Все трое детей Рахили Михайловны добились определенных успехов в балете. Спектакли с участием «старшенькой Майи» она часто посещала. Много раз мы сидели с ней в партере рядом. Некоторые зрители ее узнавали и просили дать автограф. Рахиль Михайловна всякий раз каллиграфически и скромно выводила: «На долгую память Имярек от мамы Майи». По гроб жизни не забуду, как однажды к ней подошли две болгарки и стали восхищаться танцем дочери. А я, грешен, перед этим, по заданию Майи Михайловны, развлекал и в некотором смысле ублажал мэра Клайпеды Алоизаса Полвиловича Вянцкуса. (У Щедрина и Плисецкой был дом для круглогодичного проживания в районе Тракайских озер Литвы.) Так вот мы с мэром в буфете приняли по несколько бокалов шампанского, и я, расхрабрившись, стал переводить восторги болгарок (учил язык в училище). Рахиль Михайловна пыталась меня урезонить, дескать, я все понимаю. Но Остапа, как говорится, понесло. На следующий день я позвонил ей, извинился за свой нетрезвый треп и услышал: «Да что вы, Мишенька. Я совсем на вас не сержусь. Вы как толмач были так уморительны, что я от души посмеялась. До следующих встреч!»

В последние годы жизни Рахиль Михайловна получила возможность часто путешествовать. Она гостила в Англии у сестры Суламифи. Полгода провела на Кубе, где работал младший сын Азарий. В сопровождении среднего сына Александра много путешествовала по Америке. Суждено было этой, так много перенесшей женщине, испытать на старости лет еще одну тяжелейшую трагедию – смерть сына Александра. Сама она скончалась на 92-м году и похоронена в семейной могиле на Новодевичьем кладбище.

Михаил Эммануилович – отец Майи – родился в семье Менделя Мееровича и Симы Израилевны Плисецких. В Гражданскую войну воевал за красных. Членом РКП(б) стал в 1919 году. Учился в Экономическом институте, занимался производством первых советских фильмов на киностудиях «Бухкино» и «Звезда Востока». Тогда и женился на звезде немого кино Ра Мессерер. Потом работал во ВЦИК, в народных комиссариатах иностранных дел и внешней торговли. С 1932 года – руководитель советской угольной концессии на острове Шпицберген и одновременно генеральный консул СССР. По возвращении в Москву возглавил «Арктикуголь». Арестован весной 1937 года по обвинению в шпионаже. Расстрелян 8 января 1938 года.

У меня всегда было и по сию пору остается такое впечатление, что маму свою Майя Михайловна любила, а отца боготворила. Сдается мне, что с раннего детства и до смертного одра он виделся ей в ореоле этакой мученической святости. Хотя и вспоминала о нем со своей обычной цветистой ироничностью, никогда, к слову, ее не покидавшей: «Отец был уроженцем тихого яблоневого, пропыленного города Гомеля. В восемнадцатом, семнадцатилетним подростком, «записался в коммунисты», вступил в партию. Как и все донкихоты той лихой годины, он исступленно верил в – ясную сегодня и младенцу – абсурдность трагической затеи сделать все человечество счастливым, дружелюбным и бессребреным. За десяток лет до развязавшей языки перестройки я как-то сказала в запале одному старому музыканту, ненавидевшему все сопряженное со словом «советский»: «А мой отец был честный коммунист». Каким же долгим ледяным взглядом, полным сожаления, смерил он меня. Если честные коммунисты тогда и были, то они были скудоумными, наивными донкихотами. За свое легковерие и прожектерство отец заплатил сполна. В 1938 году чекисты расстреляли его, тридцатисемилетнего, а в хрущевскую оттепель посмертно реабилитировали «за отсутствием состава преступления». Какая банальная заурядная история!»

