На глянцевый деревянный пол коридора падают маленькие блики приглушенного солнечного света, но я старательно их обхожу. Дом сильно изменился со времен моего детства, когда Несса жила здесь и воспитывала нас с Дороти, наполняя каждую комнату своим характером и любовью. Теперь особняк кажется слишком большим. Чересчур ярким, особенно со всеми этими абстрактными картинами на стенах и льющимся в окна светом.

Ворвавшись в свою комнату, я бегу к столу и бросаю блокнот в ящик, а потом подхожу к туалетному столику и вздыхаю, разглядывая себя в зеркале.

М-да, видок тот еще. Лицо осунувшееся. Усталое. Я прижимаю пальцы к темным кругам под глазами, из-за которых мои темно-карие глаза кажутся черными дырами. Я жму на них, пока давление в глазах не становится невыносимым, а затем с силой провожу ногтями по щекам, и кольца, усеивающие мои пальцы, клацают при соприкосновении.

Возьми себя в руки.

Я беру со стола большую резинку и собираю свои выкрашенные в черный цвет волосы в небрежный пучок, затем хватаю худи и спускаюсь по лестнице проверить, здесь ли еще Иезекииль с Дороти или уже уехали.

Их и след простыл.

Вообще-то, Иезекииль здесь не живет, но проводит в поместье большую часть времени. Отец предпочитает иметь очень тесный круг приближенных, поэтому в него входят только члены семьи и несколько самых доверенных лиц. К счастью, площадь особняка составляет больше десяти тысяч квадратных футов, это одно из лучших поместий в Кинленде, со множеством комнат, в которых я могу незаметно исчезнуть.

У меня не очень хорошо получается ладить с другими людьми.

Пройдя по небольшому коридору позади главной кухни, я выхожу из дома через боковую дверь, плотнее натягивая худи и стараясь держаться на краю двора, вне поля зрения многочисленных камер наблюдения.

Наконец я подхожу к деревьям на границе придомовой территории. Опавшие листья шуршат под ногами. Я никогда не любила лето. Прохладная погода и запах осени, наоборот, навевают на меня умиротворение. Сентябрьский ветер дует мне в лицо, отчего щиплет в носу и горят уши, но в груди растекается приятное тепло. Наконец-то меня покидает гнев, вызванный разговором с сестрой, и я вновь могу взять себя в руки. Выйдя на поляну среди деревьев, я направляюсь к небольшому коттеджу по выгоревшей, выщербленной и заросшей сорняками дорожке из желтых кирпичей. Подойдя к деревянному крыльцу, я достаю из кармана ключ, и металлические зубчики впиваются в замерзшие пальцы. Я открываю дверь и захожу внутрь.

В крохотной гостиной стоят зеленый бархатный диванчик и дубовый журнальный столик, которым редко пользуются, а чуть дальше виднеется небольшая кухня с белой плитой и мини-холодильником.

Ничего особенного. Но это мое.

Я прохожу через гостиную в спальню и открываю створки встроенного шкафа.

Набрав побольше воздуха, я раздвигаю одежду на вешалках, опускаюсь на колени и нащупываю углубление на внутренней панели. Оно небольшое, специально сделанное так, чтобы сливаться с облупившейся краской. Его трудно заметить, если не знать, куда именно надо смотреть.

Просунув пальцы в маленькую выемку, я тяну, открывая скрытую дверь. За ней скрывается темное помещение и бетонные ступени, ведущие глубоко под землю. Я встаю под хруст коленных суставов, ощущая тупую боль в ногах. Поморщившись, я захожу в темное помещение и включаю гирлянду лампочек, а затем закрываю за собой секретную дверь.

Я спускаюсь по ступенькам и иду по узкому бетонному коридору. По рукам и шее у меня бегут мурашки. Я ускоряю шаг, и мой топот эхом отражается от стен и звенит в ушах.

Когда оказываешься ниже уровня моря в бетонной коробке, тебя охватывает странный холод. Он пробирает до костей, вызывая мурашки по спине. Сколько бы раз я ни проходила этим путем, никогда не привыкну к этому ощущению.

Коридор кончается, и я останавливаюсь перед большой стальной дверью со светящимся экраном слева. Я прижимаю к нему руку, сканер считывает мои отпечатки пальцев, и замок открывается.

