– Не знаю, – ответила Эмма. – Амелия, конечно, скажет вам, что из-за нее. По ее мнению, все в этом мире происходит из-за нее: наводнение в Таиланде, выборы в США, ссора Майкла и Фреда.

– Скажем прямо, Парсонс – далеко не пример добродетели, – сказал Оливер. – Он был на реабилитации прошлым летом, и с тех пор их великой дружбы как не стало. Самого Фреда даже с сигаретой ни разу не видели, он не мог позволить себе общение с таким человеком – нужно поддерживать репутацию, в том числе репутацию семьи. Если бы директором был мистер Лидс, он Майкла и на порог не пустил бы после всего этого.

– Думаю, это было неизбежно, – продолжала Эмма. – Они слишком разные. Фред – сын Филиппа Лидса, а Майкл – кажется, у него не все дома. Он не отлипает от своего блокнота, а если и отлипает, то постоянно дымит и смотрит на всех так, словно готов навалять. Я даже толком не знаю, как звучит его голос.

– Майкл был знаком с Мэри? Общался с ней?

– Я не видела их вместе, – ответила Амелия.

– Нет, – сказала Сэди. – К тому времени они с Фредом даже не смотрели друг на друга.

– Вам лучше спросить об этом у Майкла, – отметил Оливер.

– Майкл и Фред были на балу в тот вечер?

– Фред – да.

– Я видел только Лидса, – подтвердил Оливер.

– Но я слышала, что… – Амелия подалась вперед, облизнув губы, – что Майкл не пришел, потому что они с Фредом подрались.

– Кто сказал?

– Я услышала от Лиззи, – ответила Эмма.

– А я от Мередит, – признала Элизабет.

– От Оливии.

Генри потратил четыре часа, чтобы добраться до дома Оливии Сандерсон, и еще минут пятнадцать, чтобы ее мать позволила дочери ответить на его вопросы.

– О чем говорили Майкл и Фред перед балом?

– Я в основном видела, а не слышала – мне стало нехорошо в зале, со мной такое бывает, когда вокруг много людей, и я вышла. Это была очень странная беседа.

– Отчего же?

– Язык тела. Знаете, в какой-то миг показалось, что… – Она спрятала смешок за покашливанием в кулачок, но так и не продолжила фразу. – В общем, в итоге все это вылилось в драку. Майкл не рассчитал силу. Фред упал навзничь, и у него кровь из носа пошла, а потом Майкл крикнул, что убьет его, если он приблизится к ней.

– К ней? В смысле, к Мэри?

– К Кэти. Кэти Парсонс.

Ритуал

После вылазки в чащу шел шестой день молчания. Коридоры и галереи Лидс-холла застыли, утопая то во мраке, то в весеннем солнечном свете. Мистер Хайд нахмурил брови, увидев новый эскиз. Буквы в книгах превращались в мешанину чужих идей, которые Майклу были недоступны. Все погибло. Он был соединен с Фредом пуповиной, но отрезал ее, и та гнила и смердела, и вместе с ней гнила и смердела их… дружба? Или то, что все называли дружбой? Едва ли в английском или каком-либо другом языке придумали слово для того, что у них было. Он ждал траурной процессии, представляя себя идущим во главе: флаги подняты, гроб накрыт флагом, короной и скипетром, возложен венок из мирта, роз, пеларгоний и гвоздик – все цветы источали запах крови. Из гроба тоже сочилась кровь, капли размером с вишни с шипением падали на дорогу, припыленную багряным налетом сумерек, оставляя после себя облачко пара и разводы самых различных форм. Со временем они расплывались, превращаясь в буквы. В имя.

Фред.

Он снился ему каждую ночь и каждый день (порой он забывался дремой прямо на занятиях). Невыносимость разлуки. Он увядал от невыразимой тоски. Иссыхал без их разговоров, ночных вылазок и просто часов, когда он молча рисовал, сидя у ног Фреда. В последнее время он, подобно домашнему животному или преданному рабу, всегда сидел у его ног. Всякий раз, когда они оставались одни, Фред устраивался в кресле, а Майкл хватал учебники и конспекты и тут же занимал место на полу. И как можно с таким неустанным рвением и тихим восторгом, так жалко прогибаться, думал Майкл, но быть с Фредом на одном уровне казалось преступлением, словно, садясь рядом, он пытался натянуть перчатку на голову. Со временем зверек сознательности в нем зачах, и это перестало задевать его гордость, напротив, это было привилегией, наградой, благословением.

