Кроме глаз, я пытаюсь задействовать и прочие органы чувств, но они подводят: звуки и запахи изменились. Молекулы воздуха, окрашенные эпохой, не перестраиваются по щелчку каждое десятилетие, а выветриваются постепенно, за тридцать, сорок лет. Я не шучу – и сейчас можно, принюхавшись, уловить атмосферу 90-х. Но увы – от того, века девятнадцатого, эфира, не осталось почти ничего. Разве что все так же сносит с ног пахнущий огурцом и йодом сквозняк Большой Невы, дышит мощью петрозаводских каменоломен гранит набережных. То же и с мокрым балтийским снежком. Запах навоза от лошаденки, что катает неуемных туристов по Дворцовой, нотка дымка – это нувориш восстановил камин в лофте выходящего на Английскую набережную особняка. Согласна, похоже на игру в поддавки, но так я присовокупляю к тому, что ласкает взгляд, чуть-чуть запахов, а ведь именно они – триггеры эмоций.

И если довелось мне говорить
всерьез об эстафете поколений,
то верю только в эту эстафету.
Вернее, в тех, кто ощущает запах ^[2].

Я же чувствую, как мое сердце начинает биться ровнее, шаг становится размашистей и тверже, стоит выйти из подземелья метро на Невский.

Заданные здесь градостроительные пропорции – мое золотое сечение. Моя территория комфорта. Два века назад путешественники жаловались на пустоту петербургских улиц и площадей – их простор был сродни театральной сцене, на которой мало что происходит. Теперь наконец улицы и площади заполнились толпой, город стал себе соразмерен, будто строился изначально на вырост, в надежде на будущие поколения. Для путешественников девятнадцатого века слывущая нынче шедевром архитектура отдавала дурновкусием: заигрывания с языческой традицией, все эти бесконечные колонны и портики, подражание то Риму, то Греции. Плоский ландшафт, дурная погода. Зато, спорю я с маркизом де Кюстином, плоскость таит свой секрет – дает простор слабо окрашенным небесам – размах Невы им в помощь. Получается, если этот город и не был в свое время пропорционален эпохе, он всегда соответствовал окружающей его природе.

Прогулка минут в сорок, по любой погоде, и вот уже я тяну на себя массивную дубовую дверь факультета. Плавный изгиб главной лестницы, ее широкие пологие ступени, арочный туннель второго этажа… Я прохожу вглубь и открываю еще одну дверь – много легче, – уже секретариата. Кивнув секретарше, беру свое свежее расписание.

– У тебя новый студент, – говорит она невнятно, одновременно пытаясь вбить пальцем блеск в округлившиеся губы.

– Что за студент? – стараюсь я быть вежливой – потому что когда мне это было интересно?

– Перевелся с Урала. Там шел на красный диплом. Ну здесь-то ему крылья пообломают… – она удовлетворенно улыбается глянцевыми губами. – Говорила с ним по телефону – голос отпад. Он меня прямо по телефону склеить пытался, представляешь?

– Ясно. – Я сую расписание в свой раздутый портфель.

Услышала ли я что-нибудь из этого объяснения? Наверное, да, потому что, когда получасом позже из-за спин студентов раздался глубокий бас, сразу поняла – новенький. С Урала.

– Пьяница, влюбленный в истеричку.

– Простите? – Я попыталась разглядеть обладателя бархатного голоса за плечами немногих присутствующих на моем факультативе – Русский романтизм. Поэзия первой половины XIX века.

– Сумрак, уныние и тоска. Вот что такое ваш Баратынский.

Я сузила глаза.

– Не угодно ли встать и представиться?

Иногда меня правда заносит.

– Да пожалуйста. – Он поднялся, и я с трудом сдержала улыбку.

Бас-профундо принадлежал хлюпику. Узенькому, пытающемуся казаться внушительнее в сером пиджаке, надетом поверх клетчатой рубахи. Не юноша, а недоразумение. Слишком большая голова, острые скулы, бесцветные глаза, скошенный подбородок – смотри-ка, генетическая отбраковка поднимает голос на потомственного аристократа и любимца муз.

– Вячеслав Серый.

Серый, очевидно, творческий псевдоним. Я постаралась остаться серьезной. В конце концов, каждый из нас вынужден жить с теми картами, что раздала судьба.

– Вам не по вкусу Баратынский, Вячеслав?

