Югославия, входившая в число основателей Движения неприсоединения, стремилась к реализации собственных масштабных проектов в Африке и Азии¹². Албания, тоже рано вышедшая из советского блока, подняла знамя мирового маоизма, брошенное Китаем в середине 1970‑х, и под этим флагом собственного антиревизионистского марксизма и ходжаизма привлекла небольшие группы азиатских и латиноамериканских коммунистов. Другое дело – страны Варшавского договора. Действуя в более широких рамках, диктуемых СССР, и вместе с тем с поразительной мерой свободы, они, следуя советским установкам, принимали незападных студентов, командировали специалистов и осуществляли проекты по строительству и развитию как на коммерческих условиях, так и в качестве проявления социалистической солидарности¹³. В силу сложных причин, связанных с принятой ФРГ доктриной Хальштейна, Восточная Германия поддерживала особенно интенсивные культурные связи с незападными странами, в частности выступила главным издателем Африканского национального конгресса¹⁴. Поэтому благодаря англоязычному издательству Seven Seas Publishers некоторые работы политически ангажированных африканских писателей, таких как Алекс Ла Гума, впервые вышли в Восточном Берлине. На этом фронте активно – активнее, чем Румыния или даже Польша, – действовала и Чехословакия, открывшая в Праге целый университет (Университет имени 17 ноября) для подготовки студентов из стран Азии и Африки. Однако в целом институциональные формы, учрежденные восточноевропейскими странами и Китаем в попытке наладить контакт с незападной аудиторией, предсказуемо следовали советской модели: союзы писателей и кинематографистов, уполномоченные следить за современным литературным и кинематографическим процессом в других странах, посылать за границу своих членов и принимать иностранных делегатов, индивидуально или же на писательских съездах, кинофестивалях или организационных собраниях; литературные журналы и издательства, отвечавшие за перевод литературы стран Азии и Африки на местный язык и наоборот; сеть кружков, способствовавших некоммерческому распространению кино и литературы.

Наконец, ко второму миру, пусть и с некоторой натяжкой, относится еще одна группа – западные культурные деятели левых взглядов, в середине XX века выступавшие главными посредниками между советской и незападными культурами. Хотя в книге я подробно остановлюсь только на одном из них – голландском документалисте Йорисе Ивенсе, – их роль в процессе передачи достижений левой культуры в межвоенный период, включая советский авангард 1920‑х годов, деятелям культуры третьего мира трудно переоценить. Другие, например Луи Арагон, французский поэт-коммунист, помогли советским культурным институциям установить контакты с франкоязычными писателями арабского и африканского происхождения в период, когда у СССР не было с ними прямых связей¹⁵.

Таким образом, доступные ресурсы, структура и внутренняя цельность второго и третьего мира как участников совместных культурных проектов представляются весьма асимметричными. На уровне деятелей культуры советская сторона, где литераторы и режиссеры были объединены в Союз писателей и Союз кинематографистов, подчиняющиеся Отделу культуры ЦК КПСС, столкнулась в странах третьего мира с самыми разными политическими курсами, ситуациями и стратегиями. Однако было бы ошибкой принимать желание советского культурно-бюрократического аппарата (зафиксированное в его архивах) контролировать и направлять последние за действительность. Как мы будем наблюдать снова и снова, эта область контактов позволяла африканским, азиатским и латиноамериканским писателям и режиссерам воспринимать советские тексты и инициативы как ресурсы, из которых можно черпать избирательно, которые можно интерпретировать по-своему и радикально адаптировать к требованиям разнообразных локальных контекстов.

Как показывают примеры советской публики, на которых я буду иногда останавливаться в этой книге, в еще большей степени сказанное относится к потребителям культуры. Взгляд сквозь призму третьего мира существенно усложняет классификацию из двух категорий, на которые исследователи (по умолчанию) поделили советскую публику, – критически настроенной интеллигенции (инакомыслящих) и конформистов, с радостью читающих все, чем их кормит государство; при этом обычно подчеркивается, что первые ориентировались на Запад, а вторые питали интерес к мелодраматическим сюжетам, который советские прокатчики удовлетворяли незападными фильмами. Была еще и третья группа – народы советской Средней Азии и Кавказа, гораздо теснее связанные с (пост)колониальными культурами. Что касается африканской, азиатской и латиноамериканской публики, в этой книге я ограничусь только важнейшими ее представителями – самими писателями и режиссерами, высказывавшимися о советской литературе и кино, – сделав акцент на том, как они творчески адаптировали русскую и советскую культуру, а значит, на их активной роли в создании подобных интерпретаций. Анализ обеих аудиторий, равно как и их интереса (либо его отсутствия) к культуре друг друга, – возможность эмпирически исследовать силу и эволюцию связывавшего их интернационализма.

