Джудит разгладила покрывало и раздвинула накрахмаленные белые занавески, чтобы впустить в комнату теплый ветерок^[47]. На юг Вермонта наконец пришла весна. Ее одногруппница и подруга Матильда поставила джазовую пластинку, а другая подруга, Лора, суетилась с закусками. Сара Мур, лучшая подруга Джудит в Нью-Йорке и ее соседка по комнате в Беннингтоне, наполнила пять бокалов скотчем Haig&Haig. Найти выпивку оказалось нелегко – казалось, все самые вкусные продукты во время войны выдавались лишь порционно, – но Джудит надеялась, что их усилия окупятся. Беннингтон только что нанял поэта Теодора Рётке, который осенью должен был начать вести продвинутый семинар по поэзии. Джудит и все ее подруги хотели на него попасть. Отведав издательской жизни в Нью-Йорке, Джудит была намерена как можно ближе подобраться к литературному сообществу в кампусе и поэтому организовала тем вечером небольшую вечеринку в их с Сарой комнате в общежитии.

В Беннингтоне студентки нередко общались с преподавателями. Свободы, в том числе и сексуальные, составляли центральную часть идеалов колледжа. Как сказал один из его основателей, «мы хотели создать учебное заведение, в котором девушка могла бы свеситься с дерева вниз головой в блумерсах, если ей вздумается»^[48]. Подобное попустительское отношение к вольным выходкам заработало колледжу репутацию «маленького красного публичного дома на холме»^[49]. Там не было комендантш, комендантского часа и запретов на общение в общежитиях. А из-за того, что многие мужчины ушли на фронт, «нам не хватало внимания и приходилось соблазнять профессоров», объясняла Джудит. Девушки планировали включить все свое обаяние, чтобы попасть на курс Рётке, куда брали только по приглашениям^[50].^[51]

Рётке ворвался на литературную сцену в 1941 году с выходом сборника «Мой дом открыт» (Open House). Его стихотворения были крайне личными. Заглавное начиналось со строк: «Кричат секреты вслух, / К чему язык теперь?» Опубликованный в «Кнопфе» тонкий сборник стал результатом десятилетней работы. Издательство напечатало тысячу экземпляров первого издания – настоящий подвиг для поэтического дебюта. The New York Times назвала Рётке «щепетильным мастером», чьи «даже самые нежные стихотворения обнажают каркас техники»^[52]. Уистен Хью Оден^[53][54] назвал «Мой дом открыт» «полным триумфом»^[55], а Элизабет Дрю написала в The Atlantic, что «его поэзию отличает контролируемая грация движения, а его образы – высочайшая точность <…> аскетизм размышлений и лишенная прикрас строгость языка, которая совершенно не присуща нынешним поэтам»^[56]. Творчество Рётке потрясло Джудит, которую давно притягивала потусторонняя сила поэзии.

У Рётке была репутация нетрадиционного преподавателя^[57]. Однажды на лекции о физическом действии он вылез через окно на крышу аудитории. Иногда он проводил занятия в местном баре. Но он также был требователен. Он, словно мантру, повторял: «Движение равно эмоции»^[58] и увещевал: «Не закрывайтесь – позвольте своему разуму жужжать!»^[59] Он был намерен привить своим ученицам чувство ритма в поэзии и настроить их слух на индивидуальный голос. Перед анализом стихотворения Рётке умолял их: «Слушайте, слушайте, слушайте». Этот урок стал одним из самых долгоиграющих в жизни Джудит.

Тем вечером поэт, которого его друг, поэт Стэнли Куниц, называл «настоящим исполином» и «неуклюжим гигантом»^[60], воспользовался уделенным ему вниманием и после ужина пригласил всех четырех девушек к себе домой. Но, как сказала Джудит, «мы все (и он в том числе) решили, что, каким бы прогрессивным ни был Беннингтон, это уже выходило за рамки приличия»^[61]. Однако гостеприимство студенток не прошло даром – еще до конца вечера Рётке предложил и Джудит, и ее подругам принять участие в его семинаре.