Конфликт исчерпал себя. Майкл, изголодавшийся по вниманию, с покорностью пошел на примирение, уверившись в том, что, если бы сердце Фредерика прекратило биться, его собственное остановилось бы в ту же секунду.

– Принято считать, что ориентироваться в лесу несложно, если обладать нужными знаниями, – сказал Фред, откусив глазированное яблоко без капли удовольствия. Мозаика света и тени, образовавшаяся под кроной горящего свежей листвой ясеня, таинственно играла на его белом лице.

Пасха в Лидс-хаусе, по настоянию Филиппа, всегда проходила с небывалым размахом, поэтому Фред великодушно притащил огромную корзину угощений, и теперь Майкл уминал их за обе щеки.

– Опытные лесники, – продолжал Лидс, – делают это по положению солнца, луны и звезд, по мхам, муравейникам и кроне деревьев, но в чаще это не поможет.

– Почему? – Майкл откусил медово-чесночную фрикадельку и проглотил, почти не пережевывая, чтобы не мешать рассказу.

– Слишком густая крона – невозможно ориентироваться по небесным телам. К тому же много ядовитых растений. Они выделяют токсичные испарения, поэтому с непривычки может поплохеть.

– Но тебе хоть бы что?

– За столько лет вырабатывается иммунитет.

– Так вот откуда слухи про призраков и мертвецов?

– Едва ли. В той части леса бывали лишь избранные. Обычный человек туда не доберется.

Майкл засунул в рот остатки фрикадельки.

– Не переживай, Майки, привыкнешь.

Фред покончил с яблоком, вырыл ямку, уложил туда огрызок и накрыл землей, как одеялом, заботливо, нежно, точно мертвого младенца. Ничто не берется из ниоткуда, говорил он, и ничто не должно пропадать в никуда.

– Прости меня, – шепнул Майкл. Внутри у него ныло.

– За что? Ты даже и половину не съел.

– Да нет, я не о том, – он выпрямился, – что обиделся на тебя… Я ведь понял.

– Что же ты понял?

– Насколько это место тебе дорого, что ты хотел показать его мне, потому что доверяешь.

Чаща была наследием Фредерика, его семьи с богатой историей и родословной, и он поделился этим с ним. Знание таилось в глубине леса, билось в сердце чащи и прошивало душу, прорастало в нее глубокими корнями. Только оказавшись там, пережив всю палитру противоречивых чувств, скитаясь среди ужаса и страха, боли и отчаяния, он вышел на ослепительный белый свет.

– Я не понял бы, если бы ты не оставил меня.

Фред долго думал о чем-то, устремив холодные глаза вдаль.

– Я знал, что ты поймешь.

Майкл облегченно выдохнул – между ними снова восстановился мир. Фред достал из кармана складной нож, лезвие лукаво блеснуло, и, зажав его в ладони, провел по коже – с металла капала кровь. Рот Майкла наполнился стальным привкусом – он с силой прикусил щеку. Боль Фреда чувствовалась как своя собственная.

– Нет ничего сильнее кровных уз. Семья – превыше всего. И ты моя семья. – Фред плюнул на порез, и где-то на задворках сознания в Майкле что-то дрогнуло. – Кровь и слюна – две живительные жидкости, – объяснил Лидс, и Майкл позволил вложить окровавленное лезвие в свою ладонь и сжал его. Порез горел, пульсировал, сердце билось в ладони. Потом Майкл еще несколько недель прятал его от любопытных глаз, как последователь тайного культа, придумывая все новые оправдания, если кто-то заметит: зацепился за ветку во дворе, за гвоздь, торчащий из перил. Но никто не спросил.

Капли окрасили цветки вереска в красный цвет. Майкл тоже плюнул на порез, и тот загорелся болью отчетливее, а потом они взялись за руки. Лицо Лидса оставалось непроницаемо серьезным, словно улыбнись он – и вся магия рассеется. Майкл почувствовал, как кровь Фреда побежала по венам, и казалось, они запылали, наполняясь невиданной до этого силой. Блаженство и удовольствие, могущество и боль тесно сплелись в дурманящую, вязкую эйфорию. Больше чем боль. Больше чем удовольствие. Экстаз, мучительный и глубокий.

