Только после смерти Сталина СССР начал активно завоевывать расположение недавних колоний, а затем организовал массовую кампанию, призванную распространить по всему миру сведения о своих успехах в развитии Средней Азии. Хотя главной советской витриной для стран третьего мира был Ташкент, бесчисленные делегации из Африки, Азии и Латинской Америки приезжали также в Алма-Ату, Самарканд и Бухару, Тбилиси и Баку. Историки, изучающие советскую периферию, показали, насколько советская власть использовала этот более ранний опыт советизации Средней Азии для воздействия на афро-азиатскую аудиторию³¹. Писатели и режиссеры, приезжавшие из стран Азии и Африки, часто особо отмечали сочетание исконной среднеазиатской культуры и советской современности, гармоничное этническое многообразие этих городов, прославившуюся своим гостеприимством шумную узбекскую публику, толпами стекавшуюся на них посмотреть. В целом их перспектива позволяет нам рассматривать советскую Среднюю Азию как космополитическую зону контакта с незападным миром, а не культурно отсталую и экзотическую советскую провинцию, которую видела в ней ориентированная на Запад московская интеллигенция.

Средняя Азия и Кавказ не только выступали главным пространством подобных взаимодействий – оттуда происходили культурные посредники между СССР и афро-азиатским миром. Имена Шарафа Рашидова, Мирзо Турсун-заде, Чингиза Айтматова, Ануара Алимжанова, Расула Гамзатова, Зульфии (Исраиловой), Камила Ярматова, Малика Каюмова и Толомуша Океева занимают видное место в списках советских делегатов на съездах писателей стран Азии и Африки и кинофестивалях. Они были не просто марионетками. Разумеется, они действовали в соответствии с советской культурной политикой, и их небелая кожа призвана была свидетельствовать об этническом и расовом многообразии Советского Союза и рассеять остававшееся у многих культурных деятелей Африки, Азии и Латинской Америки подозрение, что СССР – попросту еще одна белая империя. Однако, что еще важнее, подобные контакты с третьим миром обеспечивали политическому и культурному руководству советской Средней Азии собственный интернационализм, охватывающий незападные культуры и общества. Положение ключевых советских посредников давало им право предъявлять Москве свои требования. От этих международных отношений выигрывали не только деятели культуры, но и обычные люди – зрители, читатели, организаторы и посетители фестивалей, – которые были активно вовлечены в этот процесс.

Существовал еще один тип посредника, поддерживающего культурный диалог между СССР и третьим миром, особенно в литературе после Второй мировой войны, – это уроженец Азии или Латинской Америки (африканцев в этом списке меньше) левых взглядов, как правило, коммунист, либо проживший некоторое время в СССР, либо попавший в советскую орбиту еще до войны: Жоржи Амаду в Бразилии, Пабло Неруда в Чили, Николас Гильен на Кубе, Назым Хикмет в Турции, Мулк Радж Ананд в Индии, Фаиз Ахмад Фаиз в Пакистане, Мао Дунь, Го Можо и Эми Сяо в Китае и Поль Робсон в США. Как признанные литераторы и деятели искусства, симпатизировавшие СССР в позднесталинскую эпоху, когда внешние культурные контакты Советского Союза были особенно ограниченны, они не только представляли в глазах советской публики современную литературу и культуру своей страны, выступая чуть не единственным ее олицетворением, но и прокладывали этой культуре дорогу к советскому бюрократическому аппарату, продвигали писателей (как советских, так и своих соотечественников), создавали репутации и составляли списки приглашенных³². Постепенное расширение связей СССР с третьим миром в постсталинский период заметно пошатнуло их монополию как представителей своих стран, не особенно изменив ее логику. Некоторые из них, в частности Амаду, вышли из коммунистической партии после шокирующих разоблачений, прозвучавших в секретном докладе Хрущева в 1956 году; другие, такие как Хикмет, сохраняли верность делу Советов, хотя и критиковали СССР за деградацию; наконец, третьи, например китайские авторы, утратили прежнюю роль после советско-китайского раскола 1960‑х годов³³. После смерти Сталина на их место заступили новые посредники, такие как Усман Сембен и Алекс Ла Гума, впрочем, так и не добившиеся ни представительской монополии, ни тесных связей с советской культурной бюрократией, какими могли похвастаться их предшественники.

Существовал и третий тип посредников, особенно характерный для кинематографа: западноевропейские культурные деятели левых взглядов, сохранившие верность идеалам раннесоветского революционного искусства и авангарда и продолжавшие развивать их, когда официальные советские писатели и режиссеры утратили такую возможность. Благодаря им «советский след» обнаруживается в незападных культурных пространствах, куда советская литература, кино и критика едва ли могли попасть самостоятельно³⁴. В данной книге я, в частности, рассматриваю в такой роли влияние нидерландского режиссера Йориса Ивенса на кинематограф стран третьего мира в 1960–1970‑е годы.