– Да не очень.

Он явно интересничал. Новенький, пытается привлечь к себе внимание, вот и ведет себя как школьник. Сколько ему? Чуть постарше всех остальных: несмотря на цыплячий вид, кожа под глазами собралась в складки. Я пожала плечами.

– Думаю, Евгений Абрамович обойдется без вашего расположения. – Я вежливо улыбнулась, завершая нелюбопытный мне диалог, перевела взгляд на остальных. – К следующему занятию будьте добры сделать разбор «Запустения». С Бродского не списывать. Критика вполне уместна и приветствуется…

Упомянув Бродского и возможность списать, я чрезвычайно возбудила своих подопечных. По крайней мере, они прочитают разбор Иосифа Александровича. Увы. Я не педагог. Я просто манипулятор. Впрочем, как выяснилось, это весьма близкие понятия.

Уралец вновь обнаружил себя на набережной, уже с другой стороны Невы.

– Вы на Невский? Я тоже. – Вблизи он казался еще старше. Кроме того, выяснилось, что он калека – каждый шаг сопровождался нервным подскоком и легким подволакиванием ноги. Смотреть на это было комично и неловко одновременно.

– Вам стоит дождаться троллейбуса. Здесь ходят семерка и десятка…

– Нет. Я люблю пешком. – Он продолжал подскакивать и подволакивать ножку рядом. – Кроме того, такая красота! Вы-то, наверное, уже привыкли?

– Да, – ответила я.

– Ко всему привыкаешь. – Он заглянул мне в глаза. – Простите за банальность.

– К банальностям тоже. – Я вздохнула. Поменяла руку, в которой держала портфель.

– Хотите, помогу? – шарк, шарк. Шаркающий кузнечик.

– Нет. – Я встала посреди тротуара.

Пешеходы обтекали нашу странную парочку. Толстая некрасивая девушка. Тощий инвалид-уродец.

Неторопливо оглядела серую немаркую куртку с множеством карманов, армейские шнурованные ботинки.

– Вы хотели у меня что-то спросить?

– Нет. – Он пожал худенькими плечиками. – Просто хотел проводить. Нельзя?

– Нельзя. Запрещено правилами университета.

– Плевать на их правила. – Голос у парня действительно потрясающий. Еще бы слушать его с закрытыми глазами.

– Вам – может быть. – Я вежливо улыбнулась. – А я могу лишиться работы.

– Да бросьте! Вы не похожи на трусиху. – Видно, что-то все-таки отразилось на моем лице. – Мы ж пока просто гуляем.

Пока? Брови мои поползли вверх, остатки улыбки испарились.

– Простите, запамятовала – как вас зовут?

– Вячеслав Се…

– Серый, да. Так вот, Слава. Гулять будете со своими одногруппницами. А мне после факультатива можно сдавать работы или задавать вопросы по теме. Ясно?

– Ясно. – Он продолжал смотреть мне в глаза, будто ждал продолжения.

– Это все. Жду вас в следующую среду.

И, развернувшись, я пошла вперед так быстро, как только можно идти, не переходя на бег, но при этом понимая, что подволакивающему ножку кузнечику догнать меня уже без шансов.

– Почему он? – донеслось до меня. Я чуть притормозила. Обернулась. Он продолжал стоять на горбике моста через Мойку.

– Вы же по Баратынскому ваяете кандидатскую, верно?

На нас стали оглядываться прохожие.

– Он же скучный! – крикнул кузнечик. – Зачем он вам сдался?

На несколько секунд меня замкнуло – он стоял на том месте, где так часто стоял тот, другой. И почему-то, неясно, как это вообще было возможно, что-то почувствовал. По крайней мере, задал правильный вопрос. А правильный вопрос – залог честного ответа. Но я промолчала – развернулась и пошла дальше.

