– И чем выше ты поднимаешься, тем дальше друг от друга они расставлены?

– Нет.

– Может, верхние рейки сплошь покрыты колючими иголками? Или опутаны коварными лианами? Или обмазаны липкой смолой?

– Нет. Все они одинаковые, до самого верха.

– Так за чем же дело стало? Если ты преодолела три одинаковые рейки, значит, сможешь преодолеть и все остальные!

В его словах был смысл. Я собралась с духом.

«Ни о чём не думай», – велела я себе и перескочила на следующую рейку. Оттуда я продолжила карабкаться наверх. Я старалась не смотреть вниз. Двигаться уверенно и без суеты. Однако я дрожала как осиновый лист.

А голос всё это время негромко меня подбадривал:

– Осталось всего ничего! Не сдавайся! Ты просто молодчина!

Наконец, зацепившись коготочками за верхнюю перекладину, я втащила свою тушку на раму шпалеры. Вышло, честно говоря, довольно неуклюже. Я отдышалась. Бабушкин гребешок лежал прямо передо мной.

У меня получилось.

– Приветствую тебя, друг! Ты была бесподобна! Настоящая героиня! А ещё ты крупнее, чем я думал. Если ты вдруг голодна, смею напомнить, что я не банан.

В гнезде, сплетённом из веток и пуха, крепко спали два взъерошенных птенца малиновки. Третий взъерошенный птенец малиновки бодрствовал и смотрел прямо на меня. У него была серовато-коричневая в крапинку спинка, а глазки-бусинки ярко блестели.

– Лир, верно? Вовсе я не героиня, – выпалила я, всё ещё тяжело дыша, – и я бы никогда в жизни не съела птицу.

– Обнадёживающее открытие. Могу я поинтересоваться, как тебя зовут?

Сейчас это прозвучит глупо, но тогда я не сразу решилась ответить. Я была уже по горло сыта общением с посторонними животными. Даже простая беседа с этим птенцом казалась мне очередным предательством – и бабушкиных ценностей, и всего нашего семейства. Но именно поддержка Лира помогла мне сохранить ясность ума и не сдаться на полпути, когда колючие заросли страхов почти опутали мои мысли. Я не хотела ему грубить.

– Меня зовут Тыковка. Приятно познакомиться.

– Взаимно. И что же привело тебя на вершину нашей шпалеры, Тыковка?

Я вздохнула и поведала ему историю о двух белках со спутанными хвостами, о том, как Люцерна принесла из дома наш самый ценный гребешок, чтобы их разъединить, и о том, как прилетел Василёк и украл его.

Лир слушал, положив клюв на край гнезда.

– Я недолго живу на свете, – проговорил он, когда я закончила, – но это была самая удивительная история, что я когда-либо слышал! Я будто видел всё своими глазами.

Его слова меня так обрадовали, что я не сразу нашлась, что ответить. Я поняла, что впервые рассказываю историю не кролику, а существу другого вида.

– Все кролики Молочайного луга хорошие рассказчики, – сказала я наконец. – Мы серьёзно относимся к своему делу.

– Уверен, ты одна из лучших.

Этого я не могла знать наверняка. Правда, бабушка Мята нередко осыпала меня похвалами, когда присоединялась к нам в корневой комнате. Да и мама на уроках часто вызывала меня первой. Занятно, что большинство вещей в жизни нагоняет на меня страх, но делиться историями для меня всегда в радость. Возможно, потому что так я увлекаюсь, что забываю переживать за реакцию слушателей. Когда персонажи начинают хозяйничать у меня в голове и я нахожу правильные слова, которые вдыхают в них жизнь так, что моя выдумка начинает казаться правдой… Я люблю это больше всего на свете.

– Я не знала, что вы уже вылупились, – решила я сменить тему.

– Мама и папа почти никому не рассказывали. Дело в том, что голубая сойка, похитившая твой гребень, присвоила и наше яйцо. Вот родители и стараются нас обезопасить. Меня, мою сестру Пушинку, – он указал клювом на одного из спящих птенцов, а затем на другого, – и моего брата Зобика.

Я кивнула.

– Весь луг знает о поступке Василька. Тебе, должно быть, ужасно грустно.