И далее: «В начале нестерпимо морозного декабря тридцать четвертого года на заднике сцены шахтерского клуба, затерявшегося во льдах Шпицбергена, висел в черном крепе намалеванный шахтерской рукой портрет Кирова. Его убили в Ленинграде. Был митинг всей советской колонии, положенный по такому случаю. Гневную речь хриплым от волнения голосом держал заместитель отца Пикель. Он слыл первым оратором в Баренцбурге. В 1937 году Пикель был одним из главных участников очередного звериного сталинского процесса. И был расстрелян. Только сейчас, к склону прожитой жизни, стала высвечиваться мне некая страшная связь имен. Пикель был секретарем у Троцкого. Все, что хоть краем, хоть косвенно было связано со словом «Троцкий», выжигалось Сталиным каленым кровавым огнем. Отец всю жизнь дружил с Пикелем. И мать часто повторяла мне, что отец был верным в дружбе. Когда Пикель остался не у дел, без работы, в политической опале, отец взял старого друга в свою команду на Шпицберген заместителем. До Шпицбергена Пикель директорствовал в Камерном театре Таирова. Разгром, учиненный талантливому театру, был, выскажу свою мрачную догадку, связан и с политической родословной Пикеля. Как гибель Мейерхольда всегда кроваво отсвечивает во мне все тем же именем – Троцкий: посвящение Мейерхольдом одного из своих спектаклей Троцкому упорно засело в коварной, мстительной, палаческой памяти Сталина».

Два замечания по поводу этих двух цитат. В последующем издании своей первой книги «Я, Майя Плисецкая…» вместо «ясную сегодня и младенцу» мы находим «и юнцу». Хотя тоже уничижительно, но все же не так примитивно, как в первом случае. Ибо нельзя ни при каких условиях утверждать, что идея, перевернувшая мир, может быть ясна младенцу. Она, та идея, и сегодня не до каждого взрослого-то доходит. Как по мне, так надо было убрать и слово «скудоумными». Поскольку люди, свершившие такую Великую Октябрьскую революцию, ну хоть ты тресни, не могли быть скудоумными по определению.

Далее, наша гнилая, в массе своей троцкистская либерастия, так много сил потратившая на изничтожение Сталина, долгие годы пыталась навязать нам мысль о том, что если бы Троцкий пришел к власти, то мы бы стали вполне себе европейской державой и не случилось бы Великой Отечественной войны. Это очень большая проблема, и о ней говорить здесь не место. Скажу о другом. В идейной борьбе против Сталина у троцкистов не существовало шансов победить. Как нынче модно писать: от слова «совсем». В 1927 году Сталин предложил Троцкому провести общепартийную дискуссию. Членов партии тогда насчитывалось 854 тысячи. Голосовало 730 тысяч. Сталина поддержали 724 тысячи, Троцкого – 6 тысяч. Увы, но в их числе был и отец Плисецкой.

Что же касается советского государственного и культурного деятеля Ричарда Витольдовича Пикеля, то Майя Михайловна тут попросту ошиблась. Он не был секретарем у Троцкого, а секретарствовал у Овсея-Гершен Ароновича Радомысленского – Григория Зиновьева, одного из главных претендентов на лидерство в коммунистической партии. Эсер Е. Е. Лазарев о нем писал: «Ленин стал разливать свой яд через обычный канал – через своего послушного и верного лакея – энергичного, циничного, деревянного и бессердечного опричника – «товарища Зиновьева». А о Пикеле Елена Семеновна Булгакова вспоминала: «Главискусство решило снять со сцены пьесы Булгакова «Дни Турбиных» в МХТ и «Багровый остров» в Камерном театре. Третья пьеса того же автора «Зойкина квартира» уже снята с репертуара Театра им. Вахтангова. Перед тем был запрещен уже репетировавшийся в Художественном театре «Бег». И Ричард Пикель – тот самый Пикель, которому через очень короткое время суждено было стать одной из первых жертв в дьявольской мясорубке обвинений и расстрелов 30-х годов, – пока находившийся на высоте Ричард Пикель объявил удовлетворенно: «В этом сезоне зритель не увидит булгаковских пьес. Снятие булгаковских пьес знаменует собой тематическое оздоровление репертуара».

