– Девку себе вызови, постель греть. Она и будет тебе от меня известия передавать. На рябую никто не подумает – их дурами набитыми считают. От Ефросиньи откажись – крепостная девка тебе Никифором Вяземским отдана, а тот Меншикову клевретом верным стал. Подложили ее под тебя, она тебе в душу змеей подколодной вползла. Слуга твой тоже подсыл, предал он тебя давно, государь.

– Знаю, он записывал все мои слова, когда я бредил, все три дня последних. Толстой ему приказал.

– Худо. – Офицер вздохнул и неожиданно попросил: – Ты его запугать попробуй, ваше высочество. Крепко так пугани расправой царской. А то помешать может, собака. Донести, коли что увидит.

– Попробую. – Алексей пожал плечами, пребывая в некоторой растерянности. И тут на ум ему пришла мысль. – Есть такая возможность – портки замочит от страха!

– Это хорошо, царевич. Ты завтра прикажи Толстому, не проси его – волю свою покажи, чтоб тебе прогулку на коне организовали верхом. Чтоб с седлом свыкнуться, когда убегать будем. Мыслю, тяжко тебе станет с непривычки… Ну да Бог поможет!

– Завтра с утра и огорошу Толстого, но своего слугу изобью, как только одни останемся в комнате. Мыслю, отравить меня хотят… Толстого опасаюсь, взгляд у него нехороший.

– Я тоже так думаю, опасен ты для мачехи и Меншикова, да и других врагов у тебя много. Даже твой отец прикажет тебя пытать, а потом и казнит. Ты ведь у цезаря войско против него просил. Как сам сказал, и за меньшую вину прилюдно колесуют!

– Знаю, Никита Андреевич! Потому бежать подальше мне надобно. Пока не знаю куда, правда…

– Там решим, лишь бы отсюда на конях вырваться!

– Хорошо, надеюсь на успех.

– Тогда жди от меня известия. А теперь я уйду и на глаза твои попадаться не буду – старик зело подозрителен, может меры заранее принять и тебя под строгий караул взять. Прости, царевич, идти надобно, ты вида не подавай, что мы знакомы уже десять лет.

Капитан-поручик отошел к дверям и поклонился. Неожиданно произнес нарочито грубым, привычным для себя голосом:

– Девку отправлю, царевич. Пусть все приберет тута.

– И слугу отправь – куда он запропастился?! И вели на поварню, пусть мне поесть принесут!

– Все сделаю, ваше высочество. – Офицер поклонился, явно работая на свидетелей в коридоре. Выпрямился и ушел, прикрыв за собой дверь.

Алексей присел на постель, сильно сжал ладонями одеяло. И припомнив, как впервые в жизни целовался в бане, покраснел. Странное ощущение – осознавать, что сегодня произойдет то, о чем он мечтал много лет, что он познает самое сокровенное таинство, будет любить и сам станет желанным. Ведь раньше он о таком помыслить даже не мог, понимая, что стал отверженным уродом, Квазимодо. У него промелькнула мысль, что Аглая его использует, хотя, как ни крути, никакой выгоды ей это не приносило, одни проблемы.

Потому подозрение он отринул – то была действительно любовь, ведь все девушки ожидают в своей жизни принца, а царевич для них не менее ценен. Откуда ей знать, что его жизнь сейчас не стоит и выеденного яйца, она ведь видит только внешнюю сторону власти.

– Надо было в бане попробовать, но я постеснялся. – От такой мысли загорелась ладонь. Он помнил, как сознательно прикоснулся ею к тугой груди девушки, сжал пальцы на нежной коже, ожидая, что она не только вырвется, но еще и пощечину даст. Но Аглая только обняла его, поцеловала и тихо прошептала: «Дождись ночи, любимый, я твоей буду».

«Еще часа три до заката, а у меня все горит в душе!»

Алексей соскочил с кровати, возбудившись от картинок, что подсунула ему память. Впору лезть на стенку от вожделения, он даже забыл, что может пройти несколько дней, и его начнут пытать. Но как думать о смерти, если все мысли занимает нечаянная любовь той, которую другие считали страшной, а он – самой прекрасной на свете.

– Царевич, я кваса принес, вот! Уже отведали, но я повторю!

Иван ввалился в комнату, звучно отпил из ковша напитка, хекнул.

– Поставь на стол!