Иногда, могла бы я сказать хромому мальчику, к любви идут не торными путями. Иногда ты приходишь на вечеринку с одним, а уходишь с другим. С его другом, к примеру. Это неловко, но неловкость быстро проходит. Ее заслоняет всполох радости от той, единственно нужной, встречи. Я начала заниматься Е. А. действительно случайно – мало возделанное на Руси поле рассудочной поэзии хорошо ложилось на англо-саксонскую традицию прохладного слова. А сверху я планировала отполировать это все тем же ультрамодным Бродским, как продолжателем традиции. Из этих пересечений можно было бы наковырять много страниц для диссертации. Славный путь, пусть и без претензий на оригинальность. Я брела им не спеша, хоть да, Е. А. худощав, бледен, черты лица миловидные, глаза чуть навыкате… Не мой типаж. Но я шаг за шагом послушно проходила за Баратынским всю биографию: село Вяжля, усадьба Мара, Немецкий пансион, Пажеский корпус. Мальчишеское хулиганство в «Обществе мстителей» – украденные черепаховая табакерка и пятьсот целковых. Исключение. Запрет на иную госслужбу, кроме военной. Возвращение в Петербург в качестве рядового Лейб-гвардии Егерского полка. Дальше цепочка становится совсем короткой: эпиграммный остроумец Креницкий знакомит Е. А. с Антоном Д., они хором снимают домик среди казарм на улице 5-й Семеновской роты. Живут – как и сейчас молодые – в съемном жилье: почти без мебели, задолжав всем местным лавочникам. Выпивают, тусуются. Оттуда до того места, где жил человек, которым занято мое сердце, чуть меньше часа прогулочным шагом.

Набережная Фонтанки, адрес непрестижный, по тогдашним меркам – так и вовсе окраина. Узкие улицы, некрашеные заборы, за ними деревянные же дома с палисадниками. Молодой человек без особенных средств живет «с предками» в скупом, неряшливом доме с вечно пьяной дворней. Жадный до смешного отец, взбалмошная мамаша, вечно переставляющая мебель из комнаты в комнату (какое-то отклонение, не иначе). Ни одного целого сервиза. Когда друзья спрашивают точный адрес, он уходит от ответа, к себе пускает только самых близких. Того же Антона, например.

Мне кажется, таким я его и увидела впервые – в полосатом бухарском халате, легкие кудри, на голове примята ермолка, домашние туфли. Бумаги, книги возле постели, на столе. Будто хочет творческим беспорядком скрыть общую постыдную неопрятность родительского жилища. Знала ли я, куда вляпываюсь? Много лучше, чем любая из его современниц. Мое единственное оправдание – я считала себя в безопасности, разделенная с ним двумя столетиями.

Глава 5
Архивариус. Осень

– Почему бы вам не засесть за его архив? У него же осталась куча бумаг. Письма, черновики… Вечно жаловался, что руки не доходят довести все до ума. А кому, кроме вас, теперь это под силу?

– Не поверите, но это то, над чем мы трудились все лето. А с оставшимся легко справятся любящие дочери.

– Бросьте. Вы прекрасно знаете, что они этим заниматься не будут.

– Смерть многое меняет.

Он хмыкнул.

– Это только так кажется. Первое время. Работа с архивами – скрупулезный труд. Нужны профессиональные навыки. Соответствующий характер. Это не их случай.

Ветер собирал солоноватую влагу с поверхности залива и заметал под мой надвинутый капюшон. От всего регбиста я видела только шагающие рядом массивные мартенсы сорок пятого размера. Если я собираюсь наступать на эти грабли по второму кругу, то должна точно знать, что меня ждет. Я приподняла капюшон и взглянула снизу вверх в его лицо – темные ресницы склеились от дождевой воды, кожа покраснела, с носа стекала собравшаяся из мелкой мороси внушительная капля. И все равно – вот же несправедливость! – чертов красавец.

– Но вам-то нужен не архив. – Я даже не затруднила себя вопросительной интонацией.

– Нет, – мотнул он головой. – Мне нужен свой человек в доме.

– Соглядатай?

– Называйте как хотите. Официальное следствие за это не возьмется, а я не верю, что смерть Двинского была случайностью. Или несчастным случаем.

Я молча на него смотрела. Ледяные руки сжались в карманах в кулаки в попытке согреться, да так и застыли. Я ждала, что он скажет дальше.

– У меня нет доказательств. Но с вашей помощью я надеюсь их добыть.

– Кинжал в крови? – хмыкнула я. – Удавка? Склянка с ядом?

– Любой косой взгляд, интонация. Все тайны, которые вы сможете вытащить на свет.

– А если я ничего не найду?

– Я все равно выплачу вам гонорар.

– А если откажусь?

– Это глупо, Ника. Я звонил на кафедру. Вы уволились. Я предлагаю вам огромную по меркам университетского преподавателя сумму. С чего вдруг отказываться?

– Не хочу шпионить.