Культурные связи СССР и третьего мира в коротком XX веке

Реконструируя историю культурных контактов, эта книга косвенно опровергает два подхода к истории колониальной и постколониальной культуры XX века: с одной стороны, героические нарративы, складывающиеся из текстов и манифестов без опоры на архивы, которые обращают мало внимания на материальную сторону и масштабы распространения текстов; с другой – как правило, более исторически обоснованные исследования, авторы которых работают с советскими архивами, где культурные деятели стран Африки, Азии и Латинской Америки рассматриваются как объекты советской политики времен холодной войны. В данной книге, куда более сочувственно относясь к первому нарративу и оспаривая точку зрения, сводящую их действия к Realpolitik вокруг текущей геополитической конфронтации, я показываю, насколько в действительности деятели культуры третьего мира были вовлечены в контекст холодной войны и как, в частности, они добивались советского признания, а также публики и площадок для высказывания. Культурная холодная война, как убедительно показала Моника Попеску, возражающая против ее стирания из постколониальных исследований, представляла собой общее поле, в котором работали деятели постколониальной культуры¹⁶. В силу того, что одной из сверхдержав оказался СССР, это поле приобрело особый литературо- и культуроцентризм. Советское государство, унаследовавшее традиции русской интеллигенции XIX века, вплоть до своего бюрократического аппарата верило в способность литературы и культуры влиять на сердца и умы, поэтому щедро вкладывалось в эту веру и проецировало ее на устроенные совершенно иначе, чем советское, общества, в том числе постколониальные. В соответствии с логикой холодной войны, надлежало по меньшей мере не уступать Советскому Союзу во вложениях в развитие литературы, а еще лучше – превзойти его. Иначе трудно себе представить, чтобы такие органы, как ЦРУ и Госдепартамент США, до холодной войны (как и после) никогда не проявлявшие такого интереса к зарубежным литературным журналам, стали бы тратить столько ресурсов. От этой борьбы за «сердца и умы» выиграли прежде всего писатели, перед которыми открылось значительно больше возможностей для публикации, и читатели всех трех миров, получившие больший доступ к их книгам.

В изучении контактов СССР и третьего мира историки продвинулись намного дальше, чем литературоведы и киноведы, однако Африка, Азия и Латинская Америка одновременно попадали главным образом в поле зрения тех, кто интересовался политической историей Коминтерна и холодной войны¹⁷. В подавляющем большинстве работ, учитывающих культурный аспект истории отношений СССР с Глобальным Югом, рассматривается взаимодействие Советского Союза с конкретной незападной страной, регионом или континентом, обычно на протяжении ограниченного периода¹⁸. Книга «От интернационализма к постколониализму», опираясь на них, рисует более сложную картину отношений СССР с третьим миром, которые схематично можно разделить на три самостоятельные фазы.

Фаза Коминтерна, продлившаяся со Второго, антиколониального, конгресса Коминтерна в 1920 году по конец 1930‑х годов, – время, когда солидный корпус марксистской мысли об империализме и колониальном вопросе, сложившийся к 1917 году, ложится в основу политики нового Советского государства. Эта политика развивалась в двух очень разных направлениях: формирование наций на Кавказе и в Средней Азии («внутреннем Востоке», по выражению Маши Кирасировой) под руководством Наркомата по делам национальностей и поддержка антиколониальной борьбы на «внешнем Востоке» (сначала на территориях Азии и Северной Африки, географически близких к СССР, а позднее, по мере развития антиколониального и коммунистического движения, на всем пространстве Азии, Африки и Латинской Америки) под эгидой Коминтерна¹⁹. Под «Востоком», конечно, подразумевали угнетенные народы. При всех проблемах и ограниченности советского антиколониализма, только усугубившихся при Сталине, не следует забывать, что в межвоенные годы большевистское государство было единственным, где не только боролись с расизмом на своей территории, но и вывели эту борьбу на международный уровень, что хорошо понимали борцы с колониальным порядком и приверженцы расовой справедливости по всему миру. Прослеживая культурные связи между этими двумя Востоками, я в своей книге стремлюсь к диалогу между двумя областями историографии, одна из которых изучает советскую национальную политику, а другая – историю советских контактов с (полу)колониальным миром. Связь между двумя Востоками, объединенными на раннем этапе большевистского правления надеждой на так и не случившуюся «революцию в Азии», в 1930‑е годы постепенно распалась, а вместе с ней уменьшился и советский вклад в антиколониальную борьбу, уступивший место реальной политике Народного фронта (де-факто антигерманской коалиции Советского Союза и крупнейших имперских держав – Великобритании и Франции) и первостепенной значимости отношений с Европой в преддверии Второй мировой войны.

Впрочем, реальная политика Москвы воплощалась весьма опосредованно в воображении культурных деятелей левых взглядов и их текстах. Некоторые прогрессивные интеллектуалы (полу)колониального мира действительно вступили в местные компартии, следуя за порой головокружительными зигзагами Коминтерна. Однако подавляющее большинство таких интеллектуалов воспринимали Октябрьскую революцию и сформированную ею советскую культуру как гигантские полотна, на которые они проецировали собственные чаяния²⁰. Расстояние, отделявшее их от Москвы, давало им бо́льшую свободу действий как в политическом, так и в эстетическом плане. Даже в период Коминтерна, когда Советский Союз обладал максимальной монополией на мировой коммунизм, не стоит принимать инструкции и резолюции, направляемые советским культурно-бюрократическим аппаратом деятелям культуры из стран третьего мира, за реальные результаты.

Хотя в двадцатилетний промежуток между серединой 1930‑х и серединой 1950‑х годов Советский Союз перестал рассматривать колониальный мир как геополитический приоритет, после Бандунгской конференции возник новый интерес к этой теме и начался второй этап советских отношений с третьим миром, пришедшийся на годы холодной войны (середину 1950‑х – 1980‑е годы), когда эти контакты достигли своего пика. В этот период не только шли разрушительные прокси-войны между сверхдержавами на Глобальном Юге, но и сформировалась на удивление благоприятная атмосфера для расцвета культуры третьего мира²¹. В этой книге я показываю, как борьба двух сверхдержав за культурное влияние существенно приумножила символические и материальные ресурсы, доступные деятелям культуры третьего мира: гонорары, приглашения и аудиторию. Холодная война в сфере культуры расширила и имевшееся у них пространство для маневра, поскольку сверхдержавы состязались за их внимание. Сводя воедино эти контакты и рассматривая прежде всего советские (или связанные с СССР) структуры и институты, ориентированные именно на незападные культуры, я демонстрирую, что Средняя Азия и Кавказ выступали как посредники и играли ключевую роль в попытках Советского Союза завоевать расположение писателей, режиссеров и публики третьего мира.