Жану Мулену зрелище паники, охватившей весь город Шартр и даже его ближайших сотрудников, также придало мужества и решимости. 17 июня, когда оккупанты предложили ему подписать лживый документ с обвинениями сенегальских солдат французской армии в расправе над гражданским населением, он отказался. Его избивали несколько часов подряд, но он не уступил. Тогда его бросили в подвал префектуры, пообещав продолжить истязания на следующий день. Из последних сил Жан Мулен попытался перерезать себе горло осколком стекла, найденным на полу. Наутро 18 июня немцы обнаружили его полумертвым, истекающим кровью. Подобный поступок одного человека много говорит о первом порыве тех, кого тогда еще не называли участниками Сопротивления, да и сами они так о себе не думали. Это было актом отчаяния, но также и утверждением, что нравственные принципы превыше всего и есть уступки, пойти на которые невозможно. Радикальный отказ. Реакция человека, который сам принимает решение о том, как ему поступить, и в этом смысле представляет собой общий знаменатель тех, кто не желает мириться с происходящим. Вступление немцев в Париж вызвало у людей такое отчаяние, что несколько человек покончило с собой, как Тьерри де Мартель, 65-летний главный хирург Американского госпиталя в Нейи. Ветеран Первой мировой, кавалер ордена Почетного легиона, награжденный военным крестом за доблесть, не смог перенести подобного унижения.

Следует уточнить, что примеры Шарля де Голля и Жана Мулена, получившие известность благодаря той важнейшей роли, которую они сыграли в нашей истории, были не единичны и множество личных инициатив, не столь громких, также имели в дальнейшем решающие последствия. Здесь действовал один и тот же принцип. Прежде всего следовало преодолеть уныние, найти в себе силы осознать, что еще не все кончено; и мысль эта, поначалу таимая в душе, открывала перспективы, требовала «делать что-нибудь».

Делать что-нибудь

«Делать что-нибудь» тогда еще не означало сопротивления в том смысле, какой постепенно обрело это слово. Это значило, что нужно действовать вместе с людьми, которые думают так же. И здесь многое зависело от удачи, ибо летом 1940 года крайне непросто было встретить тех, кто верил, что подъем возможен. Так, когда в июле, демобилизовавшись из армии, Эммануэль д’Астье де Ла-Вижери попытался в Марселе собрать людей, намеренных противиться происходящему, его не восприняли всерьез. Он продолжал поиски, которые принесли первые результаты лишь осенью в Клермон-Ферране^[20]. Другие, подобно ему испытавшие стыд при известии о просьбе перемирия, решили действовать немедленно, используя малейшую возможность. Так, например, поступил Эдмон Мишле, прогрессивный католик и отец семерых детей, владелец небольшой брокерской конторы в Бри. Уже 17 июня, еще до призыва, с которым обратился де Голль по радио Би-би-си, он отпечатал на ротаторе цитаты из «Денег» Шарля Пеги^[21], которые в тот же вечер разложил по почтовым ящикам в своем городке:

Тот, кто не сдается, побеждает сдающегося. <…> Во время войны тот, кто не сдается, со мной одной крови, кем бы он ни был, откуда бы ни пришел и чью бы сторону ни держал. <…> А тот, кто сдает позиции, – всего лишь сволочь, будь он даже старостой своего прихода.

Так Мишле удалось связаться с несколькими добровольцами, которые тоже не хотели сидеть сложа руки. И в других местах люди находили друг друга и объединялись. В Бетюне (регион Нор-Па-де-Кале), еще не забывшем немецкую оккупацию в 1914–1918 годах, Сильветта Лелё, молодая женщина 32 лет, мать двоих детей, муж которой, лейтенант авиации, был сбит во время разведывательного полета над Германией в сентябре 1939 года, сразу же превратила принадлежавшую ей большую авторемонтную мастерскую в штаб-квартиру тех, кто помогал военнопленным в расположенных поблизости лагерях. Вскоре Сильветте удалось наладить канал побега, который с августа заработал на полную мощь.

