Эти соображения, а также подобные им приняты были скорее с одобрением, нежели с откровенным восторгом. Среди делегатов Эмерик Куттс был явно фигурой чтимой, пусть и не все отчетливо понимали, кто он такой. Зато гораздо больше и признания, и воодушевления досталось от публики следующему оратору – Роджеру Вэгстаффу, взошедшему к трибуне под продолжительные аплодисменты и приветственные крики.

Он сделал всего несколько вступительных замечаний, касающихся политических событий последних двух дней.

– Дамы и господа, – сказал он, – мы планировали иначе, однако так складывается, что эта конференция происходит в поразительной точке британской новейшей истории. Впервые за много лет у нас в премьер-министрах настоящий консерватор. (Аплодисменты.) Премьер-министр, которой не страшно решиться на снижение налогов, минимальное правительство и урезать вмешательство государства в наши жизни и наше предпринимательство. Премьер-министр, которая вернет Британию на ее рельсы!

После этих слов, которые опять оказались встречены бешеными аплодисментами и криками “Вперед, Лиз!”, Вэгстафф взялся представлять первую коллективную дискуссию конференции – четырехсторонние дебаты на тему “Британская Национальная служба здравоохранения: есть ли у нее будущее?”.

В дискуссии участвовали парламентарий-тори, журналист “Телеграфа”^[24], врач-отщепенец, а ныне медиаперсонаж, соорудивший себе из этого выгодный второй источник доходов, – и сам Роджер. Кристофер внимательно слушал эту дискуссию и вел подробный конспект, но по истечении часа у него не возникло ощущение, что он узнал хоть что-то новое. Ему стало интересно посмотреть, решится ли Роджер, осмелев в этой обстановке, выложить начистоту все свое видение перспектив британского здравоохранения. Ответ на этот вопрос оказался таков: пока нет. В сегодняшней дискуссии фигурировало очернение НСЗ как “священной коровы”, которую “фетишизируют” британские левые. Шел разговор о невозможно длинных списках-очередях, неэффективной бюрократии, хронической нехватке медперсонала. Большинство этих бед, заподозрил Кристофер, были сознательным результатом решений, измышленных для того, чтобы подготовить НСЗ к ее неумолимой участи – полномасштабной приватизации. Пока шла дискуссия, эту цель никто не выболтал, но Кристофер знал, что закулисно “Процессус” эту затею проталкивает мощно. Он видел предложения, изучал секретные электронные таблицы, определял американские фармацевтические компании, готовые влезть, как только дадут зеленый свет. Но знал он также, что “Процессус” пока выжидает: они пристально следят за общественными настроениями и полностью осознают, что британцы все еще не вполне готовы к такому радикальному и необратимому шагу. Вот что, по мнению Кристофера, придавало силу его положению: у него было доказательство их намерений, и он мог нанести немыслимый ущерб их проекту, заранее разоблачив его.

Вместо того чтобы слушать вторые дебаты, запланированные на то утро (пленарное заседание под названием “Что такое постбрекзитный консерватизм?”), Кристофер решил прогуляться в основное здание. Ему стало любопытно глянуть на новый номер, в который его так загадочно прописали. Путь он выбрал длиннее прежнего – пошел по тропинке вдоль декоративного пруда – и вновь заметил фигуру одинокого рыбака, сидевшего в созерцательном безмолвии и глазевшего на воду, которая, как и сам он, казалась бесконечно спокойной и бесконечно терпеливой. Кристофер задумался, каждый ли день рыбак сюда ходит.

Стремительно миновав вестибюль гостиницы, он взошел по впечатляющей дубовой лестнице посередине здания, ведшей на первый этаж. Там он оказался в просторном, мрачном и неприветливом коридоре с дверями по обе стороны. Номер Кристофера, девятый, отыскался в дальнем конце, в глубине дома. Две двери, предшествовавшие девятому номеру, как он заметил, были обозначены как “8/1” и “8/2”. Наверняка смежные. Ключ к его новому номеру был поразительно тяжелым и в замок входил довольно неловко. Однако, повозившись с ним едва ли не минуту, Кристофер сумел проникнуть внутрь.