– Ты знаешь, что это значит? – Фред, как и полагается преподобному или жрецу, сохранял стоическое спокойствие.

– Ты – мой лучший друг. Ты – мой единственный друг.

Он не лгал, разве что немного, ведь Фред был гораздо больше этого.

– Я доверяю тебе как самому себе. Не заставляй меня пожалеть об этом.

Окровавленным лезвием Фред нацарапал на суровой коре ясеня свое имя, а потом передал нож Майклу, тот мог выбирать любое местоположение и выбрал низ, под именем Фреда – так естественно, так закономерно. Его переполняло лихорадочное нетерпение, голодное желание быть еще умнее, еще лучше, еще более… Фредом. Если бы только ему позволили поселиться в доме Лидсов, стать не просто другом, но братом Фреда, как бы он был счастлив иметь такую семью, где из него воспитали бы высшее существо.

От яркости мига и переизбытка чувств он быстро обессилел, утонул в дымчатом, землистом аромате вереска и блаженной дремоте, где зеленая листва на ясене над их головами обратилась в черно-белых бабочек – ни одной цветной – и, покинув ветви, облепила его изнуренное, расслабленное тело, присосалось к порезу на ладони, а после и к лицу, с силой кусая губы. Волной его накрыл удушливый жар. Вынырнув на поверхность реальности, Майкл сел рывком, отгоняя от себя несуществующих насекомых, коснулся чувствительных губ, и те в самом деле кровили – он безжалостно искусал их во сне. Фред же, величественный, как ночь, спокойный, как зимнее озеро, почти призрак, неуловимый дух, нежился рядом в вереске, подставляя нежному солнцу свое выразительное, правильное со всех сторон лицо. У него на животе питомцем покоилось канотье.

– Проснись и пой, спящая красавица.

– Я не спал, – отозвался Майкл с неоправданной грубостью и тут же покраснел, пристыженный вспышкой собственной ярости.

Фред сел, согнув ноги в коленях, и оперся на них руками. Вернувшись на голову, шляпа прикрывала тенью половину его лица.

– Тебе нравится кто-нибудь? – спросил вдруг он.

– Нет. – Слово прозвучало до боли странно – совсем не похоже на то, что было на самом деле, и сердце Майкла ухнуло вниз, но отчего-то он ощущал, что так будет правильно, что Фред жаждет от него безразличия и холодности ко всем, кроме него, и с самоотверженной готовностью услужить добавил: – Может, я вообще на это не способен.

– Оно и к лучшему.

– Это еще почему?

– С такими-то губами.

Это заявление почти задело Майкла, но бесстрастно снисходительный – безопасный – тон Фреда заставил его серьезное выражение лица треснуть. Он с облегчением засмеялся и никак не мог остановиться, хотя с каждым разом его губы пронзала все новая колючая волна боли.

10

– Миссис Парсонс, меня зовут Генри Стайн. Я бы хотел задать вашей дочери пару вопросов по поводу исчезновения Мэри Крэйн.

Майкл до боли кусал щеки. Железная рука стянула его внутренности, и из них полился кровавый сок, точно из переспелого граната. Кровь шумела в ушах, слова матери не добирались до них. Он поймал себя на мысли, что не дышит уже добрые десять секунд, и, поняв, как подозрительно это выглядело со стороны, тут же задышал, но очень медленно, в попытке не выдать захлестнувшую его мрачную безнадежность и нестерпимое желание исчезнуть из этой реальности. Он коснулся носа, проверяя воспаленную кожу. Только не кровотечение, с ужасом думал он, только бы не сейчас.

Редкие полицейские в Суррее отличались энтузиазмом: ленивая манера говорить и передвигаться, откидываться на спинку дивана, широко расставив ноги, задавать пустые вопросы для приличия, – но Стайн был настроен серьезно, подготовлен, как первый студент на потоке.

– Полиция уже допрашивала нас, – отметил взъерошенный и помятый Майкл, полоснув Генри далеко не дружелюбным взглядом.

– Что за тон, молодой человек? – отозвалась Кэтрин и виновато улыбнулась Генри вежливой улыбкой хозяйки непутевого пса.