У Мунифа закралось подозрение, что его предали, и здесь, во дворе, тихом и вроде бы мирном, ждет засада. Сейчас его покрошат из автоматов, и главное, не состоится такая желанная месть. Спускаясь с дерева, хватаясь за ветки дрожащими руками, он впервые подумал, что будет после. Он посмотрит на поверженного им врага, а дальше? Окровавленное лицо генерала – это последнее, что он увидит в своей жизни? В лучшем случае, сразу пристрелят как бешеную собаку.

Мелькнула мысль вернуться, спрыгнуть на крышу машины Рушди и бежать куда глаза глядят. Но в этот момент Муниф услышал тихое урчание мотора, шуршание шин. Автомобиль уехал. Видимо, ни Рушди, ни сидящий за рулем Акрам не рассчитывали, что Муниф выживет. Или испугались за свою шкуру, ведь когда поднимется шум, а он неизбежно возникнет, могут схватить и их, сидящих в машине под забором.

По сведениям, полученным Рушди, у Мохсена большая охрана, головорезы, вооруженные до зубов, разве что в форме танкистов, и оружие их не джамбии^[14]. Переговорщики от хуситов видели у них автоматы Калашникова и пистолеты Стечкина помимо штатных армейских стволов.

Уже в тот период Йемен был наводнен оружием, самым разнообразным, в большом количестве присутствовало на рынке и на руках советское и российское оружие. У Мунифа дома хранился ТТ, подаренный братом на четырнадцать лет, и, само собой, он хорошо умел им пользоваться, правда, пока что стрелял только по мишеням, когда ездил на базы зейдитов в горы, где подолгу находился Муслим.

Нет, бежать было некуда да и незачем. Что ему, Мунифу, останется? Сражаться в рядах сторонников аль-Хуси? Навряд ли удастся, если учесть, что отец Хусейна аль-Хуси ведет переговоры с убийцами сына. Значит, он сдался, склонил голову, и лишь мальчишка оказался настолько смелым или глупым, чтобы продолжить бой за брата, отомстить убийцам, которым поперек горла встала идея возрождения, идея исконности, самобытности верований собственного народа. Продались они саудитам и Западу с потрохами.

В то время Муниф вряд ли догадывался, что перемирие это маневр перед долгой и затяжной борьбой, противостоянием, которое приведет в том числе и к падению режима Салеха, к краху. В итоге хуситы станут мощной и отчасти стихийной силой, которую возглавит брат погибшего Хусейна – всю полноту власти ему в последующем передаст их отец.

Мальчишка, кипящий яростью, одинокий, загнанный в угол уговорами друзей Муслима, которые подогревали ненависть, используя его как оружие отмщения, крался по темному двору, как кобра, собирающаяся смертельно укусить чуть ли не еще более ядовитого скорпиона, окружившего себя заборами и охраной, имеющего власть, деньги, статус. Чего ему бояться мальчишки?

Муниф замер в тени забора, не выпуская из виду вход в особняк, глиняный, как и большинство домов в Йемене, но более аккуратный, предназначенный для приемов высокопоставленных гостей и делегаций из-за рубежа.

Когда началась война в горах, то и гости из-за рубежа не рвались в Йемен, понимали, что тут становится небезопасно. Слишком много оружия на руках у йеменцев, слишком нищее население, жаждущее заработать любыми путями, готовое заниматься пиратством наравне с головорезами из Сомали или Джибути, похищением людей, торговлей оружием и наркотиками, несравнимыми с довольно безопасным катом.

Пробраться внутрь особняка Муниф не решался, опасаясь, что в узких коридорах, которыми славились дома Йемена, тесных, как лисьи норы, первым, кого он встретит, будет не генерал, а кто-то из его охраны. И на этом вылазка закончится, толком и не начавшись.

Рушди достал схему внутренних помещений особняка и даже пометил крестиком комнату, где предположительно разместился Мохсен. Муниф, стоя в тени стены, высчитал, какое окно принадлежит той самой комнате. Гипотетически можно было взобраться по стене, шероховатой, украшенной множеством кругов и ромбов наподобие лепнины, однако его могли заметить или он сорвался бы, утратив остроту восприятия из-за ката.