Алексей подошел к слуге и, как только тот поставил ковш и стал выпрямляться, поймал удачный момент. До армии он занимался боксом, а потому неожиданно для себя, ведь забыл о спорте совсем, став инвалидом, умело провел «двойку». Левой рукой, «потерянной», неожиданно сильно заехал в ухо предателю, а правой, вложив в удар всю накопившуюся ярость, снизу вверх провел апперкот под челюсть.

– Ни хрена себе!

Иван странно хрюкнул, его отбросило к стене, по которой он стек на пол, закатив глаза, изо рта обильно потекла кровь.

– Неужто убил?!

Глава 11

– Нет, жив, курилка. Нокаут!

Алексей присел на корточки, приподнял веко. Слуга пребывал в нокауте, правый кулак ощутимо болел. Да, организм у царевича был ослаблен болезнью, но назвать физически слабым его было нельзя – жилистый человек, да и от «папеньки» гены передались, а тот подковы с легкостью разгибает и карточную колоду разрывает.

Жертва экзекуции потихоньку стала приходить в себя, а царевич ускорил этот процесс, выплеснув ковшик кваса прямо ему в лицо.

– Зачем…

– Выдохся, говорили тебе – свежий квас только нужен! Или еще пояснить?! Так я завсегда готов!

Алексей покачал кулаком перед сфокусировавшими взгляд глазами, слуга испуганно вжал голову в плечи.

– Ты, сученыш, свою голову на плаху положил! Сейчас позову солдат и прикажу насмерть забить тебя батогами! Толстого ты боишься?! Так? Отвечай, душу выну!

– Прости, благодетель, запугал он меня как есть. Страшный человек, боярин, пытками грозился. Не погуби, милостивец…

– Ты отодвинься, придурок, юшкой мне рубаху с подштанниками испачкаешь! Утрись!

Алексей уселся на кровать, посматривая на слугу. Куда у него делся прежний гонор?! Теперь не горделиво, а испуганно тот взирал на Алексея, вжав голову в плечи. Не ожидал от доброго и милостивого хозяина побоев, обнаглел до последней степени, смотрел на царевича как на мертвеца.

«А хрен вам с горчицей по морде размазать! Я за жизнь свою еще поборюсь, папенька, и устрою там-тарарам!»

– Бумагу бери и перо! Мой бред ведь записывал?! Что затрясся, сукин сын, думал, не узнаю?!

– Прости, милостивец, не погуби…

– Не трясись, овца! А теперь записывай аккуратно за мной. И смотри, все в точности пиши, слово за словом! И помни – с этой секунды не я, а сама смерть за тобой следить будет, топором палаческим играя. Ибо те слова, что ты запишешь, токмо для одного царя предназначены, и кто о них узнает, казнен будет немедленно. Пиши, иуда, себе приговор…

Алексей с ухмылкой смотрел на бледного как смерть слугу – тот дописал последние строчки и сидел на лавке, тело заметно трясло дрожью. Действительно, такие тайны писцам знать смертельно опасно – любой монарх, а тем более такой, как Петр, сразу же прикажет голову отрубить во избежание утечки информации, так сказать.

– Не трясись, тварь! Я с твоего листа сейчас собственной рукой текст перебелю. А то я буквицы подзабыл и как их правильно в слова складывать в письме. Теперь по твоему тексту сам напишу! А ты в углу посиди, гаденыш, мы с тобой разговор еще не окончили, тварь, паскуда.

– Милостивец, так это боярин приказ мне отдавал…

– А ты кому служил?! Мне али Толстому?! Так что сиди и сопли жуй! И помалкивай – если кто узнает, что ты письмо это знаешь, подыхать будешь жуткой смертью, сам понимаешь.

Текущий по смертельно бледному лицу пот, закатившиеся глаза, трясущиеся ручонки говорили о том, что слуга осознал, какая участь ждет его в самое ближайшее время.

– Вот и ладненько. – Алексей размашисто расписался – теперь можно было не бояться за подпись и изменившийся почерк. На порчу ведь многое можно скинуть, как и на потерю памяти, которая может всплывать в голове пластами. Типа тут помню, а здесь не припоминается.

– Позови Толстого и офицера – капитана Румянцева. Он здесь?

– Да, ваше высочество! Приехал токмо.

– И скажи им, что царевич плох, очень слаб, страдает. Падучая может начаться, как у его отца, царя. Не трясись, эпилепсия – штука такая, никто знать не может, когда она начнется. Видел ее у государя? Как от нее припадок у Петра Алексеевича начинается?

– Ви… дел…

Зубы стучали как кастаньеты, по лицу заструились капли пота – до слуги дошло, что если царевич скажет хоть полслова, то его не просто убьют, умирать будет долго и погано.

– Вот и скажешь им, что в припадок я впал – ударил тебя, кровь пустил. А теперь в себя пришел и их к себе зову. И скажи, что царю письмо сел писать, руки трясутся – вон сколько клякс я на бумаге оставил. А теперь иди и смотри все в точности передай.

– Все сделаю, милостивец, все, будь надежен!

Слуга кланялся как китайский болванчик, низко, до пола. На колени бы шлепнулся, но на кулак поглядывал боязливо. А глаза стали не наглые, а преданные, прямо собачьи.

– Пшел вон! И смотри не напутай – тебе самому боком выйдет. Давай топай и приведи эту сладкую парочку, гуся да цесарочку!

Предателя как ветром сдуло, Алексей же, взяв исписанный слугой черновик, аккуратно сложил его и спрятал под подушки. Усмехнулся. Не так и важно, какие тёрки пойдут у него с отцом, но бумажка эта вызовет многие дела, как хорошие, так и совсем плохие, для некоторых персон опасные для их собственной жизни. С расчетом на психологию написано. Тут нужно книги поблагодарить, которых им было много прочитано. Благо в библиотеки ходил постоянно: инвалиду ничего другого не остается, кроме чтения да размышлений над прочитанным.

Усевшись за стол, Алексей сделал вид, что пишет, а сам прислушивался к шагам в коридоре. Теперь отступать было некуда – борьба пойдет до последнего, и он свой ход сделал.

«Позиция, что избрал настоящий царевич, проигрышная априори. В таких ситуациях нельзя отдавать инициативу противнику, нужно ее перехватывать и нападать самому. А на что правитель обратит внимание прежде всего – на непутевого сына или на злато-серебро, что можно получить за его взбрыки?! Та еще задачка из курса высшей политологии!»

Алексей усмехнулся, макнув гусиное перо в чернильницу. Писать им было очень неудобно, а искусство затачивания, как он посмотрел, требовало немало умения. Так что текст письма, собственноручно написанный, страшен, как явление чекиста к недобитой буржуазии с маузером в руке.

Раздавшиеся торопливые шаги заставили напрячь все нервы, свив их жгутами, – сейчас требовалось филигранно отыграть партию. И когда дверь за его спиной раскрылась, он, осознав, что ввалилось несколько человек, макнул перо в чернильницу, размашисто написал последние слова и поставил подпись. Отбросив перо в сторону, Алексей повернулся…

Глава 12

– Доброго вечера, господа. Дела государственные!

Алексей встал во весь свой не столь и маленький рост – он был на голову выше Толстого, а вошедший с ним капитан Румянцев едва доставал ему макушкой до переносицы.

«Так вот ты каков, “отец” полководца Петра Румянцева, чей настоящий родитель будет мой “папенька”. Ты царского ублюдка станешь воспитывать как собственного сына, ибо боготворишь будущего императора Всероссийского и предан ему, как пес».

– Господин капитан, я написал царскому величеству, моему отцу Петру Алексеевичу, вот это письмо.

Алексей положил руку на свернутый листок бумаги и внимательно посмотрел в глаза капитану. Тот ответил немигающим взором, было видно, что там нет ни ненависти, ни почтения – одна холодная решимость выполнить приказ. Такой удавит без всякой жалости, что и приписывалось именно ему некоторыми писателями: задушил царевича в каземате Петропавловской крепости вместе с Толстым и другими двумя подельниками.

Крепкий офицер, духом и телесно. А капитанский чин не так и мал, наоборот, слишком высок для него, ибо состоит он в лейб-гвардии Преображенском полку и равен по чину армейскому подполковнику.

«Два моих будущих убийцы рядом стоят и выслеживали меня вместе. Может быть, между ними сговор?

Какой-то возможен, но и конкуренты они друг другу, сообщники и противники. Царскую милость ведь лучше не делить, целое всегда лучше половины. Так что утаить письмо не решатся из-за доноса, но лучше и других свидетелей к делу приобщить».