Муслима – единственного близкого Мунифу человека – убили люди генерала. Бой был в горах, и брата привезли домой на следующий день для похорон. Пришли друзья Муслима, чтобы помочь обмыть тело. Из родственников-мужчин был только Муниф, но он никогда еще не совершал гусль^[12]. Когда израненное тело Муслима оголили, прикрыв, как положено, на бедрах тканью, Муниф, увидев его раны, крепкое, но безжизненное молодое тело, закричал так страшно, что Рушди бросился к нему, чтобы вывести. Сам Муниф помнил все это смутно, только из рассказов Рушди.

…Ему было тогда пятнадцать лет, он жил безмятежно со старшим братом, несмотря на то что они остались без родителей давно. Мать умерла при родах вместе с ребенком, новорожденной сестрой. Отец за два года до гибели Муслима скончался от малярии.

Муниф, как и все, ходил в мечеть с братом в джума и очень хорошо запомнил, как в те годы начали в мечетях после салята скандировать: «Смерть Америке! Смерть Израилю!» Зарождалось и крепло движение хуситов, но в то время они еще не обрели это название, по которому их узнали через несколько лет во всем мире.

Тогда они просто пытались сохранить свою самобытность и веру. Шииты-зейдиты – не радикальные исламисты, тем более среди шиитов они и вовсе умеренные (близкие во многом по традициям к суннитам). Живут на северо-западе Йемена и на юге Саудовской Аравии – среди саудовцев их около миллиона. Зейдиты стали объединяться, организовываться под началом хашимитов^[13] аль-Хуси.

Брат состоял в охране лидера хуситов – Хусейна Бадр ад-Дина аль-Хуси. Был не просто охранником, а человеком приближенным, как и его друг Рушди. Летом 2004 года аль-Хуси провозгласил себя имамом и обвинил президента Салеха в том, что тот продался американцам и саудитам. Салех в ответ уличил Хусейна в связях с иранскими спецслужбами и с ливанской «Хезболлой».

Муниф в то время не интересовался политикой. Но позднее, повзрослев, уже не сомневался в правоте слов аль-Хуси и был убежден, что в тот период хуситы не имели отношения к иранцам. Салех заигрался со Штатами, а когда возомнил, что достаточно самостоятелен и может повысить голос, его решили сместить и поставить кого-то более сговорчивого и тихого. Но произошло это значительно позже.

А в 2004 году Али Абдалла Салех царил еще полноправно и после открытых обвинений аль-Хуси в его адрес велел арестовать «самопровозглашенного имама». Добровольно сдаваться аль-Хуси не стал бы, да и его последователи отдавать своего лидера не собирались. Они нарастили силы, вооружились в горах, обустроив там базы, и надеялись, что уже способны противостоять правительственным войскам.

Салех направил в мухафазу Сааду танки, артиллерию и авиацию. Горные районы Марран, где располагались базы, откуда родом был аль-Хуси, вздрогнули от бомбежек 19 июня, и бои продолжались до 9 августа. Полиция шарила по горам, разыскивая Хусейна аль-Хуси, группу его охраны и близких ему людей.

10 сентября аль-Хуси ликвидировали. В том бою погиб и Муслим. К счастью для семьи Муслима, его друзья довезли тело домой, в Сааду, и Мунифу удалось похоронить брата как положено.

Он знал, что в убийстве брата участвовала 1-я бронетанковая дивизия, возглавляемая генералом Мохсеном. Рушди рассказал об этом, баюкая свою простреленную в бою руку. Он не считал Мунифа слишком молодым для мести, да и сам жаждал отмщения – подержать, пусть и не лично, Мохсена за горло.

Муниф пребывал в тумане от горя и свирепел от одной только мысли, что убийца брата, как и большинство людей у власти в Йемене, живут на деньги Саудовской Аравии или Штатов, в то время как подавляющее большинство йеменцев нищенствуют. Не везде удавалось даже напиться воды каждый день. Свет в некоторых районах горел около часа в день.

