Такие же умонастроения мы обнаруживаем у генерала де Голля. 16 мая он во главе только что сформированной бронетанковой дивизии готовился предпринять одну из немногих успешных контратак во время Битвы за Францию в окрестностях Лана. В своих «Военных мемуарах» генерал пишет, что его одновременно возмутило и подстегнуло печальное зрелище, открывшееся перед ним:

При виде охваченных паникой людей, беспорядочно отступающей армии, слыша рассказы о возмутительной наглости врага, я почувствовал, как во мне растет безграничное негодование. О, как все это нелепо! Война начинается крайне неудачно. Что ж, нужно ее продолжать. На земле для этого достаточно места. Пока я жив, я буду сражаться там, где это потребуется, столько времени, сколько потребуется, до тех пор, пока враг не будет разгромлен и не будет смыт национальный позор. Именно в этот день я принял решение, предопределившее всю мою дальнейшую деятельность^[9].

Могут возразить, что мемуарист в 1954 году постарался выставить себя в благоприятном свете. И все же не подлежит сомнению, что, хотя исход битвы представлялся ему, как и многим другим информированным наблюдателям, предрешенным с самого начала, он не хотел признавать разгром свершившимся и непоправимым фактом.

На самом деле никто не мог предвидеть неодолимой мощи потока, который уносил правительство, государственные учреждения, политические партии и профсоюзы, вплоть до конечного пункта, каким стала 16 июня замена Поля Рейно^[10] Филиппом Петеном на посту председателя совета министров. Добравшись до Бордо накануне, после изматывающих скитаний по замкам, вдали от Парижа^[11], который немцы заняли без боя 14 июня^[12], правительство совершенно утратило контроль над ситуацией: «Оно затерялось в исходе всего народа» (Анри Мишель). Действительно, все это происходило на фоне паники, самым зримым проявлением которой стал исход гражданского населения, в неописуемом беспорядке бегущего от немецкого наступления. В своем рассказе, многозначительно озаглавленном «Первый бой» и написанном весной 1941 года, Жан Мулен поведал о том, что ему пришлось пережить 14–18 июня 1940 года в Шартре в качестве префекта департамента Эр и Луар. Он описывает город, заполненный толпами беженцев с севера страны, а затем вмиг опустевший, так что к 17 июня в нем осталось едва 800 человек по сравнению с 24 тысячами несколькими днями ранее. Эта удручающая картина настолько потрясла умы, что в своем радиообращении 17 июня маршал Петен, заявив, что «нужно прекратить борьбу», посчитал нужным выразить сочувствие «несчастным беженцам, которые в крайней нужде бредут по нашим дорогам». По оценкам историков, число французов, пустившихся в это ужасающее бегство в неизвестность, – от 8 до 10 миллионов.

Перемирие или отказ от Республики

На таком мрачном фоне с 17 июня по 10 июля происходила смена основ государственного и политического строя. Начало ей бесспорно положило важнейшее решение Филиппа Петена прекратить сопротивление захватчикам, причем он предпочел заключение перемирия капитуляции армии^[13], которая позволила бы властям эвакуироваться в Северную Африку и оттуда продолжить борьбу. Все более яростный спор в правительстве за закрытыми дверями на всем протяжении его крестного пути был разрешен 16 июня в Бордо, и можно утверждать, что около двухсот слов, произнесенных Петеном по радио на следующий день в 12:30, положили начало новой эпохе. Отныне события развивались стремительно, как будто единственным смыслом поражения стал отказ от значительной части исторического наследия и национальных традиций. В общем, происходило «самоубийство, сопровождавшееся подковерными интригами и отвратительным отступничеством» (Стенли Хоффман). Остатки Национального собрания съехались 9–10 июля в Виши^[14], ставший временной столицей, и, благодаря маневрам и давлению со стороны Пьера Лаваля, предоставили Петену всю полноту власти, в частности для пересмотра конституции^[15]. Но не это главное. В действительности пораженцы и выжидавшие отражали настрой значительной части населения, физически и морально изнуренного теми усилиями, которые ему приходилось предпринимать начиная с 1914 года, так что теперь оно испытывало «почти биологическую» потребность (Жан-Луи Кремьё-Брийяк) поставить надежды на паузу и перевести дыхание.

Потерпевшая военное поражение и морально надломленная нация распадалась точно так же, как ее политические и военные элиты. Жестокие слова генерала де Голля в адрес президента Республики Альбера Лебрена вполне характеризуют бессилие не только отдельного человека, но и всего политического устройства: «По сути, как лидеру государства ему не хватало двух вещей: он не был лидером, а государства не существовало».

Ликвидировав Республику, утвердив новый порядок, основанный на решительном отречении от всех республиканских и демократических ценностей, приостановив работу парламента, незамедлительно устроив «охоту на ведьм», сосредоточив в своих руках все средства для установления режима личной власти, маршал Петен нанес смертельный удар режиму, все изъяны которого выявило поражение. Стенли Хоффман подчеркивает, что «травма разгрома была лишь одним из эпизодов – хотя наиболее жестоким и масштабным – в череде других травм» периода 1934–1946 годов. Но в тот момент осознать это было непросто. Петен, в своем выступлении 17 июня не жалевший похвал «героизму» и «замечательному сопротивлению» войск, положил конец бойне и «принес себя в дар Франции, чтобы смягчить ее бедствия». Победитель при Вердене^[16] – что олицетворяло стоическое сопротивление – являл собой в то время в глазах подавляющего большинства населения воплощение самоотверженности, мужества и решимости.