Я распахиваю дверь, щурясь от света сотен галогеновых лампочек. За моей спиной тихо щелкает замок, но я уже рассматриваю раскинувшееся передо мной помещение.

Меня охватывает глубокое удовлетворение, когда я прохожу вдоль грядок к центру помещения, где установлен цифровой термостат. Наклонившись, я проверяю температуру.

Семьдесят пять градусов по Фаренгейту ^[5]. Прекрасно.

Я засекаю время. Через два часа температура опустится на тридцать градусов, сразу после того, как солнце опустится за горизонт.

Эти растения очень капризны.

Мне нужно проверить не только этот термостат. Подземное помещение занимает два акра и поделено на отсеки, чтобы при необходимости их было легче изолировать. Улыбаясь, я представляю, что бы подумала Несса об усовершенствованиях, которые сделал наш отец в коттедже, который она мне подарила.

По телу разливается тепло, и я снимаю худи, а затем упираю руки в бока, наслаждаясь видом. Только здесь я по-настоящему чувствую себя дома. Может, потому что только здесь я с головой ухожу в любимое занятие, не оглядываясь поминутно через плечо.

Уединение.

И, конечно, ботаника, хотя это не столько страсть, сколько средство достижения цели.

Я окидываю взглядом тысячи прекрасных растений.

Еще день… возможно, два.

Видите ли, чего Дороти не понимает – и никто не знает, – так это того, что наш отец является лицом семейного бизнеса, но не его мозгами.

Мозг – это я.

Поэтому, может, отец и дрожит над ней, сдувая с нее пылинки, а она купается в его любви, по-настоящему он благоволит не к ней.

Его благосклонность принадлежит мне.

И причина этого кроется здесь, в этой теплице.

Глава 5

Николас

Я никогда еще не проводил столько времени, разглядывая блестящие камешки.

Последний месяц я провел в изоляции, дистанцируясь от Ника Вудсворта, чтобы стать Брейденом Уэлшем, непревзойденным вором, и для этого мне пришлось перелопатить кучу информации о разных редких драгоценных камнях. Я прятался в своей новой квартире в самом центре Кинленда, которую мне предоставило управление. Общался я только с Кэпом, Сетом и Десмондом Диланом – лучшим ювелиром в трех ближайших штатах. Теперь все мои мысли занимают только драгоценные камни – огранка, чистота, цвет и все такое. Я штудирую материалы, пока у меня не начинают слезиться глаза; алмазы преследуют меня теперь даже во снах. Фаррелл Уэстерли захотел попробовать себя в торговле бриллиантами, и я должен стать его доверенным лицом в этом деле.

В свободное от обучения время я с головой ухожу в изучение информации о Фаррелле Уэстерли и его делишках, хотя раскопать удалось не так уж много. Фаррелл заправляет всем на улицах Кинленда, но все в городе держат рты на замке и во внутренние дела его компании проникнуть труднее, чем в Форт-Нокс. Все, что у меня есть, это зернистые фото с камер наблюдения, которые ничего не доказывают, да мои подозрения.

А если добавить к этому, что Фаррелл, по-видимому, этакий современный Робин Гуд, который делится богатством с общиной, то добывать информацию – все равно что рвать зуб без новокаина.

У него две живые дочери, и очевидно, что старшая, Дороти, любит быть в центре внимания. В моем досье десятки фотографий, на которых она разгуливает по городу, завтракает с друзьями и ездит с отцом на гольф с его «бизнес-партнерами».

Другая дочь, Эвелина, похоже, ведет более замкнутый образ жизни. Ее фотографий мало, и все сняты издалека. Я знаю, что она невероятно умна, и в шестнадцать лет с отличием закончила школу в Кинленде, но самое четкое ее фото, которое нам удалось раздобыть – старое. Светло-каштановые волосы, темно-карие глаза, лицо еще не утратило детской округлости. Все новые фотографии сделаны с камер наблюдения.

Я напрягаю пальцы, пока Сет что-то бормочет мне в ухо. Он – мой связной, с которым я должен выходить на связь каждую неделю. Это будет единственная ниточка, связывающая меня с моей настоящей жизнью.

– Жаль, что мы никуда не сходили напоследок, – вздыхает Сет.

– Мы сходили, – возражаю я, закрывая потертую книгу.