Необходимым условием для людей, которые хотели действовать, было найти друг друга. Так, вечером 27 июня 74-летний отставной полковник Поль Гоэ, возмущенный тем, что оккупанты взорвали статую генерала Манжена^[22], которым он восхищался, отправился на площадь Дени Кошена поблизости от Дома инвалидов в Париже. Там он встретил своего товарища Мориса Дютея де Ла-Рошера, выпускника Политехнической школы, так же как и он служившего в колониальной артиллерии, которого много лет назад потерял из виду. Потрясенные поражением и жаждавшие действовать, два пожилых ветерана решили возобновить знакомство. Этот случай иллюстрирует ключевой момент, который подчеркивает этнолог Жермена Тийон, также одной из первых включившаяся в борьбу: огромную важность в безвоздушном пространстве июня – июля 1940 года встреч – случайных или после долгой разлуки – тех, кого объединял патриотизм и глубоко ранило поражение и его последствия. Действительно, отправной точкой движения Сопротивления нередко становились встречи друзей, которые договаривались «делать что-нибудь». Случалось и так, что люди совсем незнакомые или едва знавшие друг друга сближались, осознав, что одинаково реагируют на произошедшее. Порой им при этом приходилось дистанцироваться от родственников или друзей, чье поведение они не одобряли. «Перемирие почти сразу вызвало раскол во французском обществе, и раскол этот не обошел стороной ни одной социальной среды и политической партии» (Жермена Тийон).

Но во Франции, которую драконовские условия двойного перемирия, подписанного 22 июня с Германией и 24-го с Италией^[23], раздробили на семь частей с разным правовым статусом, не говоря уже об аннексированных Эльзасе и Лотарингии, стремление действовать обретало различный смысл в зависимости от того, где находились люди. На территориях, оккупированных неприятелем, определяющим обстоятельством было присутствие победоносной армии захватчиков, а режим Французского государства, установленный в Виши, представлялся населению чем-то далеким и несущественным. Напротив, в неоккупированной зоне ведущую роль играла фигура Филиппа Петена и его правительство. Исходя из этого, необходимо проводить различия между деятельностью участников Сопротивления того времени в обеих частях страны. На территории, где вермахт установил свои порядки, первые группы борцов за освобождение объединяли немногих, но их патриотизм был направлен против оккупантов, которые однозначно воспринимались как враги. В южной же зоне он побудил большинство населения в 1940 году поддержать Петена. Следует признать, что, вероятно, под оккупацией первым подпольщикам было проще апеллировать к патриотическим чувствам, чем во Французском государстве. Но при этом не вызывает сомнений, что изначально лишь единицы во Франции отважились встать на путь Сопротивления.

Уехать из страны

Но несогласие можно было выразить и иными способами, в том числе – покинуть Францию и уехать в Лондон. Немало людей предпочло этот опасный путь с неизвестным исходом. Рассмотрим примеры лейтенанта Жака Бингена и капитанов Филиппа де Отклока и Андре Деваврена. Жак Бинген, горный инженер, окончивший затем Свободную школу политических наук, был мобилизован в 1939 году, ранен 12 июня 1940-го и награжден военным крестом. Этот обеспеченный молодой человек – ему исполнилось только тридцать два года, и он приходился шурином Андре Ситроену – мог вести вполне безбедную жизнь. Но бежал из госпиталя, где лечился после ранения, чтобы отправиться в Англию. Добравшись 6 июля до Гибралтара, он обратился к британским властям с письмом на английском, которое свидетельствует о его решительном настрое:

Я целым и невредимым покинул территорию, занятую нацистами, и готов вместе с Британской империей сражаться с Гитлером до конца. <…> Я потерял все, что имел: деньги (до последнего гроша!), работу, семью, которая осталась во Франции и которую, возможно, больше никогда не увижу, родину и мой любимый Париж… Но я остаюсь свободным человеком в свободной стране, и это – превыше всего.

