Злой демиург (страница 2)
Робкое, лишенное энергии добро неспособно распространяться; зло же передается легко, стремительно и без осечки, поскольку обладает двойной привилегией: соблазняет и заражает. Поэтому злой бог, в отличие от доброго, без труда покидает свои пределы и вторгается в мир.
Мы все унаследовали непреодолимую тягу простирать себя вовне, и тут прискорбный пример подал нам творец, ибо зачинать значит по-иному и на ином поприще продолжать его «фамильное» дело, то есть вносить свою обезьянью лепту в «творение». Без данного им импульса не было бы ни этого желания продлевать живую цепочку, ни тем более необходимости поддаваться проискам плоти. Деторождение – вообще вещь сомнительная; хорошо, хоть ангелы для этого не годятся, развитие жизни – прерогатива падших существ. Эта жадная, ненасытная страсть подобна проказе и бесконечно расползается. Надо бы остановить конвейер, ведь страх, что человеческий род пресечется, не имеет никаких оснований: что бы ни произошло, на земле останется достаточно остолопов, озабоченных лишь тиражированием себя, а если уж и они подкачают, то хоть одна завалящая пара, готовая посвятить себя этой задаче, всегда найдется.
Пресекать следует не жажду жизни, а именно стремление оставить «потомство». Родители, производители – это либо злоумышленники, либо сумасшедшие. Чтобы последней козявке было дозволено давать жизнь, «производить на свет» – это ли не верх безнравственности? Можно ли без страха и отвращения подумать об этом чуде, делающем кого ни попадя мелкотравчатым демиургом? То, что должно было стать таким же исключительным даром, как гениальность, разбазарено без разбора – дурная щедрость, навечно опозорившая природу.
Преступный призыв Книги Бытия: «Плодитесь и размножайтесь!» – не мог исходить из уст доброго бога. Имей он право голоса, то скорее дал бы иной совет: «Оставайтесь немногочисленными!» И никогда не присовокупил бы роковых слов: «И наполняйте землю». Надо как можно скорее стереть их из Завета, смыть с него это постыдное пятно.
Плоть разрастается по поверхности планеты, как гангрена. Она не знает границ и продолжает бушевать, несмотря ни на какие издержки, принимая поражения за победы, – ничто и ничему ее не учит. Плоть – полигон тлетворных инстинктов творца, именно она – основа его царства. По логике вещей, она должна удручать не столько тех, кто просто ее созерцает, сколько тех, кто обеспечивает ее рост и процветание. На деле этого не происходит, потому что они не ведают, какую пестуют язву. Настанет время, когда беременных женщин будут побивать камнями, материнский инстинкт – клеймить и изживать, а стерилизацию – поощрять и приветствовать. Правы были богомилы, катары и прочие секты, не жаловавшие плодовитость, когда осуждали брак, мерзейшее установление, которое испокон веков оберегается в любом обществе, к великому прискорбию горстки непомраченных умов. Множить тварь – значит любить пожар, питать и раздувать пламя по доброй воле. Правы были древние философы, объявлявшие Огонь первоосновой вожделения и всего мироздания. Ибо вожделение поджигает, пожирает и уничтожает, оно и побуждает, и разрушает живые существа, это темная, адская по сути своей сила.
Не в радости создавался этот мир. Но ведь зачатие приносит удовольствие? Бесспорно. Однако это не одно и то же: удовольствие – всего лишь заменитель радости, предназначенный отвлечь нас, заставить забыть, что все творение, до последней мелочи, несет на себе отпечаток исконной кручины, которая явилась его истоком. Это неизбежно обманчивое чувство также толкает нас на известные подвиги, в принципе считающиеся предосудительными. Не будь его – и очень скоро все живое, включая крыс, предпочло бы воздержание. Всю иллюзорность удовольствия мы понимаем тогда, когда испытываем наслаждение. Наслаждение – высшая степень, пик удовольствия, но именно здесь, в апогее, оно вдруг обнаруживает свою мнимость, оглушает пустотой. Словом, наслаждение – это крах удовольствия.
Совершенно невообразимо, чтобы бог или даже человек произошел в результате неких гимнастических упражнений, завершающихся хриплым стоном. И странно, что за столь долгое время «эволюция» не выработала какого-нибудь иного варианта. Впрочем, чего ради ей утруждаться, раз нынешний исправно действует и всем подходит? Уточним: речь идет не о жизни как таковой – она достаточно таинственна и изнурительна, чего не скажешь об этих самых упражнениях, непозволительно доступных и легких, если иметь в виду их последствия. Зная, что судьба не поскупится на испытания для каждого, даешься диву, как велика диспропорция между минутной утехой и неисчислимыми бедами, которыми она оборачивается. Чем дольше раздумываешь над этим, тем больше склоняешься к мысли, что правильнее всего поступают те, кто избрал аскезу или разгул, блудники или скопцы.
Итак, деторождение – результат чудовищного безрассудства, если же вдруг мы стали бы разумными, то бишь безразличными к участи нашего рода, то оставили бы лишь очень небольшое число его представителей, подобно тому как сохраняем особи животных исчезающих видов. Перекроем же дорогу плоти, попытаемся остановить ее страшный натиск. Мы наблюдаем настоящую эпидемию жизни, столпотворение лиц. Где и как возможно еще предстоять перед Богом?
Никто не пребывает в страхе постоянно, нам случается отстраниться, почти забыться, особенно когда мы любуемся каким-нибудь пейзажем, в котором отсутствуют наши сородичи. Стоит же им появиться, как возобновляется мука. Так что соберись мы оправдать создателя, признать этот мир сносным или даже вполне удовлетворительным, нам все равно пришлось бы делать оговорку относительно человека, этой ложки дегтя в творении.
Мы вольны вообразить, что демиург, убедившись в несовершенстве или вредоносности своего произведения, может в один прекрасный день его уничтожить и даже устроить так, что и сам погибнет вместе с ним. Можно, однако, предположить нечто иное: будто он испокон века только тем и занят, что сам себя разрушает; будущее же в таком случае – всего-навсего продолжение медленного саморазрушения. Каким бы этот процесс ни был, затяжным или скоротечным, – в любом случае он должен заключаться в том, что творец опомнится, переоценит свое детище и в конечном счете отвергнет его. Мы все, включая бога, несем в себе тайное чувство сокрушительного банкротства, и нет ничего столь глубоко укорененного и столь трудно осязаемого. Большинство даже не подозревает, что это чувство у них есть. По особой милости природы нам не дано его осознать, ведь сила живого существа – в незнании того, до какой степени оно одиноко. Блаженное незнание – благодаря ему мы способны шевелиться и действовать. Но лишь только мы раскроем этот секрет, как тут же пружина лопнет и механизм сломается. Именно это произошло или, быть может, произойдет с творцом.