Проведя целое лето на бессмысленных коктейльных вечеринках матери в окружении ее подруг, осенью 1943 года Джудит с облегчением вернулась в Беннингтон. Она с нетерпением ждала семинара Рётке, а также занятий с Кеннетом Бёрком по прозвищу «Папа». «В этом семестре у нас новый преподаватель. Кеннет Бёрк. Вы о нем слышали?^[62] – написала взволнованная Джудит домой в начале учебного года. – Он довольно известный критик и ведет чудесный курс по литературной критике, который я прохожу». Как и Рётке, Бёрк находился в авангарде литературного сообщества. Он считал, что влияние литературы не ограничивается текстами, а может менять жизнь^[63]. Он выдвинул идею о том, что слова способны «формировать взгляды и побуждать к действию»^[64], что очень воодушевило Джудит. Когда Бёрк объявил о начале «максималистского курса» по Элиоту, Джудит немедленно на него записалась.^[65]

В том году Бёрк часто вел занятия в поле, пока его студентки пололи грядки. «Нет ничего лучше, чем твердо стоять ногами на земле, позволяя мыслям парить», – вспоминала его слова Джудит. Но он приводил их на ферму также для того, чтобы они выполняли свои трудовые квоты.

В 1942 году, после того как США вступили в войну, американцев стали поощрять выращивать еду самим. Продовольствие нужно было за границей, и местные сады отправляли его в Европу. Правительство США призывало граждан выращивать еду у себя дома, в общественных местах и учебных заведениях. «Продукты для победы!» – гласил слоган. Беннингтон, кампус которого раньше был фермой, воспринял этот призыв серьезно. К весне 1942 года студентки посадили в теплице 14 000 саженцев и более 15 акров земли засадили овощами. Они также ухаживали за скотом. В 1943 году студентки Беннингтона закатали более двух тонн мяса собственноручно выращенных свиней и заморозили более 3000 тонн кур, которых они сами забили и переработали. В период с 1943 по 1944 год огромный сад превратился в настоящую ферму, занимавшую более сотни акров.

Она отлично кормила Беннингтон, но настроения среди студенток зачастую пребывали в упадке. Большинство девушек были родом из богатых семей – на тот момент Беннингтон являлся самым дорогостоящим колледжем в стране – и ни разу в жизни палец о палец не ударили ради еды. Некоторые находили производство еды забавным, но другие – раздражающим^[66]. Студентки жаловались и менялись сменами за деньги. Джудит открыто проклинала сельхозработы. Одногруппницы обвиняли ее в том, что ей не хватает «коллективного духа»^[67] и она «не помогает на ферме», написала Джудит в письме отцу, «потому что я отказываюсь убивать кур». «Я не могу пробудить в себе ради этого патриотический дух»^[68], – писала она родителям. Джудит всеми способами увиливала от тяжелого труда. «Дражайшая мамуля, – писала она Филлис в начале весны 1943 года, – с наступлением холодов я решила, что определенно терпеть не могу работу в полях, и поэтому теперь занимаюсь заготовкой овощей. Я обучаюсь хитростям консервирования, начиная с нарезания и снятия кожуры и заканчивая использованием мощного электрического автоклава. Должна признать, в сентябре мне пришлось притвориться, что у меня аллергия на амброзию, чтобы перейти на это место, но теперь я так прилежно тружусь, что уже скоро меня повысят до начальницы группы»^[69]. Джудит хотела посвящать время и внимание поэзии и самому Рётке. На семинаре поэта она быстро попала под его чары.

Рётке стал одним из главных учителей Джудит и ее первой любовью. Ему было 35 лет, ей – 19. Джудит была без ума от всех его черт: работы его интеллекта и крупной неповоротливой фигуры. Ее интриговала его серьезная линия подбородка и даже подверженность мрачным настроениям и склонность к выпивке. Весь его вид указывал на эмоциональную ранимость и уязвимость, которые Джудит редко встречала у мужчин. Она находила его совершенно неотразимым.