Другой вопрос, что и Пикеля, и Плисецкого Троцкий знал преотлично. Они оба были, если так можно выразиться, замечательными офицерами в армии Льва Давидовича Бронштейна – Троцкого, а отнюдь не прекраснодушными донкихотами. По крайней мере, как истинные служители идей последнего, готовы были выполнить любой приказ своего кумира. А «демон революции» Троцкий еще в 1927 году на Пленуме ЦК, когда Сталин впервые предложил исключить его из партии, взял слово и, обращаясь к своим политическим противникам, сказал: «Вы – группа бездарных бюрократов. Если станет вопрос о судьбе советской страны, если произойдет война, вы будете совершенно бессильны организовать оборону страны и добиться победы. Тогда, когда враг будет в 100 километрах от Москвы, мы сделаем то, что сделал в свое время Клемансо, – мы свергнем бездарное правительство; но с той разницей, что Клемансо удовлетворился взятием власти, а мы, кроме того, расстреляем эту тупую банду ничтожных бюрократов, предавших революцию. Да, мы это сделаем. Вы тоже хотели бы расстрелять нас, но вы не смеете. А мы посмеем, так как это будет совершенно необходимым условием победы».

Разумеется, двигаясь как бы по сослагательной исторической стезе, мы можем предположить, что вряд ли Троцкий, приди он к власти, был бы столь кровожаден, как Сталин. Но это как знать. Даже судя по приведенному высказыванию «демона революции», уже не говоря о чинимых им зверствах в Гражданскую, лично у меня оптимизма насчет лояльности Льва Давыдовича к политическим врагам очень мало. А у Майи Михайловны такой оптимизм, что называется, наличествовал. Тем более что писала она свою первую книгу в период, когда перестройка не просто «развязала языки», а форменным образом буйствовала в общественном сознании, особенно в СМИ, взнузданными отечественными либералами, в основном наследниками тех самых троцкистов. Не будь балерина столь сильно ими подогрета, она бы вряд ли описывала прошлое своей семьи и страны столь густо-темными красками. Она часто высказывалась в суждениях резко, нередко позволяла себе даже непредсказуемые поступки, что видно хотя бы из письма Н. С. Хрущеву: «Последние несколько лет я вела себя из рук вон неправильно, не понимая той ответственности, которая лежит на мне как на артистке Большого театра. Прежде всего я, что называется, безудержно «болтала языком», что абсолютно непозволительно для человека, который так на виду, как я. Часто я нетактично вела себя на приемах, беседуя главным образом с иностранцами». Все так. Однако Майя Михайловна никогда не была кровожадной и мстительной. Мы с ней несколько раз касались темы репрессий, и однажды она заметила: «Нет, я никогда не прощу той коварной сталинской власти горя, содеянного мне и моей семье. Правда, что и мстить я никогда не стану».

Здесь я должен заметить еще и то, что Майя Михайловна была аполитичным человеком. Она много, временами запоем, читала художественную литературу – зарубежную и особенно русскую классику. Но почти совершенно не интересовалась периодикой. В газетах и журналах обращала внимание только на публикации, связанные с театром, музыкой, балетом, вообще с культурой. А чем-нибудь бытовым или общественно-политическим интересовалась крайне редко. Говорила мне: «Меня на политинформацию в Большом можно было затянуть только на аркане. И я, Мишенька, следую заветам профессора Преображенского насчет советских газет. Не читаю их не только перед обедом, но и вообще никогда». В этой своей почти космической отдаленности от политики, от сложных исторических перипетий и реалий она очень напоминала мне Шерлока Холмса. Помните:

«– Коперник? Знакомая фамилия. Что он сделал?

– Боже мой, так ведь это же он открыл, что Земля вращается вокруг Солнца! Или этот факт вам тоже неизвестен?

– Но мои глаза, Ватсон, говорят мне, что, скорее, Солнце вращается вокруг Земли. Впрочем, может быть, он и прав, ваш Коперник.

– Простите меня, Холмс. Вы человек острого ума, это сразу видно! Как же вы не знаете вещей, которые известны каждому школьнику?

– Ну, когда я был школьником, я это знал, а потом основательно забыл. В любом случае для меня это бесполезная информация, засоряющая мозг».

Майя Михайловна никогда свой мозг не засоряла тем, что считала пустячным и не стоящим ее внимания. И правильно делала. Не хватало еще, чтобы она по телетусовкам бегала.