миром уж ты сама, я не в нем теперь. Лучше вот что скажи. Твое слово, материнское, бабкиного главнее. Ты своего сына русалкам отдаешь?

– Да никогда и ни за что! – возмутилась она. – Вырастет мой Матвеюшка, женится, утешением мне в старости станет.

– Значит, так тому и быть, – заключила я.

Я вынула из сундука серебряное блюдце и засушенное целиком яблоко. Глаза женщины округлились, когда в моей руке кожура разгладилась, налилась, кажется, укуси – и брызнет сок.

Я пристроила его на край блюдца, яблоко покатилось, и вместо серебристого донца появилась лесная поляна. Матвей весело смеялся, о чем-то разговаривая с совершенно голой девицей.

Молодуха ахнула.

– Русалка, – подняла я глаза. – Как я и сказала.

– А я сказала, что не отдам моего сыночка голой девке! – Мать всхлипнула. – Можно его еще домой привести?

– Три дня, – сказала я женщинам. – Три дня уведенного русалками ребенка еще можно вернуть, если найти его.