«Агата! Вы теперь богатая, но зависимая от меня молодая девушка. А знаете, чем вы зависимы? Я кое-что знаю про вашего отца, немного грязных подробностей, богатой вы останетесь, но насчет остального не уверен, вы хотите выйти замуж Агата – вам уже целых двадцать четыре, пора бы уже – за кого хотите, а не за того, кто согласится? Поставьте в окно первого этажа самое правое скульптуру, когда будете готовы у вас две недели».

Издевательский тон и уничижительные слова про замужество наводят на мысль, что основа для шантажа весьма шаткая, поэтому в ход пошли оскорбления. Другое дело, что репутация в моем случае важна – теперь владею лондонской недвижимостью, от моего лица она сдается в аренду, и, если разразится скандал, не берусь предсказать, как поведут себя арендаторы. Как минимум в Йоркшире стану персоной нон-грата, со мной разорвут договор на только что сданный под школу Довер-Хаус – и что, и на что чинить крышу западного крыла? Пару лет она еще продержится, а дальше? Чертовы крыши, чертовы крыши и трубы – слабые места. И то, что я планировала с садом и развалинами… Кто захочет вести со мной дела? Состоятельная… Да, разорение, конечно, не надвигается лавиной, и я не отправляю на аукционы столовое серебро, но это сейчас, а дальше? Через пять лет, через десять? Разрыдаться, пасть в ноги Национальному трасту и умолять взять дом под опеку? Вот уж нет, вот уж ни за что. Большую часть украшений продала – куда теперь ходить в диадемах? – ради своей задумки, чтобы не влезать в долги… Остановись, Агата, не время растекаться мыслями.^[7][8]

– Джон рассказал свою тайну или чужую?

– Свою.

– Что же это была за тайна?

– Я не могу вам сказать. Простите, это не моя тайна.

– Но она косвенным образом связана с дочерью Джона.

– Да, связана, но не относится к ней напрямую.

Моральные принципы Доггера непоколебимы – это читается в упрямо склоненной голове, в том, как глубоко он затягивается сигаретой.

Похоже, единственное, что могу сделать, – перестать изображать из себя леди.

Я резко перегибаюсь через стол и сгребаю столько листов, сколько выходит.

– Не смейте!

А вот и смею – выбегаю в коридор, позади раздается протяжно-яростное «Ага-а-ата!», заворачиваю в спальню отца, через его гардеробную, через потайную дверь выбегаю в пассаж. Этого вполне достаточно, но не получается успокоиться, я еще раз сворачиваю через главную библиотеку и выбегаю к черной лестнице. Около нее маленькая кладовка, где хранятся обрезки тканей после перетяжек. Падаю на горку фиолетового с набивными лилиями и жадно вчитываюсь в украденное. Заметки Доггера разрозненны, а почерк Доггера ужасен. Шумно выдыхаю и на секунду прикрываю глаза, стараясь унять тремор в руках.

Обрывки предложений составлены странно, не побоюсь этого слова – шекспировски, но смысл предельно, кристально ясен – отец предпочитал мужчин. «Мужчины часто друзья, а дружба бывает разной, но мне ясно, какую вы предпочитаете».

Не знаю, сколько просидела, пытаясь осмыслить. Отец, во-первых, служил в какой-то секретной организации, во-вторых, был гомосексуалистом. Мышца под глазом дергается, сильно нажимаю на это место пальцами. Но отец… минимум был женат на матери, и у них родилась я, вылитый Агастус Ласселс. Это был… фиктивный брак?.. Но как же он мог быть фиктивным, опять же, если я существую. Как это тогда называется? Должно быть правильное слово. Правильные слова, бывает, смягчают удар, но сегодняшний случай, видимо, не из таких. Брак был договорной – очевидно, никто это не скрывал: мать – американка с большим приданым, отец – граф с прекрасным домом… Иногда отец ездил в Лондон по вопросам аренды… Хотя откуда я знаю, он никогда не брал меня в поездки. Теперь понятно, почему не женился второй раз, до этой секунды винила себя, даже не могу выразить, в чем именно. Возможно, в том, что не родилась мальчиком?.. Отец остался вдовцом и не пытался получить… родить… сына. Всем ясно, сын – главное, но отец… Считал, что снова рисковать – это уместное слово?.. – вступая в брак, бессмысленно? Боже, я не знаю. Мысли скачут с одного на другое, как же раздражает, как же мне взять себя в руки? Я и представить не могла… Поправка Ла… Ла… как же… Лабушера! Отца бы судили, какой позор, он бы этого не пережил. Думаю, письма… ускорили и усугубили болезнь. И теперь это… ничтожество… планирует шантажировать меня?..

Дверь внезапно распахивается, и на пороге возникает Доггер, пыхтя, как паровоз. На миг решаю, что сейчас даст пощечину, но вместо этого выхватывает документы из моих рук и угрожающе нависает.

– Я от вас не ожидал такой… такого… поведения. Такого несносного поведения.

Что за викторианский лексикон – несносное поведение? Так говорила гувернантка, когда я подкидывала ей в суп лягушку. Я встаю, вскидываю голову, я готова ответить, но вдруг картинка складывается, и рот раскрывается, как у деревенской дурочки:

– Боже, так вы были любовником отца.

У него желваки взбухают, а глаза угрожающе суживаются. Доггер сжимает кулак – бумаги хрустят, мнутся.

– Как вы додумались до такой несусветной ереси?!

– Вы сказали, что приезжали в Харвуд-Хаус, но я вас не помню. Вы не женаты, хотя вам около сорока. Вы работали с отцом, и вас явно связывала тесная дружба, если он обратился к вам с такой просьбой. – В конце голос сбивается на пришептывание, хорошо тут нет портрета леди Луизы.

– Я был помолвлен!

– А отец женат, это ничего не доказывает.

– Я что, вам должен доказывать, что я не гомосексуалист? Вы в своем уме, Агата?!

– Так вы не гомосексуалист?

– Нет, боже! – Доггер смотрит на меня быстро вверх-вниз, вниз-вверх, глаза так и бегают, и отворачивается. Так всматривается в отрез карамельного гофре, будто ничего интереснее в жизни не видел.

– Простите. Мне неловко. – Тщательно расправляю юбку, каждую складку, чтобы не поднимать глаз – изображаю стыд, не ощущая его. Напротив, я очень довольна: он был – о, как же люблю прошедшее время – помолвлен, а значит, чисто теоретически, я для Доггера более интересна, чем, скажем, Мэттью. Это, не буду лукавить, греет душу.

– Мне тоже! – Наклоняет голову вниз, собираясь с мыслями. – Ладно, ничего. Теперь, когда прояснили этот вопрос, мы можем выйти из чулана, я думаю? Тут пыльно, я могу начать чихать, и вы оглохнете. – Мне кажется, дело в другом, мы одни, и Доггер стоит непозволительно близко ко мне. Не могу сказать, что я против.

– Как вы меня нашли?

– Понятия не имею, я дернул пару дверей наугад, за третьей дверью были вы.

Доггер нравится дому, он зарекомендовал себя хорошим компаньоном, и сейчас неподходящая ситуация для роли смелой и независимой женщины – следует рассказать про письмо. Да, определенно.

– Я бы хотела добавить пару штрихов к происходящему, хотя вы отказались добровольно делиться подробностями ситуации.

Доггер открывает дверь, пропуская меня вперед. Получается, чтобы разбудить в нем хорошие манеры, нужны обвинения в гомосексуализме? Забавно, ничего не скажешь, надо запомнить.

– Агата, я же объяснял, я не в праве распоряжаться чужими тайнами… Тем более, для вас и так слишком много новостей.

– Не решайте за меня.

– Простите. Просто мне тяжело понять ваше состояние… Сперва вы были…

Он мнется, подбирая слово. «Невыносимая» – вот правильное, но я не буду подсказывать.

– Говорите.

– Как генерал. – Доггер быстро смотрит на меня, видимо, проверяя не хлопнулась ли я, или какой там Мэттью использовал глагол. Может, я и не права, но быть генералом – не самая плохая черта характера. – А потом смягчились, и теперь я думаю, какое состояние для вас является нормальным.

– Оба. Вы сможете добраться до кабинета?

– Думаю, да. Если что, буду дергать все двери наугад. У меня это хорошо выходит.

– Хорошо, ждите меня там.

* * *

Доггер несколько раз перечитывает письмо, я наблюдаю за тем, как быстро бегают его глаза.

– Тут четыре ошибки.

– Да, я заметила.

– Что еще вы заметили? – Это походит на экзамен, но я не тешу себя иллюзией – Доггер не намеревается развивать мои аналитические способности, я не Ватсон, да и он вряд ли играет на скрипке. Скорее, Доггер просто не хочет сказать лишнего. Так что все же была за секретная организация? Какое-то из пяти «Ми»? Но они вроде бы не секретные.

– Уничижительный тон. Я могу ошибаться, но письма, адресованные отцу, были написаны куда как более сдержанно.

– Согласен. Это написал кто-то другой… Или тот, о ком я думаю, окончательно сбрендил, что также нельзя исключать. Конкретно это письмо составлено бездарно. Еще и написано от руки. Кто так делает? – Он явно говорит сам с собой, голос затихает, как радио на коротких частотах, я боюсь даже слишком громко вдохнуть, чтобы он не опомнился и не замолчал. – Если бы не криптограммы, я бы подумал, что развлекается кто-то из деревни. Но письма связаны. Мне надо понять, кто из двух мог написать. Когда Агастус умер, я сообщил… – Все же осекается. – Вы не замечали в последнее время каких-то новых людей в округе?

– Вас.

– Это похвально – подозревать всех, но давайте меня исключим и из этого списка.

– Хорошо, как скажете.

– В деревне есть паб?

– «Рука висельника и курица».

– Это два паба?

– Нет, один.

– Я боюсь спросить, откуда такое название. – Он переворачивает письмо, зачем-то поднимает его на свет, разглядывает.

– Мэттью рассказывал, что на этом месте повесили человека, который крал у Ласселсов скот. Но Мэттью любит приукрасить. Он не упоминал, как ему на руки упала Ава Гарднер? Если еще нет, не вздумайте спрашивать, это история на час.

– А курица тут при чем? Курицы не относятся к скоту, насколько мне известно. – Всю часть про Мэттью Доггер игнорирует.

– Для красоты? Извините, я правда не знаю.

– Думаю, нам надо туда наведаться. Обычно в пабах…

– Нам? Я не могу пойти в паб. Все будут смотреть на меня, и никто ничего вам не расскажет. Возьмите Милли, ее сестра там служит разносчицей. Она вам поможет. Тем более Милли часто меняет… – Я прикусываю свой раздвоенный язык. – Ухажеров. Милли часто меняет ухажеров, несколько лет назад я кинула в одного подушкой из окна своей спальни. Этот идиот – Нэд с фермы – перепутал стороны дома и орал «Bésame mucho» в два часа ночи. Какой бред, боже ты мой.

– Это могут расценить, что я пригласил ее на свидание. Это вас не смущает?

Доггер заглядывает мне в глаза. Опять. Снова. Ему следует избавиться от этой привычки и еще от потребности задавать подобного рода вопросы. Может, мне еще и объяснить, почему на самом деле не могу идти в паб? Точнее, главную причину? Там слишком много народа, от напряжения снова начну вести себя как леди Луиза, что неприемлемо.

– Нет. Мне надо работать.

– И еще вопрос. Вы с кем-то обсуждали тему своего замужества?

Если еще никто не учредил день неловкости, то сегодняшняя дата подходит как нельзя лучше.

– Никогда и ни с кем.

– Тогда пальцем в небо. Все женщины хотят замуж, и вы тоже хотите.

– Не все жен…

– Я понял, Агата, спасибо. – Он смотрит на меня как будто с иронией. И что же я сказала ироничного? Возможно, иронично следующее: не только я не хочу замуж, но и замужество меня не хочет – предложений не поступало. Это вызывает достаточно сложное чувство, и иногда мне кажется, что многое из происходящего со мной – следствие механизмов защиты: на самом деле я не прямолинейна, а испугана и подавлена. Впрочем, лучше в это не углубляться, излишняя рефлексия не свойственна моему классу, моему классу свойственно желание чувствовать себя особенными и великолепными – не более. – Боюсь, я должен еще некоторое время обременить вас своим присутствием в Харвуд-Хаусе, чтобы разобраться с этой проблемой. В которую я очень прошу вас не влезать.