Первое впечатление на него произвел уже сам размер номера. Он был громаден – примерно в четыре, а то и в пять раз больше того, что во флигеле. Вдобавок его окутывала тьма – даже в этот час дня. Окна, являвшие некий ограниченный вид на огород, были маленькие и витражные, а потому света пропускали мало. Главный предмет обстановки – здоровенная кровать под балдахином. Вглубь уходила продолговатая узкая уборная; имелась и третья комната – или так Кристофер поначалу решил, поскольку она было довольно большая, там разместилась бы некрупная кровать или хотя бы диван. Однако отсутствие окон и наличие вешалок подсказали ему, что это на самом деле исполинский гардероб. И там уже висел его костюм. Все его вещи, как он обратил внимание, были педантично разложены по спальне, а туалетные принадлежности – ровным рядом на полке над объемистой раковиной. Все предметы мебели в основной комнате – древние и тяжелые, в точности таким же оказалось и громадное “ушастое” кресло, размещенное перед пустым камином, выложенным камнем. Он плюхнулся в это кресло и несколько минут посидел, размышляя. Комната была роскошная и удобная, это уж точно, хоть и не то чтобы радостная. При прочих равных предпочтительнее той, какую ему определили вчера. И все же он никак не мог взять в толк, отчего его переместили столь внезапно.

Было в этом нечто странное. Что же все-таки происходит?

В Ведэрби-холле баров было два. Тот, что в зале “Дунсиада”, – оживленный и буйный. Тот, что в салоне “Аддисон”^[25], – гораздо приятнее, однако по неведомой причине гости его сторонились. Кристофер, заявившись туда в тот вечер после ужина, примерно в десять, обнаружил, помимо комментатора из “Новостей ВБ” и колумниста из “Шипастого”^[26], энергично целовавшихся в тихом углу, лишь еще одного обитателя – сэра Эмерика Куттса, сидевшего за столиком в одиночестве и щурившегося в мобильный телефон. Кристофер приблизился к столику и вежливо кашлянул.

– Сэр Эмерик? – проговорил он, когда профессор поднял на него взгляд. – Позволите ли взять вам еще стаканчик?

Прежде чем ответить на этот вопрос, Эмерик спросил:

– Мы знакомы?

– Да, знакомы – в некотором роде, – ответил Кристофер. – Я сейчас объясню. Вам того же?

Эмерик глянул на свой стакан так, будто забыл, что в нем было, и ответил:

– Да, вполне. Бренди с содовой.

Кристофер взял того же и себе и, вернувшись к Эмерику в его угол, поставил оба стакана с выпивкой на стол и уселся, приговаривая:

– Надеюсь, вы не возражаете, – уже постфактум.

– Отнюдь, отнюдь, – произнес Эмерик без особого энтузиазма. Воздел руку со стаканом, осторожно и неуверенно протягивая ее Кристоферу. – Ну, будем. И спасибо вам большое.

– Надеюсь, вы не считаете, – сказал Кристофер, – что к вам пристает совершенно посторонний человек. На самом деле мы с вами встречались – несколько раз. Но то было немало лет назад. Я учился в Святом Стефане в начале восьмидесятых.

– Начало восьмидесятых! Боже мой, это же погружение в античную историю.

– Я временами посещал ваши салоны.

Эмерик не откликнулся, а потому Кристофер добавил в порядке напоминания:

– Вы проводили салоны – у себя на квартире во Дворе Кайта^[27].

Когда Эмерик вновь не отозвался, Кристофер задумался, не отказывает ли старику память. Но наконец возник ответ:

– Прямо-таки роскошно вы их, на мой взгляд, назвали – “салоны”.

– Но они и были роскошны, – настаивал Кристофер. – Изумительно роскошны – для двадцатиоднолетки только что из школы в Сомерсете. – Размещая капкан, он добавил: – У вас там даже клавесин был, ну честное слово.

– Это был клавикорд, – поправил его Эмерик. (Стало быть, память у старого хрыча все-таки была по-прежнему достаточно остра.) – Обычно кто-то из теоретиков музыки исполнял что-нибудь. А иногда пела моя дочь. У нее был довольно славный голос.

– И как поживает Лавиния? – спросил Кристофер. – Держится, я надеюсь?

– Насколько мне известно, – проговорил Эмерик суховато. – Мы не очень-то часто видимся. Она пошла своим путем.