Но он очень быстро сбросил маску отеческого благодушия, написав 15 августа 1940 года черным по белому в «Обозрении Старого и Нового Света»: «Не может быть нейтралитета между истиной и ложью, добром и злом, здоровьем и болезнью, порядком и беспорядком, между Францией и анти-Францией». Эти строки, опубликованные после принятия дискриминационных мер против масонов (13 августа) и перед утверждением первой версии «статуса евреев» (3 октября)^[17], обосновывали идею о том, что возрождение страны невозможно без избавления от «пагубных» элементов. Перед нами один из редких текстов, в которых глава новоиспеченного Французского государства столь недвусмысленно провозгласил принципы, лежащие в основе его действий. Обыкновенно Петен предпочитал подчеркивать позитивные ценности Национальной революции^[18], призванной спасти страну, старательно создавая себе образ отца-заступника. В июне 1940 года и в последующие месяцы популярность маршала достигла апогея в стране, потрясенной катастрофой, подобной которой ее жители припомнить не могли.

Первые проявления несогласия

И все же уже в этот момент во Франции нашлись мужчины и женщины, не смирившиеся с тем, что сотворили с их родиной, и не согласные с решениями, принятыми Петеном. Одним из них был Шарль де Голль. Он имел возможность наблюдать за развитием событий изо дня в день, сначала на полях сражений в качестве старшего офицера, 23 мая произведенного в бригадные генералы, а затем, с 5 по 16 июня, – будучи заместителем министра национальной обороны. Подобный опыт позволил ему дать свою оценку событиям и сделать прогноз на будущее. Уже 17 июня, еще до первого выступления Петена, де Голль не сомневался, что маршал запросит перемирия и такое решение является наихудшим, ибо постыдно для страны и не принимает в расчет те козыри, которые еще остались у Франции в войне, чей исход, вопреки поражению в мае – июне, отнюдь не предрешен. Уверенный в своей позиции, утром 17 июня он вылетел в Англию на самолете генерала Спирса, которого Черчилль отправил в Бордо в надежде убедить руководителей III Республики продолжить борьбу по другую сторону Ла-Манша. Единственным спутником генерала был его адъютант, лейтенант Жоффруа де Курсель, а единственным богатством – сто тысяч франков, выданных из секретного фонда ушедшим в отставку премьер-министром Полем Рейно. Слабое утешение для Черчилля! Британский лидер мог оценить силу характера до той поры мало кому известного 49-летнего генерала, поскольку в течение последних восьми дней четыре раза встречался с ним. Но он все же надеялся, что его эмиссар Спирс поймает в свои силки более важных птиц. Получив от Черчилля разрешение выступить на волнах Би-би-си, де Голль 18 июня решительно и смело дал оценку произошедшему, откровенно заявив о своем несогласии со сказанным накануне Петеном. Причиной поражения стала ошибочная тактика; Битва за Францию не означает окончания вооруженного конфликта, мировая война только начинается; офицеры, солдаты, инженеры и рабочие оборонных предприятий, стремящиеся продолжить борьбу и находящиеся за пределами страны либо намеренные покинуть ее, должны присоединиться к нему, чтобы организовать вооруженное сопротивление. Пламенный призыв, выношенный в предшествующие трагические недели, в тот момент мало кто услышал, но он знаменует собой важную дату. Отныне события разделились на до и после 18 июня 1940 года, даже если британское правительство не собиралось в тот момент рвать все связи с правительством Петена и поддерживать де Голля – ему вновь предоставили доступ к микрофону Би-би-си лишь 22 июня, когда перемирие стало свершившимся фактом. Значение призыва станут приуменьшать и те, кто предпочел действовать во Франции своими силами, и те, кто не доверял человеку, казавшемуся законченным авантюристом.

Необходимо подчеркнуть важный факт, который заслонили собой последующие события: покинув Францию 17 июня и выступив по радио на следующий день, де Голль сжег за собой все мосты и пошел на огромный риск. У него не было ни мандата, ни войск, ни средств. И в этом – его сходство с теми мужчинами и женщинами, кто в то же время встал на нелегкий путь, который правительство маршала Петена сразу же презрительно окрестило «диссидентством».

Мысли и поступки тех, кто на территории страны проявлял несогласие подобно де Голлю, проследить гораздо труднее, ибо они канули в безвестность. Так, лишь случайное обнаружение во время обыска, проведенного вишистской полицией в марте 1941 года, записной книжки Эммануэля д’Астье де Ла-Вижери позволило нам увидеть сквозь завесу времен, какие мысли волновали его в июне сорокового:

Понедельник, 10 июня 1940 г. – 12 июня. Постыдное решение не защищать Париж. Как верить этим старикам, даже прославленным?

Понедельник, 17 июня, 12:30. Речь Петена. Просьба о перемирии. Скверное выступление.

Среда, 19 июня. Де Голль прав. Петен и Вейган^[19] не правы. Запросить [перемирие] – позор.

Вторник, 2 июля. Остается надежда, что история отомстит за нас и отправит во мрак, как они того заслуживают, старых вояк, которые восседают на куче развалин и имеют наглость сомневаться в деле, которое отнюдь не проиграно.