Группа собралась перед обширным полотном, на котором изображался галеон у причала в оживленной гавани. Картина таилась в затененном конце одной из угрюмых лестниц Ведэрби-холла. В свое время, должно быть, работа впечатляющая, однако века обошлись с ней немилосердно: краски поблекли, и небеса и море стали теперь едва ли не одинакового оттенка серого, а большинство мелких деталей уже и не разобрать. Впрочем, кое в чем Рэндолф не сомневался.

– Имя человека, стоящего вот здесь на полуюте, – сказал он, – Септимус Ведэрби, и назвали его так, потому что он был 5-м графом. (Познаниями ни в математике, ни в латыни семейство, судя по всему, не блистало.) Сомнений в этом никаких нет, потому что до сих пор можно разглядеть вышитый у него на жилете герб Ведэрби. Гавань определяется как Бристоль, а время – возможно, конец XVII века или же XVIII, ранние годы. Похоже, судно вскоре отправится в очередной вояж. Граф изображен смотрящим в телескоп в юго-западном направлении, а весь груз уже надежно убран в трюмы, и все готово к отплытию. К сожалению, название судна, когда-то различимое на носу, ныне прочесть трудно. Однако по оставшимся читаемым буквам можно довольно уверенно сделать вывод, что судно именовалось “Горацией”.

Тут Кристофер, в ком проснулось любопытство, выступил вперед и сказал:

– Не возражаете, если я взгляну поближе?

– Конечно, не возражаю, – ответил Рэндолф.

Кристофер вгляделся в название, выведенное на носу корабля, а затем извлек телефон и навел его фонарик на тот же самый участок полотна. Через несколько секунд пристального изучения он отступил от картины и сказал:

– Что ж, я могу ошибаться, однако это, на мой взгляд, на “Горацию” не похоже.

– Правда?

– Больше похоже на “Генриетту”.

Он вновь подсветил картину, чтобы и Рэндолф мог присмотреться поближе.

– Да, – согласился 11-й граф. – Да, возможно, “Генриетта”. Ну, невелика разница…

– Как раз таки велика, – сказал Кристофер. – Еще как велика. Позвольте? – И, уже не спрашивая дальнейших разрешений, он сделал несколько снимков картины, особенно сосредоточившись на носу корабля.

– В чем же эта разница состоит? – осведомился Рэндолф.

– Потому что “Генриетта”, – ответил Кристофер, продолжая отщелкивать один снимок за другим, – была одним из самых известных работорговых судов конца XVII века. – Он сделал еще три фотографии и выпрямился, обращаясь к Рэндолфу и не замечая, что лицо у того побелело. – Оно затонуло у берегов Ямайки в 1705 году, успев совершить едва ли не дюжину рейсов с живым товаром. До сего дня мы не знали, кто стоял за торговой компанией, владевшей этим кораблем. Что ж, похоже, тайну можно считать раскрытой.

Поначалу утратив дар речи, Рэндолф наконец вернул себе кое-какие речевые способности, однако не умение связывать слова в цельную фразу.

– Я… Но… но… Но я… Уверен, вы заблу… В смысле, вы, должно быть, ошиблись… Моя семья, Ведэрби, мы никогда… Мне кажется, у вас со зрением что-то…

Он еще раз всмотрелся в тот самый участок полотна, взбудораженно дрожа с головы до пят. Между тем кто-то из гостей выступил вперед и произнес:

– Позвольте-ка, Рэнди, а кто вообще такой этот малый? Когда мы встретились в вестибюле, нас было всего шестеро. Этот дружочек взялся словно из ниоткуда.

– Да, – подтвердил кто-то из друзей графа. – Он вроде как пристроился. Вот не было его, не было, и вдруг – взялся.

– Точно, – сказал Рэндолф, выпрямляясь и оборачиваясь. – Вы, к чертям, кто такой вообще?

– Меня зовут Кристофер. Кристофер Сванн. Участвую в конференции – как и вы все, надо полагать.

Обращаясь к небольшому кружку наблюдавших, Рэндолф сказал:

– Позвольте мне пару мгновений наедине с этим джентльменом? – И, когда все ушли, повернулся к Кристоферу и вымолвил: – Слушайте, скажу вам начистоту – по-моему, вы всё тут превратно поняли. Совершенно превратно.

