– Мой отец был человеком редких душевных качеств. Он умел принимать людей такими, какие они есть, и не навязывать им свое мнение о них же. Я не помню мать, и отец был не в состоянии заменить ее, но он приложил все силы к тому, чтобы я стала достойна носить его имя. Когда мне было пять, я упала в старый колодец и просидела в воде около трех часов. Но я была спокойна, потому что знала – отец обязательно найдет меня и спасет. Теперь меня некому спасать из колодцев.

* * *

– Ты маленькая врушка, в колодец она упала.

– Я просто немного приукрасила ту историю с ударом граблями, ничего страшного. Иисус меня не осудит.

Мэттью смеется, но быстро поникает и пристально смотрит на меня. На нем мягкая театральная шляпа, как у Честертона. Но на Честертоне шляпа выглядит ужасно, а Мэттью ужасно идет.

Я откидываю голову на мягкий плюш и прикрываю глаза. Доггер после кладбища как растворился вместе с теми тремя мужчинами – если рассчитывает, что его кто-то подбросит до Харвуд-Хауса, глубоко заблуждается. Мистер Эндрюс уехал с Милли, Ванессой, миссис Тернер и… кем-то четвертым на нашем стареньком «хиллман-универсале». Или миссис Тернер ушла с мужем пешком? Помню только, как стояла у могилы, из земли торчали надгробные зубы, двери склепа открылись, спертый воздух лизнул лицо – мерзко, как коровий язык… А дальше лишь фрагменты – плохо написанная книга, абзацы не перетекают друг в друга, а громоздятся в логическом беспорядке. Потом разберусь. Может быть. Тяжело думать.

– Ты держалась молодцом, правда, твой второй вассал все боялся, что ты хлопнешься.

– Ну не хлопнулась же. – Я не открыла глаз. Плюш пахнет отцовским одеколоном. Или мне так кажется.

– Он ничего такой. Старый, конечно. Знаешь, сколько ему?

– Только не говори, что пытал его прямо в церкви.

– Нет, на кладбище.

– Мэттью…

– Так ты хочешь знать или хочешь, чтобы я сидел и винился?

– Давай, вываливай.

– Тридцать девять.

– О, ужас, никогда бы не подумала, что сорокалетние мужчины существуют.

Шестнадцать лет. Я считаю такую разницу в возрасте приемлемой. Вроде бы точно такая же у полковника Брэндона и невыносимой Марианны из «Разума и чувств» или из «Чувства и чувствительность» – зачем вообще называть два своих романа настолько одинаково?! То есть об этом мне раздумывать не тяжело, а о том, как проходили похороны отца – тяжело. Удивительно ты устроена, Агата. Как-то даже слегка неприлично. Мэттью между тем все не унимается:

– И он не говорит, где служил. Я спросил, не пацифист ли он часом, на что меня предупредили – если буду продолжать в том же духе, придется организовывать еще одни похороны, и это разобьет сердце моей бедной матери.

Я улыбаюсь.

– А, то есть над его шутками ты улыбаешься даже в моем пересказе. Он тебе нравится.

– Мэттью, я была занята, мне некогда было его разглядывать, и ничего о нем не знаю. – Последнее нравится больше всего, потому что создает интригу, напряжение, но Мэттью в свои переживания я посвящать не собираюсь – обойдется, это бестактно.

– С чего ты решила, что это был вопрос?

Я все же открываю глаза – проезжаем ворота. Изящный изгиб арки бросает тень на мое лицо.

– Это тебе все подряд нравятся, кто в юбке, даже я.

– Без даже.

Подъезжаем как раз вовремя, чтобы избавить друг друга от неловкости. Наверное, мы успели вырасти из дружеских разговоров.

* * *

Первый час. Самое время для набега на кухню. Дому тяжело: стонет полами, поворачивается с боку на бок флюгерами и иногда тяжело выдыхает сквозняком. Миссис Тернер опять забыла выключить свет – освещает стенку коридора под лестницей, а я опять забыла проверить, не забыла ли миссис Тернер выключить свет. Раньше можно было бы нанять специального человека, теперь остается только выругать себя за забывчивость.