Оставалось ждать, когда генерал либо подойдет к окну, либо сам выйдет во двор. Шансов на второй вариант немного, и не потому, что генерал кого-то боится. Перемирие не несло в себе на данный момент никакого подвоха. Единственное, чего Мохсену справедливо стоило опасаться, так это малярийных комаров. В этом месяце как раз разгорелась очередная эпидемия. Было слишком много больных и в Сааде, и в других городах.

Муниф не замечал укусы комаров. Он видел перед собой только черный проем входной двери и собирался безмолвно и недвижимо стоять хоть до утра. Когда-нибудь враг все же появится, к примеру, выйдет встретить представителей хуситов. Все же традиционную вежливость никто не отменял. Он не принимающая сторона, но поскольку в особняке, где ведутся переговоры, генерал и живет, то должен встретить гостей и проводить в дом. Без приглашения, настойчивого, произнесенного порой и дважды, зайти в дом нельзя.

Мунифу уже было наплевать на то, что Рушди строго-настрого предупредил не совершать нападение, когда во дворе окажется кто-то из хуситов. Он может ранить своих, да к тому же не стоит срывать переговоры. Одновременное появление хуситов и нападение… Хотя какие сомнения в том, что мальчишка связан с хуситами? Никаких. Он, конечно, официально не состоит в их организации. Но наверное, лишь неискушенному в политических играх Мунифу не приходило в голову, что переговоры непременно будут сорваны покушением.

Рушди и его друзья хотели провала переговоров, но явно не с целью навредить деятельности хуситов. Стремились к продолжению открытого противостояния, невзирая на то, что на данном этапе они абсолютно обескровлены нехваткой людей и оружия.

Они, в общем, рядовые бойцы, малограмотные, не могли оценить в тот момент дальновидность отца Хусейна аль-Хуси. Как он вообще смог сжать свою ненависть к убийцам сына в пружину и сдерживаться до поры, до времени?

О подкупе Рушди и остальных не могло быть и речи. В этом Муниф не сомневался и спустя годы, зная, что Рушди теперь уже занимает еще более высокое положение в организации, пользуется бешеным авторитетом как человек, присутствовавший при гибели их духовного лидера и хоронивший героев той войны – их помнили и почитали как самых первых мучеников.

Потом уже погибших йеменцев-зейдитов никто не считал. Они становились безымянным хворостом, из которого разгорался костер. Их самих, их семьи он же согревал непродолжительное время за мизерное содержание. Дешевое топливо, полуграмотные, не успевшие ничего понять в жизни, кроме того, что воюют за правое дело и что так дальше не может продолжаться. И это все же правильно, как полагал повзрослевший Муниф, только хуситы не собрали еще достаточных ресурсов, чтобы воевать с армией Йемена на равных, с армией, за спиной которой маячит американский шайтан и трепещут на ветру белоснежные дишдаши саудовцев и их кипельно-белые гутры. Не слишком верил Муниф в победу хуситов. Но в душе все еще гнездилось то чувство захватывающей дух правоты, с каким он тогда, сжимая липкими от крови ладонями автомат, стоял во дворике особняка, где находился его враг. Всё в те мгновения было просто, однозначно, и потому охватывало ликование. Такого чувства, кристально чистого, как горные речки родной мухафазы, он никогда больше не испытывал. Стыдился теперь этого чувства, считая его юношеской глупостью и наивностью и отчасти воздействием ката, и в то же время пытался скрыть от самого себя, что тоскует по себе прежнему.

…Он стоял во дворе, влажный от пота, лицо его поблескивало в полутьме, как и белки глаз. С руки капала кровь на камни под ногами – он этого не замечал, только чувствовал изнуряющую слабость.

Присел, отступив на узкую грядку с сухими комками земли между тонких жилистых стволов цветущих кустов. Лепестки с них сыпались ему за шиворот, не хотелось думать, какая живность сидит в кронах этих кустов. Могли быть и змеи. Но кусты давали хоть какое-то ощущение безопасности. Его не должны заметить в первый же момент, когда кто-нибудь выйдет во двор. Но царила тишина, даже голосов из дома не доносилось, хотя там вряд ли спали. Наверное, ужинали где-то в глубине особняка или в тех комнатах, окна которых выходили на другую сторону.

Из темноты проема человек появился совершенно неожиданно. Тогда, когда Муниф уже перестал ждать и как будто задремал. Ему даже показалось, что он видит сон.

Человек в камуфляже и в расстегнутой на груди куртке выглядел расслабленным и довольным прекрасным вечером. Он закурил и посмотрел на небо.

Муниф всматривался, но никак не мог разглядеть лица. Человек был очень похож на генерала Мохсена. Он докурит и уйдет, поэтому на принятие решения оставалась минута или две, если он еще задержится, чтобы полюбоваться на звезды. Муниф почувствовал, как кровь прилила к лицу. Он сжал деревянный приклад «калашникова». Еще отцовский автомат, оставшийся со времен объединения Северного и Южного Йемена и войны 1994 года с южанами. Отца тогда сильно ранило, но могло и убить, если бы не приклад этого автомата, принявший на себя часть осколков, летевших в лицо. От приклада откололась большая щепка, примотанная теперь изолентой. Затем автоматом какое-то время пользовался отцовский брат, пока отец с раздробленной челюстью лежал в больнице – шрамы у него на подбородке остались на всю жизнь. Муслим в нынешнюю войну дал автомат кому-то из своих приятелей, но Рушди вернул оружие, когда наметилась акция по ликвидации генерала.

Сомневался Муниф еще несколько секунд, вглядываясь в фигуру незнакомца, затем выпрыгнул из своего укрытия, решив, что генерал должен увидеть последним в своей жизни полные ненависти глаза мстителя.

Мальчишка выстрелил, но автоматная очередь ушла вверх, к звездам, которыми любовался генерал. Пули с сухим цоканьем прошлись по стене особняка так, что пыль от расколовшейся глиняной лепнины полетела во все стороны.

От сильной отдачи автомат вырвало из рук, правая ладонь оказалась слишком скользкой от крови, а левая и так еле придерживала автомат. Ослабевшего от страха и потери крови мальчишку кинуло назад. Однако он устоял и собирался было дать еще одну очередь, в любую секунду ожидая ответных выстрелов либо со стороны генерала, либо от выбегавшей во двор охраны. Но человек, стоявший в нескольких шагах от него, поднял вдруг руку, и все замерли как на стоп-кадре, показалось, что воздух во дворе, уже по-ночному прохладный, сгустился и стал концентрированным от запахов пороха, крови и цветущего кустарника за спиной Мунифа.

Мальчишка попытался снова нажать на спусковой крючок, но вдруг что-то обрушилось на него сзади, на затылок и плечи. Он не успел почувствовать боль, только скользнуло по краю сознания сожаление, что все слишком быстро закончилось. Это кто-то ловкий подкрался все же с тыла, едва Муниф покинул надежную и глубокую тень под кустами.

Очнулся он будто бы сразу, на самом деле за окном уже начался рассвет, не принесший ни облегчения, ни надежды. Он лежал на каменном полу, наверное, в подвале особняка и видел слабый свет над собой, который источало узкое полуподвальное окно, забранное решеткой. Двое в военной форме, увидев, что он открыл глаза, ни о чем не спрашивая, стали его бить ногами, поскольку он лежал прямо перед ними. Сразу хрустнуло ребро под тяжелым армейским ботинком, лицо и без того было залито кровью, как видно, после того, как его сзади ударили по голове еще во дворе. Били недолго, иначе бы все закончилось слишком быстро. Его не собирались убивать, просто хотели проучить. Но проучить довольно жестко, явно по приказу, а не по собственной инициативе. Если бы по собственной, убили бы – это желание читалось в их глазах.

Причем убили бы еще ночью, во дворе. Никто не стал бы разбираться, кто он и откуда. Прикопали бы здесь же, под забором, в корнях тех душистых кустов. Правительственным войскам тоже нужно было перемирие, а дохлый мальчишка посреди двора переговорщиков, тем более из местных, – это провокация и срыв переговоров. Они первые этого не допустят, скроют преступление, и дело с концом. Его и сейчас убить не поздно.