Но самое страшное, что эта изнуряющая, как самый жестокий зной, нищета подготовила благодатную почву для того, чтобы к первым пришедшим в страну захватчикам йеменцы кинулись с распростертыми объятьями, рассчитывая, что при любом другом правлении жить станет лучше, а то, что это иноземцы, имеет ли значение, особенно когда под потолком жалкой лачуги худо-бедно горит лампочка и на плите с газовым баллоном бурлит мясо.

Потихоньку с девяностых годов на территорию Йемена стали проникать ваххабиты из Саудовской Аравии, салафиты еще раньше теснили традиционных для севера Йемена зейдитов. Устраивали свои школы в Сааде и в мухафазе аль-Джауф, и не только, пытаясь навязать йеменцам свою веру, считая ее более чистой, по эталону первых мусульман.

Саудиты, понятное дело, опасались, что рано или поздно чья-нибудь светлая голова вспомнит о зейдитском имамате, существовавшем с шестнадцатого века почти до середины девятнадцатого. А у Саудовской Аравии не только Йемен под боком, где треть населения зейдиты, но и юг собственной страны охвачен той же верой. Пошатнуться могут основы королевства. Да и выход к проливу, Аденскому заливу, заманчивая и давняя мечта.

Не осознавать опасность, исходящую от сильной Саудовской Аравии, поддерживаемой Штатами, могли люди либо недальновидные, либо предатели. Муслим внушал это брату. Муниф часто слышал его разговоры с друзьями, когда они пылко обсуждали предстоящее противостояние с нынешней властью и с саудовцами, пытавшимися нивелировать авторитет зейдитов. Чтобы отстоять свою самобытность, предотвратить проникновение в страну экстремистского, радикального ислама, необходимо было сражаться. Муслим свято верил в мудрость Хусейна аль-Хуси, тем более что семейство аль-Хуси – потомки Пророка.

Чтобы властям не удалось уничтожить всех последователей Хусейна, после его гибели ставших называться хуситами по названию места, откуда происходил род Хусейна, они решились на временное перемирие. Чего это стоило отцу Хусейна – Бадр ад-Дину, который не мог даже похоронить сына как положено на родине в Сааде! До хуситов дошла информация о том, что Хусейна захоронили на территории центральной тюрьмы в столице Йемена во избежание непременного паломничества.

Должен был приехать в Сааду генерал Мохсен в составе делегации, планировавшей заключать договор о перемирии с поверженными хуситами. Парламентеры от власти прибыли, торжествуя после недавней победы. Никто не собирался срывать переговоры. Слишком нуждались сейчас хуситы в передышке, чтобы зализать раны, собраться с силами, подготовить новых бойцов.

Однако Рушди и некоторые другие приближенные погибшего Хусейна мечтали о мести. Если бы они сами посмели напасть на кого-то из делегации, переговоры были бы сорваны, и тогда продолжившиеся жестокие бои смели бы, как горные сели, остатки хуситов в бездну, уничтожив надежду на восстановление былых сил.

Но, как они убеждали Мунифа, совсем иначе воспримется покушение, совершенное лицом в какой-то степени сторонним. Надо только, чтобы это выглядело не как акт политической диверсии, а лишь как личная, кровная месть. При этом нападающим можно в итоге и пожертвовать ради заключения важного перемирия, чего мальчишке, само собой, не объясняли.

Мунифа, бредившего отмщением, избрали такой жертвой.

Это был тихий дворик, где в особняке велись переговоры. К вечеру тут уже не оставалось хуситов, только столичные гости. Камеры, охрана… Но, как видно, Рушди и его люди подкупили охрану. Позади особняка удалось забраться на забор беспрепятственно.

На довольно широкой кромке забора лежало битое стекло, его осколки слабо поблескивали в свете ближайшего фонаря. Эту улицу освещали хорошо, однако деревья, растущие во дворе, своей листвой почти закрывали оранжеватый свет, делали его рассеянным, дробили на пятна, перемещавшиеся по плиткам двора вяло, с малейшим движением ветра в кроне, медитативно, усыпляюще.