Это не миссис Тернер, это Доггер. Стоит спиной, уперев руки в стол, без пиджака, подтяжки спущены с плеч и безвольно висят, как собачьи поводки. Какая спина, боже ты мой. Что-то явно лежит перед ним на столе. Я медленно отступаю в коридор, пользуясь тем, что он чудом не услышал звука моих шагов – индейские мокасины тому виной, думаю. Трубы так оглушительно рявкают в стене, что приседаю от ужаса. Стукает, как захлопывающаяся вставная челюсть, взвизгивает, и снова тишина. Доггер оборачивается на источник звука и, конечно же, видит меня в китайском шелковом халате. И зачесанными волосами. Катастрофа.

– Здравствуйте. – Я делаю жалкую попытку запахнуть халат поплотнее – совершенный провал.

– Что вы тут делаете?

Он выглядит ужасно уставшим, под глазами мешки и разлившаяся чернота. На столешнице все те же листы в цифрах.

– Я тут живу.

– Простите, я не это имел в виду. – Он прикладывает пальцы к глазам и сильно нажимает, морщась. – Так поздно. У вас был тяжелый день.

– Я работала и пришла заварить чаю.

– Что вы делали, простите?

Судя по красным, как стены галереи, глазам, он сам последние несколько часов искал потерянный рай и еще имеет наглость мне выговаривать.

– Вы прекрасно слышали. Раз мы все равно друг друга рассекретили…

Я быстро иду в кладовку, обгоняя его возражения, и достаю с самой верхней полки заветную жестяную банку «Максвелл Хауса».

– Мне Мэттью подарил на Рождество, он водит дружбу с парочкой американских военных, давайте… – я пытаюсь подобрать слово весомее, чем просто «выпьем», что-то способное разрядить атмосферу, – злоупотребим?

Доггер усмехается. Забирает у меня из рук банку. Ставит ее на стол. Нет. Не может быть.

– Идите спать, Агата.

Да, это оно. Нравоучение.

– Доггер, вы мне не отец – и не муж, – чтобы отправлять меня спать.

– Вот именно, я вам не отец. Поэтому могу себе позволить не взывать к вашей сознательности, а силой запереть в комнате.

Я ахаю, делая вид, что страшно оскорблена. А когда будет запирать, сам он будет изнутри или снаружи? Уймись, Агата, ты переходишь демаркационную линию, и так уже успела на ней потоптаться ремаркой про спину.

– Хорошо, давайте я хотя бы приготовлю вам кофе, вы гость и…

– Я сам справлюсь с этой непосильной задачей, если вдруг решу воспользоваться предложением. Спокойной ночи, Агата.

Глава 3
Эмпайер

Сегодня еще и леди Луиза смотрит так осуждающе, словно знает, я совершила нечто ужасное: порезала мясо десертным ножом или что-то в этом роде. Ваше выражение лица, леди Луиза, не вяжется с цветочной лепкой на потолке и викторианской штукатуркой с буквой Х – первая в слове «остановка» ^[5]– это так, к слову, остановитесь, леди Луиза.

На часах 7.05. Кажется, завтракать в большой столовой – лишнее. Могла бы есть в кабинете… Могла бы совсем не есть.

Я размазываю овсянку по стенкам китайской тарелки, пытаясь доскрести до герба Генри Ласселса – крест и лев – на самом дне. Не знаю, что делать со своей вчерашней находкой, наверное, стоит рассказать Доггеру… или Мэттью… Нет, Доггеру.

– Доброе утро, Агата.

Я вздрагиваю, ложка звякает о фарфоровый край. Леди Луиза смотрит еще более осуждающе – у нее получается превзойти саму себя.

– Доброе.

Выглядит Доггер хуже, чем вчера. За ночь зеленое в глазах выгорело, будто авиационный брезент, к черноте добавилась расползающаяся к вискам желтизна. Теперь лицо как фамильный штандарт Ласселсов – желто-черный, пятый граф Хардвуд с портрета за моей спиной как раз стоит на его фоне.

Хочу спросить про тех мужчин, кто они… Я смотрю на пустующее место во главе стола, словно собираюсь посоветоваться с отцом, только все зря – вместо отца сложенная «Таймс» – дань уважения от мистера Эндрюса, нашего мастера на все руки. Грустная, трогательная идея. Газета уместна, а мой вопрос нет – не сейчас, когда Доггер в таком состоянии. И о чем тогда говорить? О позднем Возрождении? Не за завтраком же.

