В двухкомнатной квартирке Иверневых места хватало, чтобы жить врозь, но обе жилички, старая и юная, искали общества друг друга – вдвоем было легче.

«А ведь мы с ней похожи!» – пришло девушке на ум.

Обеих тяготят потери и безысходность, вот только душевная рана у внучки затягивается, а у бабы Жени саднит по-прежнему. Значит, что? Значит, надо делиться и верой, и надеждой, и любовью! И не позволять Евгении Сергеевне оставаться наедине со своей болью.

Наташа живо нашла, на какую тему свернуть – по касательной к их общей беде.

– Никто из нас ни в чем не виноват, – с силою сказала Наталья. – Ни мама, ни папа, ни ты, бабушка! Всё этот… то ли турок, то ли немец… Вильфрид Дерагази! Я читала папин дневник и дедушкины записки. Всё упирается в этого гада – и в гадские «серые камни»!

– А вот тут ты права, Наташенька, – оживилась баба Женя. – Твой дед все несчастья, что рушились на нашу семью, связывал именно с продажей этих «серых кристаллов»! Как сторговал он их тому ювелиру… дай Бог памяти… Денисову-Уральскому, так всё и пошло! Хуже и хуже… Помню, перед самой войной, вот тут же, только стол другой был… разговорились мы с Максюшей. Я же вижу, что мучается он, совсем покой потерял, и… Что-то утешительное сказала ему, да бодренько так… Дескать, утратил ты, Максимильянчик, «серые камни» – и Бог с ними! А дед твой головой так покачал, и серьезно, глухо говорит: «Я, Женечка, не кристаллы утратил, а свое научное первородство – променял его на сии хоромы. А толку? Большевики меня всё равно «уплотнили»! Продать открытие – это, с позиции ученого, безнравственно. Не спорь, Женечка… Есть вещи, которые можно объяснить и понять, но простить – нельзя. А я поступил в точности, как старозаветный Исав, променявший первородство на миску чечевичной похлёбки…» – Помолчав, она скорбно пожевала губами. – Ну, может, не теми словами передаю, но смысл верный. А ныне-то и следов не найти! Денисов-Уральский умер в тридцатом году еще, в психушке города Виипури – это наш Выборг, тогда он финским был, а ювелирную мастерскую в Питере еще в семнадцатом разгромили…

Наталья глянула за окно. Там жил, там шумел огромный красивый город, и сколько в нем вот таких же комнатушек, где помнят и вздыхают, верят и надеются?

– Я читала, что все «серые кристаллы» пошли на подвеску для молодого князя Витгенштейна… – вымолвила Наталья. – Вроде бы он купил ее… то ли для любовницы, то ли для невесты.

– Совершенно верно! – энергично кивнула Евгения Сергеевна, подкладывая внучке салату. – Так ведь и этот в Финляндию бежал! Рассказывали, что он потом в Зимней войне участвовал, на стороне белофиннов, и погиб под Выборгом в сороковом… Дед твой помер два года спустя, в блокаду, а его первая жена, Вера, и первый сын умерли еще в двадцатом. Так-то вот… Максимильян, вообще, утверждал, что «серые кристаллы» обладают какими-то мистическими свойствами. Он мне рассказывал, что ощущал их тёплыми, почти горячими, но ни Денисов-Уральский, ни князь ничего подобного не заметили… Я, вообще, считаю, что «серые камни» не из нашего времени и не с нашей Земли! Наташенька, налей мне еще… И себе. Помянем Тату… Тасю…

– Да, бабушка, – улыбнулась Ивернева, выворачивая тугую пробку…

…Она жила у бабушки вплоть до восемьдесят второго года, решив для себя, что найдет семейную реликвию, чего бы ей это ни стоило и сколько бы времени ни заняло.

К тому времени Наталья многое разузнала, даже встречалась с профессором Григорьевым из Горного института. «Великому и Ужасному» Дэ Пэ Ивернева приглянулась: он сразу почувствовал в ней острый ум и неутолимую жажду первопроходца науки. А потому открыл девушке даже то, о чем умолчал в последней беседе с ее отцом в шестьдесят девятом, за год до гибели Мстислава.

А рассказал Дэ Пэ, что похищение подвески Витгенштейна из лаборатории Горного института начали расследовать как рядовую кражу со взломом в Василеостровском РУВД, но вскоре дело забрали на Литейный, и им занялись совсем другие люди.

В Горный комитетчики наведывались несколько раз, в том числе и по его душу. Григорьеву показывали фотографию псевдотурка и спрашивали, знаком ли ему этот человек, не слышал ли он про Вильфрида Дерагази от своих родных и знакомых? А Дэ Пэ, как назло, слышал – от своего московского друга и коллеги, профессора Андреева и его дочери Риты, той самой, которую Дерагази зомбировал.

Ну, Григорьеву еще повезло – его показания записали и отстали, а вот Алексею Быстрову, которого Ефремов вывел в своем романе, как Ивана Гирина, пришлось туго. Ведь Быстров, по сути, «расколол» Дерагази, но расколов, не позвонил в КГБ, как следовало, а отпустил «археолога-гипнотизера» на все четыре. Тот и свалил обратно в Израиль, и краденную подвеску увёз. Быстрова тогда не посадили, лишь учтя былые заслуги. А информация, как вода, дорогу найдет…

Уже в год московской Олимпиады Иверневой точно стало известно, что Дерагази никакой не турок, а то ли венгерский, то ли немецкий еврей, и был связан-таки с израильской мафией. Его следы вели в «Землю Обетованную» – и обрывались: после осени пятьдесят шестого года никто его больше не встречал.

Похоронив бабушку в восемьдесят первом, Наталья развернула бурную деятельность: для начала согласилась выйти замуж за Аркашу Дубовицкого, который до этого пару лет безуспешно сватался к ней, и уговорила его эмигрировать в Израиль…

Талия улыбнулась воспоминанию. Да, звучит как анекдот, но факт: совершенно русская жена подталкивала мужа-еврея уехать на историческую родину! А дальше… А дальше ее жизнь снова изменилась – радикально и бесповоротно.

Она стала Талией Алон,² увлеклась историей и археологией, разругалась с «Аркашкой-какашкой» и развелась, отслужила в армии и закончила истфак в Тель-Авиве, участвовала во множестве экспедиций, защитилась, стала «доктором Алон», уже сама организовывала раскопки, написала кучу научных работ – про артефакты древней Ярмукской культуры… о находках на дне озера Кинерет… на шельфе Средиземного моря возле Кейсарии…

Вот только подвеска оставалась неуловимой.

Талия нахмурилась. Маета… Маета…

Сейчас самое время для раскопок – убийственная жара и духота наступят не скоро! – а она вторую неделю торчит в лаборатории…

Сотовый заиграл, завибрировал, подзывая хозяйку, и та быстро приблизилась. Звонил Моше Рамон, он же Мойша Высоцкий, смышленый и пронырливый журналист, но зело неопрятный.

– Алё, Наташ? Ты на месте?

– С самого Нового года, – пробурчала доктор Алон.

– Хо-хо! Держат советские привычки! Сам, помню, елочку искал… Ладно, – Моше вдруг посерьезнел. – Сейчас подъеду, есть разговор.

– Жду, – обронила женщина, но экранчик телефона уже погас.

Она едва успела заварить кофе, как Рамон, по своей дурацкой привычке, ворвался в лабораторию – всклокоченный, встрепанный, в грязной куртке, в мятой рубашке…

– Шалом! – воскликнул он, рушась на стул.

– Мойша! – раздраженно отвечала Талия. – Прекращай вламываться, ты же людей пугаешь! Постучался… Вошел… И что это у тебя за куртка? У бомжа отобрал? А штаны? Ой-вэй… Похоже, их корова жевала…

– Это я их постирал! – жизнерадостно сказал Рамон. – Только погладить забыл! М-м… Кофе! Угостишь?

– Да куда ж я денусь… Тебе со сливками?

– Бе-ез! – пропел Моше. – Сливки крепость крадут.

Отпив горячего кофию, он закатил глаза, возводя в степень восхищение, и заговорил обычным языком, без буффонады и словесных наворотов:

– Помнишь, ты однажды просила разузнать при случае об одном человечке… Вильфриде Дерагази?

Талию будто током прошило. Она сильно вздрогнула, и подалась к гостю.

– Выяснил хоть что-нибудь?

Надо отдать должное журналисту – Моше даже не улыбнулся, кивнул лишь.

– Я почему и не по телефону… – утишил он голос. – У меня один знакомый в Шин-Бет… М-м… В общем, я накопал интересный материал о связи тогдашнего руководства ядерного проекта в Димоне с «кошер-нострой». Этот твой Дерагази оказался обычным гангстером, хотя и очень непростым, крученым, чуть ли не главарем ОПГ! А по совместительству – он твой коллега, археолог! В общем… Короче. – Локтями Моше навалился на стол. – Всё началось в пятьдесят шестом. Французы помогли нам тогда с реактором, но вот подбросить тяжелой воды отказались наотрез. Я толком не знаю, зачем ядерщикам тяжелая вода, помню только, что в войну англичане взорвали секретный немецкий центр в Норвегии, где эта самая тяжелая вода вырабатывалась – и, как утверждается, сорвали тем самым создание бомбы для Гитлера… Ну, – он шлепнул обеими руками по столешнице, – наши покрутились-покрутились, и пошли на поклон к бандитам! Те связались с итальянскими мафиози… В общем, ночью в Ашкелоне отшвартовался зачуханный пароходик «Пилар», прибывший из Бриндизи. Под усиленной охраной с него перегрузили тяжелую воду в бочках на грузовики – целый караван получился. А караванвожатым был крёстный мафиозного клана – Вильфрид Дерагази! Вот только ему с подельниками очень не повезло – в окрестностях Беэр-Шебы… там еще, рядом с дорогой, древний засыпанный колодец… на конвой напали фидаины, диверсанты Насера. Была шикарная перестрелка, в лучших традициях Голливуда! Ну, караван, хоть и прореженный, добрался-таки до Димоны, а вот бандосы-караванщики полегли все.

– Беэр-Шеба… – медленно выговорила Талия. Потаенный нутряной жар, что изредка пугал ее, согрел душу. Наконец-то она вышла на след, на четкие координаты! Завтра же… Нет, прямо сегодня нужно готовить экспедицию! Машина найдется… Две машины. Палатки… Инструменты… Зазвать студентов на раскопки – не проблема, желающих всегда полно…

Встряхнувшись, Талия сказала с чувством:

– Спасибо, Мойша! Спасибо тебе большое, и… – Тут она не стерпела. – Нет, ну просто видеть невозможно! Штаны как из задницы… Дай, я их поглажу!

Четверг, 17 января. День

«Гамма»

Щелково, улица Парковая

Димка хотел испытать новую Т-кабину, «комнатного образца», по его выражению, и они с Леей умотали в Щелково. Кургузый грузовичок доставил их, вместе с картонными ящиками, набитыми оборудованием, на улицу Парковую. Да, парочка заселилась в ту самую «нехорошую» квартиру, где прошлой осенью отличились «хронодиверсанты».

Там они занимались любовью, отвлекаясь на тестирование камеры транспозитации, и прожили так половину недели. Пока однажды утром Димон не пошарил ладонью по еще теплой постели, но Леи не обнаружил. Жмурясь, он улыбнулся, чуя аромат кофе, наплывавший с кухни, и сунул спросонья руку не под голову, а под девичью подушку. И нащупал пистолет.

Ерошин мигом отогнал сонные фантазмы. Моргая, он повертел в руках ПМ, и впервые за все эти ясные дни и темные ночи в душу закралась тревога. Не всё так просто…

Натянув плавки и джинсы, Димон заглянул в санузел. Холодная вода освежила его, окончательно возвращая в явь. Босиком прошлепав на кухню, он застал там Лею – девушка в коротком халатике готовила что-то на манер шакшуки, тихонько напевая.

– Поспал бы еще, – сказала она, не оборачиваясь. – Рано совсем…

– Нечего дрыхнуть безо всякого смысла, – решительно заявил Ерошин, чмокая любимую в шею.

– А часом раньше смысл был? – хихикнула Лея, поводя плечом.

– Конечно! – убежденно ответил Димон. – Ты же рядом лежала. Леечка…

– М-м?

– Там, у тебя под подушкой… Это твой табельный?

– Ага! – бодро кивнула девушка. – Снимаю с предохранителя… И огонь по врагам рабочего класса!

Однако Ерошин не принял легковесный тон.

– Лея… Твоя служба трудна, как в той старой песне пелось – это я уже понял. Но, выходит, что и опасна?

Не отвечая, девушка сняла с гвоздика изрезанную ножом старую разделочную доску и поставила на нее сковородку, исходящую горячим благоуханием.

– Накладывай, – сказала она негромко.

– Сейчас, – легко поднялся Ерошин, – тарелки достану…

Оба съели половину яства в молчании – Дима не торопил Лею. А та, вздохнув, пробормотала: