Больше всего мой домовой любил осваиваться на новом месте да наводить свои порядки в не занятой никем хате. Впрочем, и в занятой тоже любил, но все-таки старался сдерживаться в присутствии хозяина, а то и вовсе насупленно сидел в своей скудельнице и отыгрывался потом в первом же походном шалаше. На самом деле это очень удобно – иметь в спутниках домового, и не только потому что это решало проблему с запасами чуди. Достаточно было установить хоть какую-то крышу над головой, даже самую условную, и Батаня принимался за дело. Хоть в дождь, хоть в зной, хоть в лютый холод в свитом им чудовском гнезде было сухо, тепло и уютно – да так, что и уходить-то не хотелось. Сил он, правда, тратил на это тем больше, чем меньше было стен у временного укрытия, поэтому я старался не злоупотреблять. Чуди по земле, конечно, рассыпано немало, но и собирать ее постоянно – не такой уж и простой и быстрый процесс.

Хатка была справная. Даже удивительно, что на нее никто не позарился. Толстые сухие бревна, ровный отполированный пол, чистые занавески на больших прозрачных окнах. А главное – кто-то позаботился и растопил печь. Пусть на дворе и было лишь начало осени, а покуда добрался я до временного своего жилища, успел продрогнуть. Понадеявшись, что и баньку давно уже затопили, я оставил Батаню на хозяйстве и пошел в парильню.

Мыться без присмотра банника было как-то странно. Как долго я привыкал, будучи еще только учеником, к тому, что, оказывается, в этом мире за мной наблюдают – так непривычно мне теперь было в совершенно пустой бане. Надо будет завтра к кому-то в гости сходить, что ли… Хоть посмотреть, как нормальные люди живут, успокоить душу. С баганом местным да вазилой-табунником дружбу свести. Силы у них всегда побольше, чем у мелких деревенских чудиц, а в крупных селах с большим общинным хозяйством они и вовсе в настоящих чудищ вырастали. Ну и знали, конечно, поболе, чем Староста да люд деревенский.

Но сначала надо наведаться на буяву. Без Батани, конечно, ему мертвяковская колоземица^[15] губительна была. Как и слишком рьяно освященная земля. Так что любой погост^[16] мы обходили широкой дугой, а коли очень надо было – я один шел.

Сейчас надо. Кладбищенской нечисти немало на земле водилось, и, по сути, если кто и мог задрать человека, так кто-то из них. Перед глазами снова встал изувеченный труп красивой девушки. В хату ней зайти надо будет. Обряд провести… Но это вечером.

Без заботы банника баня стремительно остывала, и размываться, а тем более париться, я не стал. Смыв скользкое немылкое мыло теплой, уже совсем не горячей водой, я завернулся в полотенце. Все-таки в Бесчудье были свои плюсы – мыло у них не в пример душистее да пенистей. То, что в брусочках. А то, что с водой намешали да в банки разлили, я на дух не переносил. Как и еду их в вонючих жестяных банках, бледных кур без вкуса и запаха, упакованных в богомерзкий пластик и хлеб с рыхлым белым мякишем под тонкой, как береста, невнятной коркой.

Так, что-то я проголодался.

К счастью, в печурке отлично натопленной печи прятались небольшой пирог на кислом тесте с рыбой да визигой^[17], горшочек гороховой каши с копченым кабаньим салом, пареная репа с брусникой и прочей ягодой да блюдце киселя^[18] на меду.

На столе же ко всему нашелся холодный печеный олений окорок, сочный и пряный, и круглый свежий каравай. Две запотевшие крынки довершали дело – с холодным ягодным узваром^[19] и густой свежей простоквашей.

Взяв блюдце, я наложил всего понемногу и поставил обратно в печурку для Батани – там ему было привычней. Обычно домовые не могли по-настоящему есть еду – они посыпали ее чудью, чтобы впитала вкус, и размазывали ее потом обратно по шерсти. Но мой друг был достаточно силен, чтобы слопать угощение до последней крошки.

Поужинали мы в уютном молчании. На самом деле я вообще не был уверен в том, умеет ли Батаня разговаривать – со мной он этот навык никогда не применял. Но другие домовые порой болтали охотно, и слабенькие, больше похожие на сгустки темноты, и матерые старички, умеющие оборачиваться человеком. Маленьким, конечно, не выше кошки, но все-таки человечком.

Батаня же всегда выглядел одинаково и одинаково молчал. Хотя нет, иногда он умел молчать недовольно или, как сейчас, – умиротворенно.

– Ну ладно, иди сюда, – позвал я его после ужина. – А то опять всю ночь трещать будешь.

И правда – напитанная чудью шерсть топорщилась, искрилась и потрескивала как хороший ночной костер. Батаня подождал, пока я с удобством устроюсь на печной полати вместе с нашим туеском, быстренько оплел чарами стол, чтобы еда на нем не испортилась к утру, и забрался ко мне на колени.

Не знаю, делал ли такое еще хоть один из ныне здравствующих чудодеев, но у нас с Батаней был свой личный обряд. Тяжелым серебряным гребнем я расчесывал его косматую шерсть, счесывая с нее чудь на серебряное блюдце, а потом аккуратно пересыпал добычу в серебряные крынки. Сейчас у меня с собой было только две походных – одна полная для работы и одна полупустая для запасов, – но дома у нас хранилось настоящее богатство: два кованых сундука, набитых такими крынками под завязку. Мое чудодейское наследие за почти тридцать лет скитаний по этому миру.

Не всегда улов таким богатым, как сегодня. Пожалуй, по здешним лесам стоило побродить подольше – авось очередная крыночка под крышечку забьется… Батаня разомлел, да и я уже отчаянно зевал, в очередной раз пересыпая чудь в сосуд с помощью тонкого листа серебра, согнутого воронкой.

Спать Батаня полез в запечье – как и всегда, когда самое любимое место всех домовых не бывало занято. Иногда особо радушные хозяева уступали гостю свою кровать, хотя чаще, если ночевать приходилось в чужом доме, он устраивался у меня в изголовье. Но здесь, в специальной чудодеевой хатке, печь была большой, чистой и прекрасной, и я буквально представлял, с каким удовольствием мой компаньон устроится за ее теплым боком…

Из-за печки Батаня метнулся ошпаренным котом и одним прыжком вскочил ко мне на полати. Его крупное и увесистое для домового тело мелко тряслось, а лапками он с силой вцепился в мою руку, хотя обычно избегал трогать живую человеческую кожу.

– Что с тобой? – выдохнул я и едва не обхватил инстинктивно дрожащего домового руками, лишь в последний момент вспомнив, что делать этого не стоит. – Что случилось?

Батаня поднял на меня желтые глаза, и у меня внутри все захолодело: в них плескался совершенно живой, почти человеческий ужас. Но секунда шла за секундой, и домовой постепенно успокоился – перестал трястись, отпустил меня и указал лапкой за печь.

Не понимая, что же происходит, я спустился на пол, зажег длинную лучину из собственных запасов и полез проверять запечье.

И сразу понял, что так напугало моего в принципе очень даже храброго компаньона. Чудь из глаз уже почти вымылась после того, как я закапал капли на поляне, но того, что оставалось, мне хватило, чтобы увидеть большой комок шерсти, маленькие берестяные тапочки на том, что когда-то было лапками, и цветную пыльную курточку.

Все, что осталось от домового, совсем еще недавно жившего за этой замечательной печью.

Глава 3

Батаня тихо выл на одной ноте. Все-таки он умел издавать звуки, но я предпочел бы так никогда этого и не узнать.

Они были все мертвые.

Банник лежал за уже совсем остывшей каменкой. Обычно банники были щуплыми, сухими от вечного жара, но зато с лоснящейся и кудрявящейся от пара шерстью. Этот тоже был кудлатый, но толстенький, что молодой боровок. Неудивительно – баню в гостевой хате топили редко, вот и жировал хозяин холодной бани, чтоб не мерзнуть.

Дворовой умер совсем недавно. В темноте под крыльцом его легко было принять за небольшую собаку со стоящими торчком ушами. Чтобы достать его крепенькое поджарое тельце, пришлось разобрать несколько досок. Батаня помог расшатать крепко сидящие гвозди – все-таки крыльцо было частью дома. Хотя все, что было обнесено забором, отчасти являлось частью дома, и домовые над всем так или иначе хозяйствовали, но все-таки настоящее чудовство творить могли только внутри самой хаты.