– Вы плохо спали? – Доггер как будто меня не слышит, мрачно смотрит на кашу и иногда бросает взгляды в сторону урн на постаментах. Я решаю предпринять еще одну, последнюю попытку поддержать разговор: – Они стальные, на постаментах нагревали тарелки, а в урнах можно ополаскивать столовые приборы.

Доггер в ответ лишь качает головой:

– Один раз сполоснул, и вроде как чистые.

– Простите?

– Нам надо поговорить, пойдемте в кабинет Агастуса.

Встает и выходит – не сомневается, что последую за ним. Что ж, вероятно, вопрос и правда не терпит отлагательств и, скорее всего, связан с криптограммами – вдохновляет. Я даже иду за Доггером вдохновленно, чуть подпрыгивая, по-другому правда не выходит – у него слишком широкий шаг.

Уже в кабинете усаживает меня в кресло для посетителей, сам садится во второе, чуть его разворачивая. Странным образом кажется, будто ждем отца – вот-вот зайдет, насвистывая веселый мотивчик «Нагасаки» Морта Диксона. В последние годы уже не насвистывал – воздуха не хватало. Доггер, похоже, разделяет мои переживания: слишком долго смотрит на пустующее кресло перед тем, как начать. Отец повсюду в этом доме, надо что-то сделать, как-то переключиться.

– Вы поделились со мной тайной о своем альтер-эго, а я расскажу вам историю.

– Я люблю истории. – От нетерпения сцепляю пальцы в замок.

– Не перебивайте.

– Простите.

– Если кто-то узнает, что я рассказываю истории, нас выведут к стене и расстреляют. Вы понимаете?

Судя по суровой складке между бровями, расстрел – не фигура речи. Мне не по себе, почему-то весьма живо представляется, как стоим на террасе дома с завязанными черным габардином глазами. И ничего романтически-патриотического в мимолетной фантазии нет.

– Я не хочу, чтобы вас расстреляли.

– А я не хочу, чтобы расстреляли вас, Агата. Так вот. – Он откидывается назад, достает портсигар, вытягивает сигарету и прикуривает. Только сейчас замечаю импровизированную пепельницу – банку из-под бобов на краю стола, смотрится так нелепо, что вызывает улыбку. Видимо, Доггер умыкнул ее из кладовой. Надо сказать Милли, чтобы достала настоящие пепельницы: когда отец бросал курить, приказал спрятать все атрибуты – с глаз долой, из сердца вон. – Представьте себе человека, назовем его Джон. Джон работал в секретной организации внутри другой секретной организации, которая была учреждена во время войны. Эта секретная организация занималась разными делами, о которых никогда и никому ничего не должно быть известно. И у этого человека в подчинении было еще несколько людей. Однажды Джон имел неосторожность кое-что рассказать, потому как его работа была слишком ответственной, и, вероятно, он не выдерживал давления сразу нескольких тайн. А также считал сотрудников своими друзьями. Узнали не все – трое из шести. Один из них совершенно точно молчал, а кто-то из двух других решил на тайне нажиться и стал шантажировать Джона, требуя денег. Шантаж Джон либо игнорировал, либо предпринимал что-то – нам неизвестно.^[6]

Доггер замолкает и смотрит на меня, ожидая реакции.

– О. – Вот и все, что я могу сказать. Вот и переключилась, вот и отвлеклась. Образ отца очень плохо увязывается с образом Джона из истории. Мы редко виделись во время войны, я была в Оксфорде, а отец… на службе. Говорил, что работает в министерстве, и на все расспросы лишь снисходительно фыркал.

Теперь человек из истории – лжедруг – пишет письма мне, видимо, шантаж, как и дом, передается по наследству. Я нашла письмо вчера – лежало в холле, на главном белом камине, с моим криво написанным именем на белом конверте. Белое на белом – ничего как будто не предвещает, правда? Никакого красного и черного, никаких багровых тонов и скандалов в Богемии. Сперва подумала, что это письмо с очередными соболезнованиями, и оставил его кто-то из пришедших на прощание. Но нет. Я столько раз перечитала за ночь текст, что слова врезались в память: