Жалела Тонечка чудесных птиц. Часто смотрела, как нежно обнимаются лебедь с лебёдушкой шеями, как плывут они рядом, беззвучно рассекая гладь холодных вод.

– Гриша, ведь если лебедя убить, то и лебёдушку тоже нужно… Чтобы она, бедная, не мучилась.

– Это ты, Тось, о чём?

– А они парой век живут. И верны друг другу до самой смерти. Сам подумай, какая ей жизнь, если ты ладо её убьёшь.

– Всё-всё, Тось, вот уже и глаза на мокром месте… Не трону я лебедей твоих.

А Тонечка всё думала и думала. И не столько о белых птицах, сколько о том, что каждый день умирает она от страха, когда Гриша уходит на службу. И каждый день как заново рождается она, когда Гриша, весёлый или усталый, вымокший и холодный или замученный неожиданно жарким для Сахалина солнышком, возвращается к ней. Как обмирает её сердечко при виде его в дверях их комнатки. Как в тысячный раз не верит она глазам своим – вот же он, её сказочный королевич Елисей, в синей форме со звёздами, смотрит на неё таким жарким взглядом, от которого вся она тает, тает…

Но далеко не безоблачным было молодое счастье.

Вовсе не легко-гладкой – служба пограничника.

Опасно было. Ой, опасно!

Жили на военном положении. Японцы часто, особенно ночами, совершали вылазки через границу, их приходилось отбивать огнём. А семьи пограничников в это время жались с детишками в окопах с бойцами рядом – садистская жестокость японцев всем была известна.

Но хуже всего были подкопы. Японцы прорывали подземные ходы и могли выскочить из-под земли в любое время и в любом месте. На соседней заставе напали ночью на семейный барак. Убили многих. Диверсантов сумели отбить, но мёртвых к жизни не возвратить… Судьба командира той заставы, «проглядевшего» этот подкоп, оказалась страшной. После многочисленных допросов его расстреляли. Как предателя и пособника японского империализма. К месту расстрела конвоировать его, еле передвигающего ноги, приказали двум пограничникам его же заставы. Страшно легло им это на душу, они-то знали, что не углядишь за подкопами, что никто не виноват в случившейся трагедии, что на месте их командира мог быть любой. А их командир не оговорил никого, чтобы облегчить свою участь, всё принял на себя. И вот теперь ведут они его, неузнаваемого, тихо шепчущего одно: «Я не враг, скажите всем, я не враг…» А сделать-то ничего они не могут… Довели и сдали расстрельной группе… Одно только и смогли, что напились потом до бессознательности.

Ходили разговоры, что японцы, умеющие говорить по-русски, пытаются пробираться по подкопам и вербовать на нашей стороне границы осведомителей, суля щедрые дары. Говорили, что кое-кого из местных даже поймали за руку, обнаружив при обыске японские консервы. В этих случаях долго не разговаривали.

Странно и страшно было на границе.

Потом, после, Тонечка рассказывала матери и сёстрам, округляя глаза:

– Сахалин-то и наш, и японский. Застава же – на границе. Так представляете, – говорила Тонечка, понизив голос. – Эти японцы стыда не имеют. Станут к нам спиной вдоль их границы, штаны спустят, наклонятся вперёд, так и стоят с голыми…

– Да что ты, – ужасались сёстры, – вот так прямо и стоят? Бесстыдники… А если бы наши им солью влепили?

– Нельзя, – важно, со значением в голосе отвечала Тонечка. – Граница. Конфликт государственный бы вышел. – Потом тихонько смеялась. – А пару раз, втихаря, наши залепили им из рогаток, прямо в…! Помогло. Правда, на время.

8. Остров Сахалин. Верочка и Лизочка. Новое назначение

В июле 1932 года наконец пришло лето. И принесло с собой поветрие. Дифтерит.

Заболели детки в общежитии.

Заболела и Тонечка.

Да ещё в тяжёлой форме. Чуть плёнками не задохнулась. Долго её в старой больнице города Александровска выхаживали.

Несколько месяцев.

Гриша изводился страхом за неё.

Однако обошлось. Выздоровела Тонечка, только сердце начало иногда подводить. Врач сказал, пройдёт. Но с детьми обождать надо. Тонечка переживала.

В семьях молодых только прибывших пограничников пошли детки.