Под влиянием Рётке работы Джудит стали более дисциплинированными и взрослыми. В «небольшой курсовой», которую она написала для него по Вордсворту и Вогану, она смело комментировала работы этих поэтов, размышляла над концепцией пантеизма, заключавшейся в «веровании в то, что все в этом конечном мире является проявлением Бога»^[70]. Она также сама пробовала писать стихотворения.^[71]

Слушай, как
Вихрятся небеса,
Скоро они опадут
На верхушки деревьев
И рассеют остатки дождя.
Даже дуб,
Огромный старый дуб,
Погрузившись в глубины земли,
Гнется, а ветви,
Теперь без ствола,
Колышутся под напором ветра^[72].

Она назвала его просто «Стихотворение» и подписалась: «Джудит Бейли». Рётке сохранил его до конца своей жизни.

Отчасти Джудит была влюблена в Рётке, потому что он воспринимал ее всерьез. В первом издании «Мой дом открыт» – в 669-м экземпляре изначального тиража – он написал: «Посвящается Джуди, хорошей, но по-прежнему недостаточно смелой писательнице»^[73]. Он одновременно признал выдающийся интеллект Джудит и резко ее раскритиковал. Рётке, сам бунтарь по натуре, призывал Джудит проторить свою индивидуальную тропу. Он видел ее неограненный талант и подстегивал реализовать его. До этого еще никто так не делал.

Джудит посвятила себя Рётке, несмотря на его ненадежную приязнь и переменчивые настроения. Иногда он был воодушевлен подъемом творческой энергии, а иногда становился угрюмым и склонным к самобичеванию и терял желание писать. Рётке всю жизнь страдал от маниакально-депрессивного (биполярного) расстройства. В ту эпоху эта болезнь еще была не до конца изучена и для нее не существовало безопасных и успешных методов лечения. После первого нервного срыва Рётке в 1935 году, когда он преподавал в Колледже Лафайетт (Lafayette College), его перепады настроения стали лишь более сильными и частыми. Поэт вряд ли рассказывал об этом инциденте Джудит, поэтому глубина поглощающего его мрака сбивала ее с толку. Она недоумевала, как кто-то настолько одаренный может быть подвержен такому оцепенению и неуверенности в себе. Но она уже была очарована Рётке и слишком влюблена, чтобы отдалиться и спасти себя.

Последний год в Беннингтоне дался Джудит нелегко: роман с Рётке приносил ей много страданий, и она была перегружена учебой. Ее назначили главным редактором литературного журнала колледжа «Силос» (Silo), над которым она работала долгими ночами и по выходным^[74]. Ее разум был возбужден, но тело не могло за ним угнаться: ее мучила бессонница и бесконечные болезненные менструации, из-за которых она по нескольку дней не вставала с постели. Она писала Филлис, что лечение некоего доктора Льюиса не давало никаких результатов. «Можешь передать нашему бесполезному другу <…> что мое состояние ни в коей мере не улучшилось»^[75]. Симптомы Джудит не просто досаждали ей – каждый месяц она теряла способность учиться, думать и трудиться.

Тем не менее под руководством Бёрка она сумела написать выпускную квалификационную работу, которую решила посвятить викторианскому поэту и иезуитскому священнику Джерарду Мэнли Хопкинсу, находившему путь к Господу с помощью чудес природы. Эта концепция духовности казалась Джудит одновременно прекрасной и истинной. Ее работа начиналась следующим образом: «Поэзию Джерарда Мэнли отличает <…> утверждение позитивной доктрины веры. <…> Его заботили не просто индивидуальность и самовыражение, но индивидуальная душа, ее значение в масштабах большего целого, ее жизнь и спасение. <…> Мистический опыт сопровождается наслаждением физической красотой мира»^[76].