– В Америку, насколько мне известно.

– Именно. Вы неплохо осведомлены.

Кристофер протянул руку.

– Зовут меня Кристофер, кстати. Кристофер Сванн. На случай, если никак не удается вспомнить.

– Кристофер Сванн… – Эмерик откинулся на стуле, с трудом извлек что-то из памяти. – Это вы человек с блогом?

– Наверное, можно сказать и так, – ответил Кристофер.

– Хм-м. Я поглядывал туда раз-другой. С учетом ваших собственных подходов, вывод я могу сделать только один: вы явились сюда, чтобы пошпионить за оппозицией и написать о происходящем что-нибудь саркастическое, так?

– Я просто историк консервативного движения, – сказал Кристофер, – и какими бы ни были мои личные взгляды…

– А, Эмерик! – К ним за столик подсел Роджер Вэгстафф, ворвавшийся в бар с видом разгоряченным. – Простите, я задержался. Слишком много тех, кто желает со мной поговорить. – Он уже устроился – и вдруг осознал, кто это с ним рядом. – О господи, это ты, Сванн. Мне показалось, что я мельком видел тебя сегодня в толпе. Какого беса ты сюда явился?

– Полагаю, создавать неприятности, – произнес Эмерик.

– Ну, я надеюсь, вам он никаких не создает.

– Нет, нисколько. Мы тут совершенно цивилизованно пикируемся.

– Позволь взять тебе выпить, Роджер? – предложил Кристофер.

– Нет, спасибо. Нам с Эмериком нужно кое-что обсудить наедине.

– Что ж, я тогда допью и оставлю вас.

Он отпил немного от своего бренди с содовой – примерно три четверти еще оставалось у него в стакане – и с расслабленной улыбкой откинулся на стуле.

Роджер вперил в него ледяной взгляд, однако было ясно, что Кристофер с места не сдвинется.

– Да пожалуйста, – проговорил Роджер. – Не то чтоб оно было сверхсекретным. Квази пришлось отказаться, разумеется.

– Я так и предполагал, – сказал Кристофер. – Наша новая премьер-министр навьючила на него довольно изнурительную задачу – в разгар экономического кризиса найти, где можно урезать налоги. Главе казначейства будет чем заняться еще несколько дней. И кого же вы нашли ему на замену?

Роджер обратился к Эмерику:

– Договорились ли вы с вашим венецианским приятелем?

– Прекрасно договорились. Он с восторгом принял приглашение. Прилетит ранним рейсом и к обеду должен быть здесь.

– Великолепно. Сможете объявить перед завтрашней первой сессией?

– Конечно.

– У вас докладчик из Венеции? – спросил Кристофер.

– Вам там слева трудно это понять, – произнес Эмерик. – Отвернуться от Евросоюза не то же самое, что отвернуться от Европы.

– Вот именно, – сказал Роджер. – Лично я обожаю Европу.

– Ну конечно же, обожаешь, – сказал Кристофер. – Крайние правые там тоже процветают. Во Франции, в Италии, в Испании…

– Ой, да господи боже мой, Сванн, избавь нас от студенческой политики. Мы уже не в Святом Стефане. Во всяком случае, большинство из нас.

– Так или иначе, – сказал Эмерик, – докладчик, к которому я обратился, – не политик. Одно из моих опасений относительно этой конференции состояло в том, что никого не пригласили поговорить на темы культуры.

– Ну, вы же понимали, в чем состоит наша трудность, – сказал Роджер. – Любой писатель, актер или музыкант в стране – левак.

– Это правда, что консервативные голоса в искусстве представлены недостаточно, – сказал Эмерик. – Вот поэтому важно давать слово тем, кто таков и есть. Или был.

– Так кто же прилетит из Венеции? Джеффри Арчер? Эндрю Ллойд Уэббер?^[28]

– Скажите мне, – произнес Эмерик, спокойно пропуская подначку мимо ушей, – слыхали ли вы о писателе Питере Кокерилле?

Кристофер помедлил. Имя казалось очень-очень смутно знакомым, но вспомнить, где прежде его слышал, он не мог.

– Боюсь, нет, – сказал он. – Вам придется меня просветить.