– За то, чтобы мы не просто экспортировали станки, а сами бывали за границей не реже, чем наши станки!

– За женщин, которые, как французский коньяк, с каждым годом становятся только крепче и ярче!

– За нашу молодёжь! – с особым пафосом выкрикнул Аркадий, ударяя по столу так, что фужеры стройно подпрыгнули, а вино в бокалах заколыхалось, как жидкие маятники.

Тут же наступило напряжённое, театральное молчание, когда все головы синхронно развернулись к жертве тоста. В этот момент Жуков, не упуская случая добавить искры в и без того электризованную атмосферу, уставился на Леонида с такой демонстративной теплотой, что тот мгновенно почувствовал себя не просто объектом внимания, а экспонатом, вынутым из музейной витрины ради праздничного смотра.

– За будущую смену! – продолжил Аркадий, вежливо склонив бокал в сторону Полётова. – Нашей стране нужны не только новые станки, но и новые идеи. – Он выдержал паузу с мастерством диктора, после чего громогласно добавил: – Предлагаю слово молодому таланту!

Гости, не ожидавшие столь скорого перевода стрелок, зааплодировали. Кто-то выкрикнул «Браво!», а хозяйка вечера, Галина, одарила Жукова взглядом, в котором сквозило одновременно раздражение и безнадёжное восхищение. Впрочем, даже она понимала, что спорить с ходом застолья бессмысленно – уж если Аркаша задумал шоу, то доведёт до апогея.

Полётов, оказавшись посреди этого импровизированного театра, попытался пошутить:

– Я бы сказал, что молодёжь – как минимум половина страны, но у некоторых за ней уже такое досье, что и Мавзолей бы не вместил, – но тут же понял, насколько неуместно звучит его голос в этом зале, где каждый тост был одновременно и проверкой, и капканом.

Публика засмеялась – сперва вежливо, затем громче, но Лёня уловил странную двойственность: то ли над ним смеялись, то ли вместе с ним. Ему показалось, что даже Наталья Викторовна, стоявшая в углу с бокалом сухого вина, едва заметно улыбнулась, но он не рискнул встречаться с ней взглядом.

В большой комнате шёл разогрев: за столом, покрытым скатертью цвета просроченного молока, сгрудились все, кто имел отношение к литературе хотя бы по линии районной библиотеки. Здесь были парни из «Литклуба», трое аспирантов со второго курса и даже два прототипа из недописанного Аркадием романа, которых все звали исключительно по именам персонажей. В воздухе витало ощущение, что никто не знает, зачем пришёл, но абсолютно каждый уверен – если уйти прямо сейчас, то навсегда пропустишь всё, ради чего стоило родиться.

Полётов занял место у окна, стараясь держаться на дистанции от сплочённого микросоциума. Он, как всегда, воспринимал такие собрания одновременно как баню и экзамен: знал, что потеешь и краснеешь одинаково, и что, чем ближе к полуночи, тем меньше шансов выбраться оттуда без моральных ожогов.

В начале вечера Аркадий развлекал гостей анекдотами про западных дипломатов и свежими слухами о преподавателях института. Через полчаса к нему примкнула новая группа людей, и он, пылая энтузиазмом, начал представлять каждого как будущую знаменитость. Когда очередь дошла до Леонида, Аркадий взмахнул рукой так, будто объявляет не гостя, а победителя конкурса «Молодые дарования»:

– А это наш главный сюрприз! Человек, чьи тексты заставят вас плакать, даже если вы всю жизнь не платили за воду. Полётов! Будущий второй… нет, первый Полётов!

Кто-то дружелюбно хлопнул Лёню по плечу, кто-то – подлил в стакан «за знакомство», а остальные просто смотрели с тем интересом, с каким смотрят на собаку, которая вдруг заговорила на английском.

Леонид улыбнулся в пространство и мысленно приготовился к худшему: обычно такие вечера заканчивались тем, что его заставляли читать. Это был любимый трюк Аркадия – вовремя замкнуть на нём цепь внимания и после первой же главы спровоцировать бурю смешанных эмоций.