Лир качнул головой из стороны в сторону.

– И да и нет. Я ведь не знал птенца, который мог бы вылупиться из того яйца. Моя мама говорит, что грустные и печальные вещи происходят на Молочайном лугу, как и везде на свете.

– Но Василёк – гроза нашего луга.

– Он один против целого луга, где полно разных существ? Мы ведь можем дать ему отпор.

Я с сомнением взглянула на Лира.

– Вот выпорхнешь из гнезда и своими глазами всё увидишь.

– Как раз хотел спросить! – расчирикался он. – Ты придёшь посмотреть на мой первый полёт, отважная Тыковка? Родители говорят, что дня через три-четыре мы уже будем готовы. Я так надеюсь стать Лиром Перволётом! Второлёт меня тоже устроит… Лишь бы не Третьелёт! Какая мука – оставаться в гнезде дольше всех, ты согласна? Второлёты и перволёты строят семьи друг с другом, а третьелёты маются в поисках себе подобных. Я постараюсь во что бы то ни стало избежать этой участи… Хотя, если удача окажется на моей стороне, я не обрадуюсь, ведь это бремя ляжет на брата или сестру…

– Вы получаете имена в зависимости от того, в каком порядке вылетаете из гнезда?

– О да. Жду не дождусь этого момента. Полёт – это свобода. Поиск пищи, купание в воздушных потоках, долгожданное знакомство с остальными луговыми обитателями. И, подумать только, я уже нашёл первого друга!

Не стоило труда догадаться, что он говорил обо мне. Я улыбнулась. Скоро он узнает, что на Молочайном лугу все животные предпочитают держаться своих. И всё же не скрою: мне бы хотелось увидеть его первый полёт. Особенно теперь, когда он расписал его в таких красках.

– Если ты полетишь на рассвете или на закате, я увижу тебя, пока буду щипать травку, – сказала я. – И, к разговору о полётах, мне пора идти. Жаль, что я не могу вспорхнуть и улететь с этой шпалеры. Спускаться с гребешком в зубах будет ещё труднее, чем подниматься.

– Зачем в зубах? Просто сбрось его вниз, а потом спускайся сама.

Птенец был ещё совсем юным, но уже таким сообразительным. Я сбросила гребешок на лужайку, и тот с лёгким стуком упал на землю.

– Удачного тебе полёта, Лир.

– До встречи, отважная Тыковка!

Я хотела сказать ему, что я совсем не отважная. Колючие страхи, опутывающие мои мысли, превратили меня в одного из самых, если не самого трусливого кролика в нашем семействе. Но мне всё же льстила эта незаслуженная похвала.

Ну вот! Я уже начала говорить как он.

Спускаться по шпалере оказалось ужасно неудобно, и я не хочу подробно на этом останавливаться. Да и «спускаться» – это слишком громко сказано, я просто покатилась кубарем вниз. Но удачно приземлилась на мягкое место и, к счастью, не сломала ни единой косточки.

– Ты не ушиблась, не поцарапалась и не разбилась? – тихо поинтересовался Лир, когда я шлёпнулась на лужайку.

– Я цела!

– С нетерпением жду твоих новых историй, мой бесстрашный друг!

Я взяла гребешок в зубы и, ликуя, попрыгала домой.

6

Мама, бабушка и Люцерна встретили меня у входа.

Обычно в это время ночи жизнь в норе кипела: мои братья и сёстры всей гурьбой катались по полу и гонялись друг за другом как угорелые, пока не наступало время ложиться спать. Сегодня здесь стояла мёртвая тишина. Все как сквозь землю провалились – и только трое кроликов смотрели на меня с мрачными выражениями на мордочках. Я представила, как остальные члены моей семьи, спрятавшись в туннелях, напряжённо прислушиваются, стараясь уловить каждое слово.

Я положила гребешок на землю, надеясь, что это хоть как-то спасёт меня.

– Твой гребешок, бабушка. Я вернула его!

Я смутно представляла, как у бабушки Мяты дела со зрением. Я точно знала, что она не ослепла, но, по её собственным словам, годы притупили её кроличью зоркость. Вероятно, поэтому, когда она хотела наградить нас строгим взглядом, у неё это почти никогда не получалось, её взгляд блуждал по нашим мордочкам. И порой от этого становилось не по себе.

Она опустила на гребешок поражённую артритом лапу.

– Ни одна вещь не стоит твоей жизни, внучка.

– Знаю, – сказала я, – но я же не пострадала.

– Тебе повезло, – вмешалась мама. – И Люцерне тоже. Просто чудо, что вы не угодили в лапы к ястребу. Вам следовало вернуться в нору, как только вы увидели белок.

Моя сестра уставилась на собственные лапы. Эх, а я ведь просила прикрыть меня! Мама с бабушкой, наверное, и моргнуть не успели, а она уже вывалила всё как на духу.

– Наш молочай – это наши мозги. Помнишь, крольчонок? – спросила бабушка Мята.

Я помнила. Но меня всё ещё распирало от гордости, ведь я покорила шпалеру.

– Сегодня я сделала то, на что не считала себя способной…

– И мы ни слова не хотим об этом слышать, – перебила меня мама.

– Будь с ней мягче, Крапива, – осадила её бабушка Мята. – Тыковка, не стоит сейчас будоражить умы собратьев рассказами о своём приключении. Иные истории нельзя облечь в слова из-за ужасов, которыми они наполнены.

Мои мысли сразу же обратились к загадочному происшествию с койотами, случившемуся во время бабушкиного путешествия к Молочайному лугу.

– Истории, поощряющие непослушание, не менее опасны, – продолжила она. – Я пытаюсь заботиться о безопасности нашего семейства, а не сеять мятежные идеи в неокрепших кроличьих умах. Сейчас вы с Люцерной отправитесь спать и будете помалкивать о сегодняшних событиях, как бы настойчиво ваши братья и сёстры ни выпытывали подробности. Это понятно?

Я спасла шкурки двух белок. Я проявила чудеса физической выдержки. Я встретила птенца малиновки, который изъяснялся как старинный поэт. Я не поджала хвост в ответ на выходку Василька. Я была храброй.

И я ни с кем не могла этим поделиться.

Возможно, во мне тогда говорили остатки моего праведного негодования, но то, что бабушка могла решать, чья правда достойна стать историей, а чья – нет, показалось мне чудовищной несправедливостью. Я понимала, что так она оберегает нас, но неужели это можно было сделать только ценой моего молчания? Чем могла навредить правда?

– Если ты расскажешь эту историю, – предупредила мама, – я запрещу тебе выступать самой и слушать чужие выступления в корневой комнате.

Мама знала на что надавить. Колючие заросли заполонили мой разум, воображение рисовало картину, где я больше не участвую в семейной традиции. Это было страшнее фантазий, в которых затапливало нашу нору, а луг объедали жуки. У меня в голове не укладывалось, что я перестану ходить на уроки и не буду больше слушать чудесные истории. И сама не расскажу ни одной.

– Понятно, – отозвалась я.

– Понятно, – прошелестела Люцерна.

– И ещё кое-что, – подала голос бабушка. – Вы обе отстраняетесь от предстоящего экзамена по правилам дорожного движения.

Мама нахмурилась.

– Но…

– Они слишком переволновались. Им нужно время восстановиться, чтобы их сердечки и мускулы снова окрепли. Думаю, ты не станешь со мной спорить.

Мы с Люцерной быстро переглянулись. Не знаю, что было у неё на уме, но лично я выдохнула с облегчением, узнав, что мне не придётся переходить дорогу на экзамене, который мама собиралась провести через пару дней. Интересно, догадывалась ли бабушка, как сильно я этого боялась? Может, она решила надо мной сжалиться? Всё-таки я вернула её любимый гребешок.

– Хорошо, – согласилась мама. – А теперь обе идите спать. Знайте, что я очень недовольна вашим поведением и впредь ожидаю от вас лучшего.

– Прости, – прошептала Люцерна, когда мы засеменили к нашему гнёздышку для сна. – Маме хватило одного взгляда на меня, чтобы понять: что-то случилось. Если тебя это утешит, то моя история вышла довольно сумбурной.

– Жаль, мне нельзя рассказать тебе, что произошло после твоего ухода.

– Жаль, мне нельзя это услышать.