– Я тут задумался, – сказал профессор Куттс. – Он был довольно интересным романистом, писал в 1980-е. Вы упомянули, эм, “салоны”, а поскольку его однажды приглашали докладчиком, я подумал, что вы, быть может, оказались среди публики.

– А… нет. Я не присутствовал – на той встрече. – Кристофер нахмурился. – Впрочем, кое-кто из моих друзей мог там оказаться. И вот сейчас я припоминаю, что он тогда произносил это имя.

Эмерик исторг горестный вздох.

– Я тоже, так вышло, тогда не смог присутствовать. Чрезвычайно прискорбно, я был… серьезнейше нездоров в тот вечер. Всегда сожалел об этом. Вы, значит, никогда его не читали?

Кристофер покачал головой.

– Что ж, рекомендую. Большинство считает “Адское вервие” его лучшей работой. Впрочем, последний его роман тоже замечателен. Перемена вектора – и значительный художественный эксперимент. Хотя чтение отнюдь не уютное.

– Что ж, предвкушаю его выступление, – сказал Кристофер. – Полагаю, он уже в летах.

– Увы, он явится не лично. Питер Кокерилл умер давным-давно. Всего через несколько лет после своего визита в Святой Стефан. Он покончил с собой.

– Понимаю. Какая трагедия. – Кристофер не знал, как еще отозваться на эти сведения с давностью не в один десяток лет. – Тогда… не понимаю… кто же будет выступать завтра после обеда?

– Профессор Ричард Вилкс. Ведущий в мире специалист по Кокериллу. Он преподает в Университете Ка-Фоскари. Профессор выступит с речью под названием… – Эмерик посмотрел на экран телефона и в него несколько раз потыкал, – “Мастер переизобретения. Темы обновления в романах Питера Кокерилла и их важность для консервативного движения”.

– Что ж, это, во всяком случае, освежит общий настрой, – сказал Кристофер, про себя прикидывая, как воспримут подобную речь пылкие экономические либертарианцы, коих среди публики было, судя по всему, большинство. (К слову, о пыле – комментатор из “Новостей ВБ” и колумнист из “Шипастого” к этому времени уже покинули бар, чтобы продолжить свои занятия где-то в другом месте.) – Не известна ли вам случайно причина его самоубийства?

Эмерик улыбнулся наивности этого вопроса.

– Как вы, я уверен, понимаете, это очень сложное явление, редко подлежащее какому-то одному толкованию. На этот счет есть несколько теорий. Мы знаем, что к недостатку признания своих работ он относился с очень, очень большой горечью. С удовольствием могу вам сказать, что уже несколько лет наблюдается заметное возрождение интереса к нему – не в последнюю очередь благодаря усилиям профессора Вилкса. Однако тогда, в середине 1980-х, когорта молодых писателей выглядела совершенно иначе – Рушди, Исигуро, Макьюэн и так далее, – и все внимание доставалось им. Кокерилл чувствовал, что заслуживает того же и его карают за его политические взгляды. Он, знаете ли, отказывался гнуть модную антитэтчеровскую линию. Именно поэтому его и стоит читать. Если ничто из написанного мною вас не убедило, быть может, это удастся его романам. Мировоззрение, которое я пытался облечь в слова в своих очерках, он излагал в форме художественного повествования. Важность семьи, Бога; чувство национального единства и принадлежности. Он был редчайшим зверем – настоящим писателем и настоящим консерватором. Я считаю нас с ним во многих смыслах родственными душами.

– А ты? – спросил Кристофер, поворачиваясь к Роджеру Вэгстаффу. – Тоже поклонник?

– Не могу сказать, что читал его, если честно.

– Почему меня это не удивляет?

Сказано это было без выражения, вполголоса, словно бы самому себе. Тем не менее Роджер, к удивлению Кристофера, клюнул на живца.

– Не знаю, Кристофер. И почему же тебя это не удивляет?

– Ну, едва ли это вообще твое, верно?

– Мое?

– Мало похоже на твою политическую философию.

– Мою политическую философию? Ты понятия не имеешь, о чем толкуешь. Я такой же консерватор, как и Эмерик. Консерватизм – церковь широкая^[29].

– То, что вы, ребята, затеваете последнее время, никакого отношения к консерватизму не имеет.

– “Вы, ребята”?

– “Процессус”. Он, похоже, сейчас и есть более-менее главный двигатель всех инициатив британского правительства.

– Ой, ну и фантазер же ты, Сванн. И всегда таковым был.

– Я просто силюсь отыскать хоть какую-то связь между тем, что сказал Эмерик публике сегодня утром, и тем, о чем вы все толковали весь остаток дня.

– Да позволено мне будет внести маленький вклад в это сраженье слов, – вклинился Эмерик, – я лишь скажу, что меня совершенно устраивает то, как продолжают мое дело Роджер и его коллеги.

– Серьезно? – переспросил Кристофер, повертываясь к нему. – Серьезно? А продление полномочий парламента? А вранье королеве? А профуканное Белфастское соглашение?^[30] Нарушенные международные конвенции какие только не? Высылка беженцев в Руанду? Установление свободных торговых зон? Даже ваша любимая миссис Тэтчер от такого содрогнулась бы.

– Позволь тебе напомнить, – произнес Роджер, – что у правительства есть демократический мандат на все это – от британского народа.

– Чепуха. Британский народ уже вышел бы на улицы, кабы знал, что́ тут обсуждается. Приватизация НСЗ, ради всего святого…

– Еще одна твоя фантазия. Никто сегодня утром ни слова о приватизации не сказал.