Сейчас он надеялся, что пронесёт, но не тут-то было: Аркадий уже мял в руках самодельный сборник «Литературный Субботник», который Лёня когда-то одолжил ему «на время». На обложке – рисунок явно из школьной тетради: небритый Ленин в образе юного Пушкина. Аркадий торжественно передал сборник по кругу и объявил:

– А теперь, господа, творческое блюдо от Полётова. Без этого номер нашей труппы не засчитают ни в одном приличном жюри. Лёня, ну, пожалуйста!

В этот момент на Лёню уставились двадцать пар глаз, и он, конечно, попробовал отнекиваться:

– Да ну, ребят, что вы, тут ведь все свои…

– Тем более, – не дал соскочить Аркадий. – Своим и читать легче!

– А мы с Аркадием твоё творчество чуть не наизусть знаем! – с азартом подхватила хозяйка.

Всё было решено. Ему передали сборник, и сразу все затихли, даже те, кто только что пытался украсть со стола банку с оливками. Леонид провёл ладонью по обложке, почувствовал, как дрожит бумага, и подумал: сейчас либо пойдёт, либо провалится всё, на чём держится эта комната.

Он раскрыл наугад, быстро прочёл абзац глазами – и начал. Читал негромко, но с тем напряжением, какое бывает у проводника метро на первом рейсе после инфаркта. В зале – полная тишина. Даже Аркадий и Галина не перебивали, хотя у обоих пальцы уже привычно дёргались к следующей реплике.

Текст был про зиму, про то, как город засыпает и просыпается в одном и том же абзаце, и как все мы в этом городе – не люди, а маленькие пробелы между чужими ожиданиями. Было много метафор, пару раз кто-то тихо хихикнул, когда речь зашла о любовных сценах (их Лёня всегда писал с неумолимой, почти хирургической точностью), но в целом слушали, затаив дыхание, будто ловят на стекле скользящую муху.

Пока он читал, Полётов всеми силами избегал смотреть в сторону Натальи Викторовны – будто именно её взгляд был тем самым экзаменом, который провалить нельзя ни при каких обстоятельствах. Однако, как бы он ни старался сосредоточиться на тексте, на чужих лицах, на фарфоровой чашке, оставшейся от предыдущего кофепития, или на блеске рюмок под абажуром – он физически ощущал её присутствие: тепло, идущее от её кресла, лёгкий шелест рукавов, когда она поправляла сумочку, даже аромат мыла и чего-то терпкого, что всегда висело в воздухе после её лекций. Он читал ровно, почти отстранённо, но каждое слово отдавало эхом в висках, где невидимый метроном отсчитывал не минуты, а слои неуверенности.

Чем дальше, тем явственнее Лёня чувствовал, что в комнате трое: он сам, текст и – где-то на краю восприятия – Наталья Викторовна. Преподавательница не отрывала взгляда. Не мигала, не отвлекалась на реплики соседей или шуршание скатерти – только пристально отслеживала каждую паузу, то, как Лёня сжимает пальцы на странице, как на мгновение уходит голос в глухую хрипотцу, когда слова цепляют что-то важное. Взгляд Натальи Викторовны был не просто внимательным – в нём сквозила едва сдерживаемая жажда услышать не только написанное, но и то, что Лёня никогда не решился бы сказать вслух.

Он поймал себя на мысли, что не помнит, как дочитал до конца. Последний абзац казался не незаконченной фразой, а приговором, который писал себе сам, – и теперь ожидал, что кто-то из гостей рассмеётся или начнёт хлопать в ладоши из жалости, как это бывало на худших школьных капустниках. Но ничего этого не случилось. В комнате наступил вакуум – тягучий, с тёмными завихрениями в воздухе, где даже привычные шумы растворились, будто весь мир ждал чьей-то команды. Полётову чудилось: стоит двинуться – хрупкая плёнка тишины расколется, и тогда уже ничего не исправить; все тайные смыслы, страхи и надежды выскочат наружу, как мыши из-под ковра.

Лёня посмотрел на Наталью – и впервые за весь вечер их взгляды встретились. Преподавательница не улыбалась, не моргала. Лёня читал в этих глазах целую библиотеку вопросов, но ни упрёка, ни снисходительной школьной оценки. Только – странное, почти детское восхищение тем, что человек всё-таки может сказать правду, даже когда этого никто не ждёт. Зрачки расширились, и Полётов окончательно запутался, где заканчивается живой человек, а где – его слова.

Когда чтение завершилось, наступила пауза – не неловкая, а звенящая, как натянутая струна. Полётов почувствовал, как пересохло горло, и машинально облизнул губы. Воздух в комнате сгустился до осязаемости. А затем – без сигнала, без чьего-либо почина – грянули аплодисменты, словно прорвало плотину. Хлопки возникли отовсюду сразу, синхронные и неудержимые, как летний ливень.

Потом все заговорили одновременно: кто-то – про стиль, кто-то – про глубокую тоску, кто-то начал вспоминать «реальных» авторов и искать, на кого больше похож Полётов. В углу кто-то шепнул: «Это же новый Пастернак», и этот шёпот, как только раздался, тут же стал вирусом для всех присутствующих. Даже те, кто до сих пор не знал, кто такой Пастернак, сразу принялись утверждать, что «у Лёни определённо пасхальные нотки».

В этот момент Наталья Викторовна подошла ближе. Держалась особняком – не в одиночестве, а именно обособленно, как человек, который заранее знает, что попадёт в эпицентр, и потому экономит себя. Теперь преподавательница стояла в двух шагах от Полётова, смотрела так, будто только что сняла с него гипсовую маску и не ожидала увидеть внутри настоящего человека.

– Сильная вещь, – сказала Наталья. – Не ожидала.

В голосе прозвучало не осуждение, а признание: Полётов вдруг увидел, что для неё эта сцена – не просто литературный курьёз, а почти личная потеря контроля.

– Спасибо, – пробормотал Лёня и тут же ощутил, как глупо это звучит: будто автор – плохо выдрессированный школьник, которого похвалили за чистописание.

– Вы давно знакомы с Аркадием? – спросила Наталья, и голос стал тише, почти интимным.

– Ещё с детства, – ответил Полётов, стараясь не пялиться на губы собеседницы. – Старше меня лет на десять, но всегда был добрым товарищем… как старший брат, которого у меня не было.

Наталья чуть усмехнулась, и это «чуть» оказалось многослойным: в нём скрывались и уважение, и нерастраченная нежность, и даже тонкая зависть.

– А я – с Галиной. Мы, можно сказать, старые школьные подруги. Только тогда она писала под стол, а теперь – под Аркадия, – добавила преподавательница и вдруг сама смутилась сказанного.

Леонид не нашёл, что ответить, но почувствовал, что между ними прорезался иной диалог: больше не формальный, не литературный, а какой-то нервный, биологический.

–Ты, Лёня, лучше всех сегодня, – вдруг произнесла Наталья, и Полётов замер, не сразу осознав, что Наталья Викторовна впервые назвала его на «ты» и этим домашним, почти интимным «Лёня» вместо привычного «Леонид».

В этот момент в гостиной заиграла музыка. Сначала был фоновый Boney M – «Sunny», затем перешли на что-то более дворовое, потом – внезапно, как из пушки, – «Moskau» от «Чингисхана». Аркадий, не дожидаясь сигнала, вскочил на стул, поднял тост «за красоту московских ночей», после чего кто-то из студентов объявил: «А теперь танцы!»

Галина запрыгнула первой – закрутилась по паркету с каким-то заядлым вертлявым аспирантом, за ними втянулась вся молодёжь, потом подтянулись и взрослые. Вся компания, включая даже самых хмурых гостей, вмиг превратилась в оркестр ломаных движений и сваленных на пол бокалов.

На фоне этого бедлама Наталья и Леонид стояли в стороне от танцующих, молча наблюдая за происходящим. Из колонок вдруг зазвучала медленная, почти застенчивая мелодия – Teach In с песней «I’m Alone». Леонид сглотнул, сжал и разжал кулаки, затем, преодолев смущение, повернулся к Наталье:

– Потанцуем?

Та кивнула, и Лёня осторожно положил ладонь на талию. Пара влилась в круг других пар, двигаясь в такт знакомой с детства мелодии, которая всегда ставила Полётова в тупик: звучит вроде бы про одиночество, но неизменно воспринимается как приглашение к близости.