Выпускник Военной академии Филипп де Отклок храбро сражался в Битве за Францию, был ранен, попал в плен, бежал и на велосипеде доехал до Парижа. Там он услышал одно из радиовыступлений генерала де Голля и решил немедленно отправиться в Лондон, оставив во Франции жену и шестерых детей. Жене он написал:

Я никогда не отрекусь от принципов чести и патриотизма, которые были моей опорой на протяжении 20 лет. Не волнуйся обо мне, я найду тебя на пути к победе.

Тридцатисемилетний Леклер^[24] (псевдоним, который Отклок выбрал, чтобы обезопасить семью) присоединился к генералу де Голлю 25 июля, проехав ради этого через всю Францию, Испанию и Португалию.

Выпускник Политехнической школы Андре Деваврен в свои 29 лет успел принять участие в Норвежской кампании^[25] в качестве военного инженера, а затем вместе с французским экспедиционным корпусом оказался в Британии. 1 июля он связался в Лондоне с де Голлем и стал одним из немногих офицеров, которые предпочли остаться в Англии и не возвращаться во Францию, хотя такая возможность еще была. Генерал де Голль поручил Деваврену, взявшему псевдоним Пасси, руководство 2-м бюро^[26] своего штаба, которое в апреле 1941 года было переименовано в Разведывательную службу (РС).

Велико искушение отдать пальму первенства тем, кто, подобно этим людям, присоединились к генералу де Голлю и его делу, став впоследствии знаковыми фигурами борьбы. Хотя в целом эмигрантов насчитывалось немного, их состав отличался удивительным многообразием. Достаточно упомянуть 114 моряков с острова Сен, которые 24–26 июня снялись с якоря и ушли в Англию, чтобы вступить в отряды, которые с большим трудом формировал де Голль. Самому старшему было 54 года, самому младшему – 14 лет.

Таким образом, первые акты несогласия происходили в обстановке всеобщего развала, и попытка подсчитать их была бы напрасным делом. Для несмирившихся надеждой стали слова, сказанные генералом де Голлем в его призыве 18 июня: «Что бы ни произошло, пламя французского сопротивления не должно угаснуть и не угаснет». Раздавленные партии, дезорганизованные и расколотые профсоюзы, сметенные учреждения, потрясенные и сбитые с толку умы – в такой ситуации оставался возможным лишь индивидуальный протест тех, кто не мог смириться с невыносимым положением. Эти редкие протесты летом 1940 года могут показаться чем-то незначительным по сравнению с мощью оккупантов и престижем, которым пользовался маршал Петен. В то время вера в то, что трагическая ситуация в стране способна измениться, представлялась чем-то утопическим. А потому де Голля не спешили признать представителем сражающейся Франции. Как заявил Черчилль 28 июня, он был «вождем всех свободных французов, где бы они ни находились».

Нужно отметить, что генерал и позиции, которые он отстаивал, не вызвали большого энтузиазма у солдат и офицеров, которых он попытался привлечь на свою сторону. Части французской армии, оказавшиеся в Англии, размещались в нескольких лагерях, самым крупным из которых был Трентэм-Парк близ Стоук-он-Трента. Пять или шесть эмиссаров, отправленных туда мятежным генералом, встретили неоднозначный прием. 29 и 30 июня 1300 бойцов экспедиционного корпуса и 983 из 1619 легионеров под командованием генерала Бетуара откликнулись на призыв де Голля. Но большинство предпочло вернуться во Францию. Из 735 бойцов 6-го батальона альпийских стрелков только 37, в том числе шесть офицеров, решили вступить в отряд, гордо названный Французским легионом. «Первая бригада Французского легиона», созданная 1 июля, неделю спустя насчитывала лишь 1994 человека, в их числе – 101 офицер.

Огромная французская колониальная империя также не спешила перейти к сопротивлению. В Тихом океане первыми – 20 июля – поддержали де Голля Новые Гебриды и их губернатор Анри Сото. В сентябре к ним присоединились Таити и Новая Каледония. В Африке губернатор Чада Феликс Эбуэ установил контакт с де Голлем 1 июля, и 26 августа эта колония официально поддержала «Свободную Францию»^[27]. Но бриллианты колониальной империи – Северная и Западная Африка, Мадагаскар и Индокитай – остались верны режиму Петена.