А пелёнки-распашонки?

А одеяльца?

А где взять? Город Александровск – не ближний свет. Да и нет там ничего…

Прошёл год после достопамятного побега Тонечки в замужество.

Теперь ещё и девять месяцев.

Скоро и Тонечка станет молодой мамой.

Она хоть и счастлива до беспамятства, но носит тяжело и имеет странное пристрастие. Нравится ей запах антрацитного дыма из поселковой котельной. Истопник её уважает, прикатил валун и постелил на него телогрейку, чтобы Тонечка не подстыла. Она там часами может сидеть и смотреть на чёрный дым…

– Черноволосого родишь, – утверждал истопник.

Да как в воду глядел.

Вот и родилась здоровенькая девочка с чёрными волосиками и чёрненькими глазками, складненькая и крикливая, вся в Катерину – теперь уже бабку. Тонечка хотела назвать её Катериной, но Григорий, не спросив жены, привёз в Александровский роддом свидетельство на имя Вероника.

Тонечка даже рассердилась и расстроилась!

Что это за имя?

Как жить доченьке с ним?

Это была их первая ссора. Так или иначе, но доченька стала – Верочкой. Хорошенькая и пухленькая, но своенравна – до ужаса, только глаз да глаз за ней!

Тонечка часто писала матери о своей жизни, о Грише, их любви и семейном счастье. Просила простить и принять. Катерина сначала молчала, но когда родилась первая внучка, не выдержала и оттаяла. Теперь мать и дочь обменивались новостями. Катерина в каждом письме передавала зятю поклон.

Маленькая Верочка бегала за бабочками, которых тут, на Сахалине, водилось видимо-невидимо. Ярко-оранжевые с чёрными полосками, лимонно-чёрные с острыми крыльями, а однажды перед Верой села огромная синяя бабочка с зеленоватым металлическим отливом, двумя хвостами и удивительными крыльями, концы у которых были чуть загнуты книзу. Чудесная гостья сидела, медленно сводя и разводя блестящие на солнце опахала.

Дразнила.

Верочка такого чуда в своей маленькой жизни ещё не видела. Непослушными пухлыми пальчиками попыталась она схватить живую игрушку, оказавшуюся просто гигантской в сравнении с Верочкиной ручкой, но волшебная бабочка неожиданно легко вспорхнула и унеслась.

Верочка безутешно и горячо заревела.

Прибежала Тонечка и никак не могла понять, что так расстроило её всегда весёлую малышку.

Прямо под новый, 1935 год Гриша принёс домой под мышкой огромный свёрток. Тонечка разложила на топчане новую пограничную форму Гриши.

– Ой как красиво-то! И пошито хорошо. Гриша, примерь, а?

Грише и самому не терпелось. Старое обмундирование истрепалось и износилось в бесконечных просушках, просолилось в трудах боевой пограничной «страды».

А тут – всё совершенно новое!

Ворча в притворном недовольстве, Григорий надел синюю гимнастёрку и примерил фуражку. Она была с тёмно-синим околышем, светло-зелёным верхом, чёрным широким козырьком и чёрным клеёнчатым ремешком – можно закреплять под подбородком. Из фуражки выпала новая пилотка и светло-зелёная звезда.

– Тось, нашей мне звезду на пилотку. Это на лето будет.

– Гриша, смотри, новый шлем!

Действительно, выдали и новый серый шлем, пахнущий шерстью и складом.

– Вот красота!

– Я его ещё поберегу. В старом похожу пока…

А Тоня, забыв всё, разглядывала и разглаживала пальцами материю, выданную на портянки. Фланель, до чего же хорошая…

– Да не страдай ты, Тося, тебе же рожать скоро, забирай всё на пелёнки. У меня и старые ещё хороши. И вот этот отрез на шинель забирай. Всё равно тут шить некому. А детям одеяльца нужны!

Прямо под Гришин день рождения, 21 апреля 1936 года, родилась Лизочка. Родилась легко, просто незаметно. Тонечка сама, своими ногами, вернулась в палату. Молодая мамочка просто лучилась счастьем – беленькая доченька, вся в Гришу и волосиками и глазками.

Радость какая!

Но без «истории» не обошлось и в этот раз. Когда на следующий день Тонечка лежала на кровати в палате, её вызвала в коридор нянечка.

– Иди, там тебя зовут.

– Неужели Гриша! Так скоро!

Тонечка побежала было вниз, но нянечка твёрдой рукой перехватила её.

– Нет, иди за мной. Поговорить с тобой хотят.

Сгорая от любопытства, Тонечка пошла следом.

И пришли они к двери.

А за дверью была маленькая палата, просто кладовка, но с окном. И была одна кровать. Величественно-красивая светловолосая женщина подняла голову с подушки.

– Проходите.

Нянечка тихо вышла.

Женщина глянула на Тонечку оценивающе.

– Простите, что потревожила. Вас, кажется, Антониной зовут?

Тонечка подобралась: кто его знает, что от неё хочет эта женщина со странными глазами, в которых видна тоска и страстное желание… чего?

– Да.

– Я вам называть себя не буду. Поверьте, мой муж занимает очень высокое положение здесь на острове. Мы живём в достатке. У меня трое сыновей и… вот… опять сын.

– Поздравляю, – машинально прошептала Тонечка, холодея от непонятного предчувствия.

– У вас уже ведь есть одна дочь? Да? И теперь вторая? Я её видела. Она на вас не похожа. Совсем. Глазки голубенькие, и волосики светлые… А ваш муж, вероятно, сына хотел… Вряд ли он будет доволен второй дочерью. Все мужчины хотят сына.

Женщина продолжала говорить, а Тонечка пугалась всё больше. Зачем этой женщине показали её, Тонечкину, девочку?

– В общем, нечего ходить вокруг, – резко сказала женщина. Рывком сбросила ноги на пол и села на кровати, поморщившись от боли. – Мой муж давно мечтал о дочке. А у меня – опять сын. И… – тут она замялась. – Больше мне не родить.

Почти гипнотизируя Тонечку, ввинчиваясь в неё взглядом, женщина говорила:

– Пока никто ничего не знает, ни ваш муж, ни мой, давайте обменяемся детьми! Вы возьмёте моего мальчика, он тёмненький, как вы, а я возьму и воспитаю вашу девочку. Она светловолосая и голубоглазая, как мы с мужем.

Тонечка взвилась было, но женщина начальственным жестом остановила её.

– Подумайте, какую жизнь я, мы с мужем, сможем дать нашей… вашей девочке. Наш дом – полная чаша, няни, наряды, будущее… подумайте, Антонина. А у вас что узнает ребёнок? Только грязный барак, вечную нищету и жизнь на заставе, на краю смерти!

Лицо женщины стало злым и уродливым – куда подевалась её красота?

– Я, я дам вам денег за обмен. У меня они есть. Много денег! Подумайте, вашей семье деньги лишними не будут.

Женщина уже просто выплёвывала слова Тонечке в лицо.

– Если вы любите дочь, вы не лишите её такого шанса на счастливую жизнь!

Внезапно гнев в душе у Тонечки улёгся, уступив место спокойному презрению.

– Вы, вероятно, боитесь показать мужу тёмненького мальчика. Это ваши дела и ваш ответ. Прощайте. Желаю вам счастья.

Тонечка круто повернулась и вышла, тихо прикрыв за собой дверь. В коридоре она прислонилась спиной к стене, ноги подкашивались, и вдруг её затрясло от нервного безмолвного хохота. Она смеялась и смеялась, зажав себе рот руками.

А потом по стеночке побрела к себе в палату.

Вечером приехал Гриша. И Тоня в записке попросила его договориться забрать их с Лизочкой домой пораньше.

Пояснять ничего не стала. К чему?

Теперь у Тонечки и Гриши были две девочки.

Права была та незнакомая женщина – никакого достатка в молодой семье не было. Но зато были любовь и полный семейный лад. Была радость, бодрая, журчащая, выбивающаяся из-под камней бытовых невзгод, как весёлый и бурливый ручеёк.

А дети есть дети.

Что им достаток или недостаток? Они умеют чудесно играть и с чурочками, и с бумажками, с травинками и камушками, им всё нипочём, были бы рядом любящие их и друг друга мама и папа.

Опять июнь. Остров вспыхнул цветами! Нигде не видела Тонечка такой пронзительной красоты природы, как на Сахалине, нигде не вдыхала такого звенящего, опьяняющего воздуха, как здесь.