Кристофер расплылся в мягчайшей улыбке.

– Мне так не кажется. Более того, если взглянуть на это фото… – он протянул Рэндолфу телефон, – название можно прочесть еще отчетливее. Я понимаю, вам от этого неловко. Никому не понравится напоминание, что богатства его семьи имеют в своей основе нечто подобное. Если это вас как-то утешит, скажу, что вы вовсе не единственный. Полагаю, множество людей постепенно прозревает насчет того, что роскошные музеи-усадьбы наши^[21] в большинстве своем возведены на спинах рабов.

– Вот именно! – воскликнул Рэндолф, пытаясь нащупать свойский тон человека бывалого и с этим слегка недотягивая. – Ну что ж… слушайте, будьте славным малым и сотрите уж эти снимки у себя из телефона, а?

Кристофер минуту-другую обдумывал это.

– С чего бы?

– Да просто… Между нами, я сейчас подаю заявки на финансирование, чтобы немного привести это место в порядок, и… Ну, вы же понимаете, каков сейчас климат. Все с недавних пор такие чертовски пробуднутые. Им стоит только унюхать что-нибудь подобное – что угодно, связанное с работорговлей, – так они сразу все равно что твой умирающий лебедь.

– Хм-м. – Кристофер вновь улыбнулся. – Я, конечно, очень сочувствую. Но… Как-то вот все не идет из головы, что моим читателям эти снимки покажутся очень интересными.

Рэндолф сделался, если такое вообще возможно, еще белее белого.

– Читатели? Вы не журналист ли часом?

Кристофер кивнул.

– Теперь в основном онлайн. И тем не менее, с учетом пары сотен тысяч просмотров в месяц, я, похоже, занимаюсь чем-то правильным. – Он сунул телефон в карман пиджака. – За экскурсию в любом случае спасибо. Чрезвычайно познавательно. Не хотелось бы, чтоб те японские ножи оказались в каких попало руках, согласитесь?

Как раз за ужином в тот вечер Кристофер впервые мельком и увидел Эмерика Куттса и Роджера Вэгстаффа. Они сидели за главным столом, между ними – лорд Ведэрби, и, примерно когда подали основное блюдо, судя по их заговорщицкой близости, а также по взглядам, которые они время от времени бросали в его сторону, Кристофер уверился: он – предмет их разговора. Несомненно, они все сочли его источником неприятностей, каждый по-своему.

Наутро, после завтрака, его ждал сюрприз. Он шел мимо стойки портье на первое заседание конференции (которое предполагалось в зале, обустроенном в конюшне), и тут его окликнули:

– О, мистер Сванн?

Он обернулся и увидел, что его подзывает к себе администраторша.

– Да?

– Просто хотела сказать, что ваш новый номер готов к заселению.

Она протянула ему ключ, приделанный к тяжелому медному грузу с кистями.

Кристофер приблизился и неуверенно принял ключ.

– Мой… новый номер?

– Да. Девятый. На первом этаже. Можете вселяться хоть сейчас, если желаете.

– Но… что-то не так с тем моим номером?

– Нет. Просто лорд Ведэрби сказал…

Тут объявился сам лорд Ведэрби – ловко возник из кабинета где-то позади стойки портье.

– Доброе утро, мистер Сванн. Я счел, что вы предпочли бы располагаться в главном здании. В гуще событий, так сказать. Девятый номер – прекрасные старинные покои. Вам там будет очень удобно. А поскольку у нас случился неожиданный отказ от участия…

– Что ж… – Кристофер осознал, что опешил. – Это очень любезно, однако я вполне устроился во флигеле.

– Ваши вещи уже перенесли, – сказал граф.

– Правда?

– Да. Пока вы завтракали, я позволил себе отправить к вам человека с этой целью.

Кристофер промолчал, не понимая, что обо всем этом думать.

– Ключ от номера во флигеле можете не возвращать, – сказал лорд Ведэрби. – Он уже заблокирован.