Рушди заставил Мунифа перед вылазкой пожевать кат, чтобы устранить страх или хотя бы его анестезировать. Страх никуда не ушел, от него жгло все внутри и немели руки и ступни, зато реакции кат замедлил.

Рушди подогнал к забору машину, чтобы с ее крыши подсадить мальчишку. Не обсуждали даже, что после акции самостоятельно забраться на такой забор изнутри Муниф не сможет. Этот забор с битым стеклом, словно символизирующий осколки пятнадцати лет, прожитых Мунифом, отгородил его от дальнейшей жизни. Рушди передал ему автомат. Стрелять мальчишка умел.

Ему показали фотографию генерала. Когда он увидел врага в лицо, то готов был идти на него хоть с гранатой (кстати, такой план существовал первоначально – дать Мунифу гранату со спиленным замедлителем). Все понимали, что акция одноразовая, для мальчишки одноразовая. Чтобы не захватили в плен и не пытали, лучше уж так.

Однако Рушди накануне, сидя на ковре перед низким столиком с дымившейся в объемной пепельнице сигаретой, забытой им, пока он жевал кат, вдруг посмотрел на потолок, где вращались лопасти вентилятора, и сказал:

– Лучше я дам тебе автомат.

Муниф непонимающе глянул на него. Слабый ветерок то ли от вентилятора, то ли от узкого окна, зарешеченного в глубокой каменной нише, шевелил густые волосы Рушди. Шероховатые бежевые каменные стены, как казалось Мунифу, колыхались словно мираж или раскаленный воздух над горной дорогой – это впечатление возникло от смеси ката и табака. Свою сигарету Муниф держал в руке и видел, как дрожит ее кончик со столбиком седого пепла.

– Все-таки шанс. Аллах знает как там все сложится. Я не возьму на себя ответственность. Все настаивают на том, чтобы снарядить тебя гранатой. Предадим тебя в руки Всевышнего.

Муниф не стал спрашивать, почему так и кто именно из людей, считавшихся друзьями брата, принимал такие решения, кто собрался поквитаться руками мальчишки с врагом, повергшим их в бегство и заставившим принимать сейчас позорное перемирие. Не потому, что он узнал цену их дружбе, а потому, что в голове клубился туман от ката. Как морской прибой то накатывала эйфория, то, когда спадала волна, наступало опустошение, будто на берегу сознания оставались весь человеческий мусор и все самое гнусное, как пластик и разный хлам, набросанный на всех пляжах Йемена.

Раздавленные в блестящие на солнце жестяные блины банки из-под газировки можно было принять за монеты из пиратских сундуков, но эти жестянки ничего не стоили, как и жизнь обитателей глиняных лачуг на побережье. Муниф ездил в прошлом году к дяде, живущему у Аравийского моря. Впервые увидел море и даже купался.

Теперь всю его прежнюю жизнь отсекли острые осколки на заборе, огораживающем двор. Автомат он повесил на шею. От брезентового ремешка «калашникова» пахло чьим-то потом, застарело и уныло. Муниф опасался, что автомат звякнет о камень и его обнаружат и застрелят. Разбираться не станут, кто он и зачем поздно вечером залез на забор.

Оценив высоту со стороны двора, Муниф убедился, что здесь забор кажется еще более высоким, ведь тут не стояла машина, на крышу которой можно спрыгнуть. Он поискал дерево, росшее чуть в стороне. Пришлось по кромке забора пробираться к нему. Встать в полный рост он не решался, его фигура стала бы слишком заметной на фоне слабой подсветки от фонарей с улицы, поэтому он пробирался пригнувшись.

Ему то и дело приходилось хвататься за кромку забора, и он довольно сильно порезал ладонь об осколок стекла. Кровь полилась обильно, и ладонь стала скользкой и липкой одновременно. О шершавый ствол дерева удалось стереть часть крови, но она продолжала течь. Возникла боль, словно бы отдаленная, приглушенная все еще действующим как анестезия катом.

Во дворе было очень тихо, будто и в здании никого нет. Слабый свет проникал из глубины дома, едва достигая окон.