Что делать дальше, я не знал. Так и сел на разоренное крыльцо, аккуратно положив рядом на сухие доски три трупа местных чудиц. Батаня спрятался в сенях и выл там жалобно и страшно.

– Ну полно те… – сказал я ему, не выдержав.

Будь он ребенком или животным каким, я бы, конечно, обнял его, попытался приласкать. Но порожденья чуди чудоеевых рук боялись, – даже расчесывая густую шерсть, я старался трогать ее только серебряным гребнем. А все потому что чудь на нашу кожу налипала, как сухая земля на разлитый мед, да смывалась потом водой безвозвратно.

Зайдя в сени, я спустил пониже рукава рубахи и сквозь ткань взял-таки Батаню на руки. Он не был ни детенышем, ни каким-то слабеньким чудовым духом, так что, обнимая его, я опасался, что поступаю неправильно – а коли осерчает на меня мой помощник, что делать мне тогда?..

Батаня не осерчал, но обниматься не стал. Замер в моих руках да затих наконец-то. Постояв немного, я отнес его на полати и сел рядом.

– Что делать-то надобно? – спросил, собравшись с духом. – Негоже их под открытым небом оставлять. Будь они людьми – схоронил бы. А с ними – не знаю, что делать.

Батаня молчал. Я почему-то думал, что, издав наконец-то хоть какие-то звуки, он со мной заговорит, но нет. Посидев немного не двигаясь, он вдруг запустил покрытую мехом ладошку себе в шерсть, собрал немного чуди и… размазал ее по моей руке. А потом показал на чистую руку и кивнул на сени.

– На них нет чуди! – запоздало осенило меня.

И правда. На шерсти умерших чудиц не горело ни единой синей искорки. Это было странно. «Чертовски странно», как говорили в Бесчудье. Здесь у нас черти да бесы были лишь разновидностью чудищ, изредка вырастая до чудовищ. Одни из многих. Тем удивительнее, что в иномирье именно чертей поминали постоянно, в то время как про остальных будто и забыли вовсе.

– Успел собрать кто-то? – подумал я вслух, мысленно возвращаясь к загадке. – А умерли тогда почему?..

Тут Батаня снова поднял на меня глаза и выразительно провел лапкой по тому месту, где в слошном мехе должно быть горло.

– Убили?.. – выдохнул я изумленно. Несмотря на очевидные, наверное, подсказки, нужный вывод сделать не получилось: уж больно невероятным казалось предположение. Ну правда, чудиц – и убили? Никогда о таком не слыхивал.

Но в желтых глаза Батани, которые я, кстати, видел не так уж и часто, не промелькнуло ни тени сомнений. Убили – и банника, и дворового, и суседку^[20].

– И что делать-то теперь?.. – впервые за последние полвека я был готов схватиться за голову. – С местными поговорить надо. Со Старостой и с домовым его. И баганом^[21] с табунником.

Батаня согласно кивнул и сложил лапки, жестом показывая – мол, спать ложись.

– Да какой уж спать… – пробормотал я.

Но спать и правда было нужно. Завтрашний день обещал быть насыщенным. И все-таки, прежде чем улечься, я снова сходил на улицу и убрал тела чудиц под крыльцо. Никакой зверь их не тронул бы, а человек – не увидел, но казалось мне неправильным оставлять домовых смотрителей под открытым небом, заслоненным одной лишь крышей без стен.

И все-таки, наверное, надо будет их как-то похоронить. Не по-людски это – оставлять все как есть, да и не по-чудьи тоже. Наверняка обряд какой был, да только я его не знал. Чудодей-то я всего три десятины, вековой мудрости пока не набрался.

* * *

Спал я плохо. То ли от страха, то ли не желая тратить чудь на место, где убили собрата, Батаня собрал все чары и окутал ими только лишь полати над моей головой. Сам же он забрался в свою скудельницу, туесок с которой я поставил здесь же, возле подушки, и просидел в ней всю ночь, шумно ворочаясь.