– Разумеется, нет. Даже теперь вы боитесь выступить открыто и объявить об этом. Прежде надо загнать Службу поглубже в гроб.

– Тебе самому никогда не хотелось роман написать? Художественный вымысел, похоже, как раз твой конек.

Кристофер помолчал, словно осознавая, что ему предстоит сделать необратимый шаг. А затем произнес:

– Я его читал, между прочим.

– Читал? Что читал?

– “Реферат второго августа”.

Воздействие этих слов на Роджера оказалось электрическим. Он буквально окаменел. С ужасом вытаращился на Кристофера. Совершенно опешил. Несколько мучительных мгновений оставался совершенно неподвижен и безмолвен.

– Ты же так его называешь, насколько я понимаю? – продолжил Кристофер. – Видимо, потому что в тот день он был завершен и разослан.

Вернув себе дар речи, Роджер сказал:

– Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты вообще говоришь.

– Серьезно? Что ж, возможно, мне стоит спросить у Ребекки. Надо полагать, печатала его и забивала в него все данные она?

– Будь любезен, ее в это не втягивай. Эта женщина служит мне верой и правдой почти сорок лет.

– В профессиональном смысле или в личном? Я заметил, у вас тут смежные номера. Восемь/один и восемь/два, верно?

Лицо у Роджера полиловело от гнева. Тоном сверхъестественного спокойствия он произнес:

– Так, Кристофер, оставь нас с Эмериком сейчас же. Нам есть что обсудить, а этот разговор окончен.

– А, вот и она, твоя фирменная фразочка!

– Моя фирменная фразочка?

– Еще в Кембридже ты так говорил, когда проигрывал в споре. Что в большинстве случаев и происходило. Ты вообще не изменился.

– Да и ты. Конченый неудачник по жизни, я всегда предполагал, что с тобой так и выйдет. И такой же блажной, как и прежде, – потому что могу заявить тебе категорически, что никакого “Реферата второго августа” не существует.

Из внутреннего кармана пиджака Кристофер вытащил флешку и положил ее на стол перед Роджером.

– Что ж, тогда это очень странно, – сказал он. – Потому что вот здесь его копия.

Долго-долго эти двое, Роджер и Кристофер, глядели на миниатюрное устройство для хранения информации, лежавшее на столе между ними. Блефовал ли Кристофер? Мог ли он действительно раздобыть подобные тайные сведения? Этого никак не узнать.

Так или иначе, в тот вечер они не обменялись более ни единым словом. Кристофер откланялся Эмерику и удалился из бара. Роджер проводил его взглядом. Губы он сжал плотно и не выдал никакого прощального оскорбления, никакой последней угрозы, но огонь у него в глазах горел. Сэр Эмерик Куттс заметил это, и в голосе у него, когда он заговорил со своим другом и протеже, звучало беспокойство с примесью веселья.

– Батюшки, Роджер, кажется, мне еще не доводилось видеть, чтоб вы кого-то оделили таким взглядом.

Худо-бедно изображая удаль и бесшабашность тона, Роджер спросил:

– Это каким же?

Эмерик на миг задумался и наконец подобрал le mot juste^[31].

– Ну, откровенно говоря, пришлось бы назвать его… уничтожающим, – сказал он.

5

Следующий день ознаменовали три значительных события: из Венеции в Ведэрби-Пруд прибыл профессор Ричард Вилкс; в возрасте девяноста шести лет скончалась Ее Величество королева Елизавета II; Кристофер обнаружил исчезновение своей флешки.

Перепалка с Роджером выбила его из колеи гораздо сильнее, чем он готов был показать. Когда уходил из бара, его трясло, и он был все еще взбудоражен даже у двери девятого номера. Оказавшись внутри, плюхнулся в комковатое ушастое кресло у камина и выпил виски из бутылочки, найденной в мини-баре. Прежде чем снять пиджак и повесить его в гардероб, он совершенно точно – поклялся бы – похлопал по внутреннему карману и удостоверился, что флешка на месте: он почувствовал ее надежный осязаемый контур. Однако наутро, обнаружив, что ее там нет, усомнился. Вспомнив, что последний раз ее в самом деле видел, когда та лежала между ним и Роджером на столе в баре в разгар их спора. Он умылся, оделся и поспешил в салон “Аддисон”, но, разумеется, никакой флешки там не нашлось. Бар оказался закрыт, и спросить, отдали ее бармену или тот обнаружил ее сам, было не у кого.

Все это вызывало немалое беспокойство. Дело не в том, что на пропавшей флешке хранилась единственная копия того файла. В “облако” Кристофер ничего не загружал, поскольку не доверял ему, однако в случае этого файла у него имелась запасная копия на ноутбуке и еще одна – на домашнем стационарном компьютере. Но при всем этом ему не нравилось, что необъяснимо исчезла сама флешка, – нисколько не нравилось, и он решил продолжить поиски в обеденный перерыв.

На первом утреннем заседании в четверг явка была очень хорошая, докладчица – некая знаменитость, а в здешних кругах даже кумир. Она вела статусную колонку в одной национальной газете, звали ее Джозефин Уиншоу (дочь легендарной журналистки и медиамагнатки Хилари Уиншоу^[32]), а тему ее доклада легко могли предсказать те, кто следил за ее материалами в последний год или около того. “Истинная пандемия в Британии: вирус умов, вирус пробуднутости”.

На сцене Джозефин представил сэр Эмерик, предвосхитивший ее выход таким объявлением: