* * *

Замечательно, что отец оставил завещание – единолично наследую все имущество и накопления, но в любом случае дальше ждут тревоги и бесконечные бюрократические проволочки. Пока мы с мистером Перкинсом лишь отправили заявление – обязательно должно быть написано от руки – с приложенным к нему завещанием в суд, а потом… А что потом, я узнаю потом, слишком устала и, по-моему, снова некорректно выразила мысль – мистеру Перкинсу пришлось удивленно вскидывать брови. Видимо, грешно выказывать радость, что тебе удалось избежать сорокапроцентного налога на имущество. Видимо, подобный энтузиазм оскорбляет короля Георга VI лично.

Впрочем, хорошие новости тоже есть: лорд Эшертон согласен выслушать мое предложение. Правда, лорд Эшертон не преминул уточнить, не мог бы он встретиться с мистером Ласселсом – моим несуществующим мужем. Надо будет на встречу надеть брючный костюм, если уж ему так важно общаться с кем-то в штанах…

Харвуд-Хаус встречает меня полным безмолвием, оконные стекла рыдают дождем. Мистер Моррис решает потратить немного галантности – в наше время ее тоже, как и продукты, выдают по талонам – и проводить меня ко входу под зонтом. Приходится его отговаривать – не хочу стать причиной чужой простуды. Я подсовываю папку с документами под джемпер и бегу по парадной лестнице, чуть пригибаясь под крупными жгуче-ледяными каплями. Дверь сегодня не скрипит. Дом насторожен. Что-то еще случится?.. Куда уж больше.

Наш холл как греко-римский храм: тут и деревянные пилястры, выкрашенные под мрамор, и мифологические фризы, а на спинках стульев выбит фамильный герб Ласселсов – медведь в наморднике. Я встряхиваю волосы, завожу мокрые пряди за уши. Жаль, у меня нет намордника – в нем затруднительно открывать рот, – исключительно необходимая вещь при выходе в свет.

Раньше в холле стояли кресла, столики, в зимние вечера отец любил пить здесь чай, тут же каждый год ставили елку. Хочу вспоминать, но воспоминания снова сворачиваются уроборосом в темной норе. Что ж. Остается только одно: пойти работать – мужественный Холмски подбодрит и утешит, если все остальные… Если я не смогла ужиться со всеми остальными. Да, так честнее.

* * *

Нет, это совершенно невозможно. Я вношу в ежедневник еще один вопрос, и он оказывается под номером пятьдесят семь. Если делать столько допущений, детектив превратится в нравоучительную притчу с «Детского часа» или, на худой конец, в фантастику. Добавить высокотехнологичные пулялки на «бентли», и вот, смотрите, почти Герберт Уэллс. Надо ехать утренним поездом в Лондон и штурмовать библиотеку, а заодно и Бэркинса, чтобы выделил мне одного из своих бывших полицейских, ныне консультантов…

Ложусь на диван и откусываю настолько большой кусок печенья, насколько могу. Иногда, когда никто не видит, делаю ужасные вещи – на прошлой неделе своровала у миссис Тернер крыжовенное варенье, долго крутила банку в руках, рассматривая, как под стеклом скользят истощенные, сморщенные ягоды, а потом поставила в стол, так и не притронувшись. Не надо. Не стоит. Уже не хочется.

Я смотрю на каминные часы – 1.15, а встаю обычно в семь. Бессмысленно, наверное, идти в спальню, там так ужасающе холодно, а здесь разожженный камин и, если спрятать ладони в рукава джемпера и обхватить себя, будет похоже на настоящее объятие. Можно предложить Мэттью прокатиться на лодке по реке Уорф, когда станет теплее, если, конечно, лодочный сарай еще не сгнил… Мэттью опять вцепится в борта и будет дико хохотать, а я дико визжать от страха… Хотя, что за страх – летом упасть в прохладную воду?

Жаль, что с Доггером не вышло. А что жаль? На что рассчитывала? Сложный вопрос. Но я была смелой и сделала, кажется, все, что могла в предложенных обстоятельствах. Флиртовать, как Милли, мне не дано Богом, природой и всеми графами Харвудами, вместе взятыми. Наверное, это из-за того, что в моей жизни нет женщин. Ни матери, ни бабушки, ни кузины. Слабо представляю себе, как, например, сесть в кресло. Знаю, как правильно сесть, как положено сидеть и как следует расправлять юбку, но как сесть так, чтобы тебя заметили? Ноги у меня красивые, а делать с ними что?

Хватит. Это ерунда, на самом деле. Смерть матери не снимает с меня ни унции ответственности. Не захотела – не научилась, вот и все. Единственное, что на самом деле должно сейчас волновать, – шантаж. Положиться на Доггера разумно, он, безусловно, компетентен в подобных вопросах, но…

Хлопает парадная дверь. Слышу шаги. Странно – слишком далеко для такого отчетливого звука. Зачем дом доносит их эхом?.. Снова смотрю на часы 1.42. Поздновато для прогулок, кто бы это ни был. И снова тишина. Могу узнать тишину Харвуд-Хауса из тысячи – она плотная и дышит скрипами, мой старый усталый дом накрывается ночами ватным одеялом… Наверное, так и умру в тишине давно отзвучавших шагов.

* * *

Я смотрю на стол – завтрак не сервирован, я смотрю на часы – 7.00, я смотрю на леди Луизу – раздражена. Миссис Тернер. Бегу, чуть не подворачиваю ногу на каменных ступенях коридора и влетаю в кухню, успев запыхаться.

Миссис Тернер – жива-здорова – мешает овсянку, которая уже не просто булькает, а издает предсмертные хрипы, и без устали чешет языком с Милли и Ванессой. И мистером Эндрюсом. И Доггером.

– Простите, у вас собрание?

Все оборачиваются, и я тут же чувствую себя героиней илинговской комедии. Доггер начинает вставать, мистер Эндрюс подбирает живот и закладывает пальцы за подтяжки.

– Ох, леди Агата, тут такое дело, страсть просто. – Миссис Тернер выразительно прикладывает руку к необъятному бюсту.

– Кто-то из присутствующих умер?

– Ай, нет, не тут. Гадалку-то нашу, мадам Псюхи, убили.

– Она Психе. – Милли неожиданно решает вступиться за честь мертвой женщины, кстати, выглядит сегодня непривычно подавленно.

– Это крайне прискорбное событие, но я все же надеюсь получить свою кашу, миссис Тернер.

– Ах ты ж, божечки, уже семь! Опоздала! Первый раз за тридцать лет! Дырявая башка!

Я не дожидаюсь окончания восклицаний миссис Тернер, разворачиваюсь и выхожу, пряча пальцы в рукава джемпера. Странно, Доггер тоже кажется напряженным – слушает трескотню прислуги и сжимает зубы так, что желваки выступают. Какое ему дело до гадалки? Или случилось что-то другое и его настроение и подавленность Милли взаимосвязаны? Дать бы им обоим пинка, да приличия не позволяют.

* * *

Я пытаюсь найти цитату из «Холодного дома», которая бы подходила к тексту. Терпеть не могу Диккенса и понятия не имею, с чего вдруг решила привить любовь к нему Холмски. Поиски затягиваются – сперва я закидываю одну ногу на подлокотник, потом вторую, потом упираюсь головой в спинку кресла и, видимо, засыпаю. Потому что когда снова открываю глаза, в дверь колотят, шея отказывается поворачиваться, а Диккенс валяется на полу. Я принимаю более-менее подобающий вид, с трудом разгибаясь, и приглашаю войти. В дверях перепуганная Милли.

– Леди Агата, там полицейские. Двое. Они спрашивали, тут ли мистер Доггер. Я сказала, что ничего не знаю, и побежала к вам.

– Хорошо. Спасибо, Милли, попроси миссис Тернер поставить чайник.

Я проверяю, все ли в порядке с платьем – не очень, юбка слегка измята справа, а лицо слева – и спускаюсь в холл. Мне не нравится череда событий: убийство – напряженное выражение лица Доггера – приход полиции.

В холле переминаются с ноги на ногу двое мужчин, один в черном пальто, второй в синем костюме и с маленьким черным чемоданчиком. Тот, что в пальто, озирается весьма сдержанно, а вот второй совершенно себя не контролирует: даже голову запрокидывает, так жаждет рассмотреть потолок.

– Леди Ласселс, я инспектор Митчелл. – Мужчина в пальто шагает мне навстречу, приподнимая котелок. Я киваю. Очень похож на второго графа Харвуда кисти Лоуренса – висит в столовой, – черное пальто лишь усиливает сходство. Если вспомнить о сплетнях определенного толка, возможно, мы с инспектором в условном родстве. – Это детектив-сержант Додсон. – Детектив-сержант мне улыбается. Однако. Черты его правильного лица портит старый шрам на щеке. – Мы бы хотели поговорить с мистером Доггером. Ваша горничная отказалась сообщать, здесь ли он находится.

– По какому вопросу? – Хочется прислониться к камину или опереться о стул, немного поддержки сейчас не помешает. Но вместо этого заставляю себя стоять совершенно прямо.

– Боюсь, это дело только между полицией и мистером Доггером.

– Мистер Доггер гость в моем доме. А все, что происходит в моем доме, касается меня.

– Не думаю, что это так работает.

– В таком случае спасибо, что зашли. – Я начинаю поворачиваться – впрочем, очень медленно, делая вид, что собираюсь уходить. Инспектор Митчелл бросает выразительный взгляд, давая шанс проявить благоразумие. Что ж, благоразумие не входит в число моих добродетелей. – Всего хорошего, инспектор, детектив-сержант…

– Леди Ласселс, вы препятствуете делу полиции.

– Спасибо, надеюсь, когда об этом узнает король Георг, он выпорет меня лично.

Гоготание дикого гуся разлетается под потолком холла – это детектив-сержант так неприлично громко смеется, за что получает убийственный взгляд от инспектора и резко осекается.

– Это касается события, произошедшего в деревне.

– Убийства гадалки, я так полагаю?

– Вам рассказал мистер Доггер?

– «Есть у меня шестерка слуг, проворных, удалых, и все, что вижу я вокруг, все знаю я от них». Милли! – Я зову достаточно громко, чтобы можно было услышать из-за двери, за которой несомненно все это время стоит любопытная Милли. Слава богу, ей хватает ума выждать пару минут. – Отведи инспектора и детектива-сержанта в старую библиотеку и принеси чай, пока я ищу мистера Доггера.^[10]

Судя по тому, как Милли опускает очи долу, едва взглянув на детектива-сержанта, он ей понравился. Совет да любовь на следующие две недели.

* * *

Доггер там, где и ожидаю – наслаждается курением и одиночеством в китайском кабинете. Перед тем как начать разговор, я открываю окно – разбавить сигаретный дым свежим воздухом. Доггер даже не дергается, так и смотрит в одну точку, будто о чем-то напряженно размышляет, а возможно, просто меня игнорирует. Почему? Что сделала не так?

– К тебе пришли из полиции, что-то по поводу гадалки. Не могу понять, при чем здесь ты.

– Неважно. – Он тушит сигарету о край консервной банки. Несмотря на пепельницы, все равно пользуется банкой. Да, шансы, что оценит прекрасное сочетание шалфейно-зеленого джемпера и шелковой блузки цвета пыльной розы – нулевые. Ну и ладно. – Где они?

– Я провожу.

– Просто скажи, где они? В столовой?

В столовой? Они что, приехали на званый ужин?

– Я сказала, я провожу.

– Агата… – Снова желваки, а потом будто смиряется, плечи едва уловимо опускаются. – Хорошо, спасибо.

Доггер не просто напряжен, он что стальной канат. В голову невольно закрадываются совершенно ужасные мысли, но я отмахиваюсь от них, не веря себе же ни на йоту.

У дверей библиотеки Доггер меня опережает, и я было решаю, что на него снисходит приступ хороших манер, но – вот сюрприз – сам открывает, сам входит и сам захлопывает прямо перед моим носом. Выставил как надоедливого ребенка! Даже отец себе такого не позволял, когда я действительно была надоедливым ребенком! Более того, как только я рассказала отцу, что учитель французского позволяет себе бить меня по рукам линейкой, тот был вышвырнут дворецким с самого верха парадной лестницы. Это сейчас понимаю, что такое отношение отца – нонсенс для того времени и его собственного воспитания, но я привыкла, что поделать! Медленно выдыхаю через нос, разворачиваюсь на каблуках и иду… Не знаю, куда иду. В таких состояниях лучше просто идти.