Этот томик стихов – единственное, что осталось от мамы, и хотя сейчас я даже думать о ней не могу, почему-то храню книгу, даже надевая личину другого человека. Возможно, потому что она напоминает о том, почему я занимаюсь своим делом. Я помню, как в немногие моменты трезвости она лежала со мной в постели и читала эти стихи, пока я не засыпал.

– Это не в счет, братан. Ты меня в итоге бросил. Исчез вместо этого с какой-то телкой. Какой ты мне после этого друг?

У меня в голове проносится воспоминание о дерзкой блондинке, одного взгляда на которую мне хватило, чтобы загореться от желания. У меня дергается член, и я с ухмылкой качаю головой, глядя на дорогой кофейный столик в моем временном пристанище.

Надо было узнать у нее номер телефона. Или имя.

– Уже по мне соскучился, приятель? – спрашиваю я, стараясь выбросить из головы все лишнее.

– Еще чего! – хихикает он. – Знаешь, насколько легче снять женщину, когда не приходится тягаться с твоей «выбери меня» улыбочкой?

– Это не очень хорошо.

Я подхожу к окну, выходящему на террасу с видом на центр города. Да, Кинленд красив. Вполовину меньше Чикаго, но гораздо представительнее. Небоскребы тут достают до самых звезд – тысячи тонированных зеленых окон сверкают даже в слабом свете луны.

Будь я сентиментален, то счел бы это зрелище красивым. Но я ощущаю лишь пустоту.

– Эй, – перебиваю я болтовню Сета. – Будешь навещать Роуз, хорошо? Пока я буду в отъезде?

В трубке на пару секунд становится тихо.

– Конечно. Я навещаю ее каждые два дня. Присмотрю за ней, не переживай.

Я киваю, прикусывая изнутри щеку.

– Хорошо, – узел у меня в животе затягивается еще сильнее. – Значит, остается только одно.

– Чего? – спрашивает Сет.

– Скажи, что скучаешь по моей улыбке.

– Да пошел ты, Ник.

– Нет, – возражаю я. Это имя неприятно звенит у меня в ушах. – Не называй меня так. Не хочу путаницы.

Он медлит, я слышу, как тишина гудит у меня в ушах.

– Ты готов, чувак?

Прижав пальцы к стеклу, я смотрю на город, который в обозримом будущем станет моим домом.

– Да. Готов. Давай разберемся с этими ублюдками.

Два дня спустя я сижу за столиком в «Винкиз», баре в восточной части Кинленда, который принадлежит семейству Уэстерли. Виски мне никогда особо не нравилось, но я сижу здесь и потягиваю его, наблюдая за происходящим. Это приятное заведение, в духе дайв-баров^[6], достаточно оживленное, чтобы сойти за законное, которое, однако, находится в недостаточно фешенебельной части города, чтобы привлекать к себе излишнее внимание.

Говорят, Фаррелл открыл его, чтобы поддержать местное сообщество, но, скорее всего, он использует его как незатейливый способ отмывания денег на крышуемой территории, до которой еще не дотянулись ни федералы, ни, что гораздо важнее, итальянцы.

Клан Кантанелли – самый влиятельный синдикат в Чикаго, и последние десять лет они постоянно пытаются запустить свои когти в Кинленд.

Сейчас, в три часа дня среды, в «Винкиз» почти никого нет, по углам стоят телевизоры, транслирующие статистику предстоящего футбольного сезона, а в зеленых, обтянутых винилом кабинках толпятся любители выпить и те, кто пользуется ранним «счастливым часом», чтобы немного сэкономить.

Я сижу спиной к стене за одним из столиков в дальнем правом углу, и, несмотря на мой невозмутимый вид, внутри у меня все сжимается от тревоги и дурных предчувствий.

Первые несколько мгновений работы под прикрытием всегда самые напряженные. Как говорится, пан или пропал, ты либо настраиваешь себя на успех, либо терпишь неудачу еще до того, как у тебя появится реальный шанс облажаться.

Но колебаться под давлением не в моих правилах – я всегда преуспеваю.

Не все созданы для этой работы. Не все ее понимают. Некоторые люди проявляют излишнее упорство, цепляясь за свою мораль и эгоизм, чтобы играть свою роль и делать то, что нужно. Вы должны жить этой работой, дышать ею. Раствориться в ней. В противном случае вас ждет тазик с бетоном и пуля в голову.