Тон у него был безупречно учтивый, даже услужливый. Но когда он собрался вернуться в кабинет и на прощанье кивнул Кристоферу, взгляд его читался иначе. В нем была холодная непроницаемость с оттенком не учтивости, а чего-то совсем иного. Чего-то гораздо более опасного. Чего-то убийственного.

4

В десять часов в то утро конференция началась в единственно возможном порядке – с приветственной речи сэра Эмерика Куттса. И пусть он теперь был уже несколько стар и давным-давно покинул академический пост в колледже Св. Стефана, сила риторики в старом философе не угасла. Речь его в основном взята была из его наиболее известной книги “Как я стал консерватором”. Кристофер с ней был знаком, но подозревал, что многие присутствовавшие в зале – в большинстве своем на немало лет моложе его самого – этот эпохальный труд одного из отцов-основателей движения никогда не читали. Но все равно слушали в зачарованном безмолвии, как профессор Куттс проигрывает знакомую пластинку. Катастрофа выборов 1945 года и приход к власти лейбористского правительства, намеренного устроить мощное, всеохватное государство всеобщего благополучия, опорой которого должна была выступить Национальная служба здравоохранения, – начало, иными словами, британской “культуры зависимости”. Сокрушительные события Суэца в 1956-м с их смертельным ударом по британской уверенности в себе. Чудовищный выбор 1973 года о присоединении к Европейскому экономическому сообществу. Неостановимое укрепление профсоюзов, которые к концу 1970-х держали страну за горло. Почти все это Эмерику довелось наблюдать самолично. Адама Смита и Эдмунда Бёрка^[22] он читал в юные годы и вскоре пришел к выводу, что в идеальном обществе долг политика сводится к тому, чтобы просто стоять в сторонке и как можно меньше лезть в равновесные, гармоничные дела свободного рынка. Однако к 1979 году Великобритания от идеального общества была далека. Уступив свою независимость сперва профсоюзам, а затем европейской бюрократии, страна оказалась в незавидном, отчаянном состоянии. Великий кризис требовал великой политической фигуры – и она, конечно же, выступила вперед.

– Я не был безоглядным обожателем миссис Тэтчер, – сказал профессор Куттс публике (кое-кто полушутя освистал это заявление). – Однако за десять лет мы очень сблизились. Она частенько вызывала меня к себе в номер десять за политическими рекомендациями, и у меня была возможность непосредственно посмотреть, как работает ее ум. Ей не хватало воображения – возможно, не хватало даже сопереживания. Определенные сферы жизни – например, культура, книги, музыка и искусство – ее не интересовали. (Кстати, в том и состоит настоящая причина того, почему столь многие творческие личности – особенно писатели – ее не выносили.) Но в большинстве черт она была непоколебимой – непоколебимой в приверженности собственной стране, непоколебимой в решимости служить британскому народу, но превыше всего непоколебимой была ее любовь к свободе. Никогда не забывайте, чего удалось добиться для Восточной Европы и Советского Союза ее неустанными усилиями… Свобода, – продолжал профессор Кутс, – есть самая суть того, что означает “быть консерватором”. Это означает, конечно, свободу в рамках закона. Но если люди пишут законы несправедливые, для британского образа жизни не подходящие, нам нужна свобода лишать таких людей власти. Вот почему наше решение 2016 года покинуть Евросоюз оказалось единственным и сокрушительным ударом в пользу британской свободы со времен Великой хартии вольностей^[23]. (Аплодисменты.) История XX века преподала нам страшнейшие уроки того, что может случиться, если во имя социалистического идеализма свобода окажется у нас отнята. Но уроки эти выучили не все. Современные левые постоянно ищут все новые и новые коварные способы ограничить свободы независимого индивида. Ныне кажется, что цель их – захватить полную власть над тем, что́ мы говорим, и даже над тем, что́ мы думаем. Культура отмены. Политическая корректность. Ползучая “пробуднутость”. Если у вас какие-нибудь не те воззрения, вам нужно заткнуть рот и покарать вас. Но это не по-британски. Британцы верят в свободу мысли и свободу слова. Британцы говорят то, что у них на уме, и не станут иметь ничего общего с тем, кто пытается их остановить.