Место Советского Союза в постколониальных исследованиях, мировой литературе и кинематографе

Помимо культурной истории советских контактов с третьим миром, в этой книге встречаются экскурсы в постколониальные исследования, мировую литературу и кинематограф, в рамках которых в последние тридцать лет в значительной мере происходят переосмысление транснациональной географии, распространение текстов, литературо- и киноведческий анализ. Ученый, интересующийся связями русской и советской культуры с остальным миром, вскоре неизбежно обнаружит, что география, разработанная теоретиками постколониализма и построенная на отношениях Запада и Востока, оставляет ему мало места. Конечно, некоторые из самых интересных работ по истории России, Восточной Европы и Евразии написаны за последние двадцать лет специалистами, адаптирующими эту теорию к изучаемым ими регионам и периодам, пусть зачастую их методы и результаты различны³⁵. Слависты, вдохновленные призывом Дэвида Чиони Мура, начали анализировать постсоветскую ситуацию с использованием постколониальной оптики³⁶.

Однако обратная сторона взаимодействия (пост)колониального и (пост)социалистического – попытка систематически осмыслить влияние Октябрьской революции, русской и советской культуры на постколониальную мысль и культуру – явно не актуализирована. Роберт Янг и Тимоти Бреннан оказались в числе очень немногих теоретиков постколониализма, проявивших интерес к этому взаимодействию. Янг посвятил несколько глав своей книги «Введение в историю постколониализма» (Postcolonialism: A Historical Introduction, 2001) реконструкции марксистского наследия постколониальной мысли, сложившегося к 1917 году, когда эстафету подхватила советская власть³⁷. Он касается также соображений Ленина, Бухарина и Сталина по поводу колониального вопроса, сформулированных в 1910‑е годы, равно как и различных практических инициатив большевиков, таких как Первый съезд народов Востока, состоявшийся в 1920 году в Баку, и брюссельский конгресс Антиимпериалистической лиги (основанной Коминтерном) в 1927 году. Тимоти Бреннан, настроенный скорее полемически, опровергает некоторые утверждения постструктуралистов о европоцентризме марксизма, демонстрируя, как мыслители колониального (в прошлом) мира творчески усваивали и переосмысляли эту политическую философию. Называя совершенную большевиками революцию «по преимуществу антиколониальной», Бреннан побуждает теоретиков постколониализма пересмотреть влияние русской революции на незападный мир³⁸. Такая переоценка появляется среди специалистов по истории Коминтерна и левого движения в целом, но пока не нашла отклика у большинства постколониальных теоретиков.

В своем представлении о том, как должны строиться отношения истории СССР и постколониальных исследований, я, с одной стороны, опираюсь на эти наблюдения, с другой – иду в ином направлении. Во-первых, хотя Янг и Бреннан показывают восприятие марксистской мысли и мощное воздействие Октябрьской революции на колониальных мыслителей межвоенного периода, они уделяют мало внимания литературе и культуре как таковой и останавливают исследование еще до середины XX века, когда советские культурные контакты с третьим миром стали более интенсивными. Во-вторых, постколониализм выходит на арену как раз в тот момент, когда культурные институции третьего мира (связанные с СССР), такие как Ассоциация писателей стран Азии и Африки или Ташкентский международный кинофестиваль, приходят в упадок. Постколониальные исследования, во главе которых стояли ученые иной культурной формации, представители афро-азиатской диаспоры, получившие образование в англо-американских университетах, отчасти решали те же интеллектуальные задачи, что и упомянутые фестиваль и ассоциация до них, – осуждали колониализм и прославляли незападные культуры, – пользуясь при этом, разумеется, аппаратом французского постструктурализма и в целом стремясь сделать свою теорию научно приемлемой. Как прежде антиколониальные мыслители, вступавшие в спор с советским марксизмом, теоретики постколониализма настаивают на культурно специфическом подходе, при котором вопрос расы и различия выходит на первый план, что плохо совмещается с универсализмом и материализмом марксизма, особенно в его советском изводе, негибкость которого во многом оттолкнула и более ранних интеллектуалов антиколониального толка. При всей огромной разнице между ними общность ориентированных на СССР организаций и постколониальных исследований становится очевидна, если проследить переход таких фигур, как Нгуги Ва Тхионго и Усман Сембен, из этих более ранних сообществ, выстроенных по советским лекалам, в постколониальную повестку.