Я положила одну руку на лоб Степана, другую – на его живот. Закрыла глаза и сосредоточилась. Я призвала свою «дикую силу». Но на этот раз я не пыталась ею что-то сломать или починить. Я просила её о другом. Я представила себе, как она окутывает тело старосты невидимым, прохладным коконом, убаюкивая его, погружая в глубокий сон без боли. А потом я представила, как эта же сила, но уже горячая, как пламя, выжигает всё вокруг, создавая невидимый стерильный купол над его телом.

Я не знала, сработает ли это. Но я чувствовала, как энергия течёт сквозь меня, послушная моей воле. Дыхание Степана стало ровным и глубоким. Он перестал хрипеть.

– Что ты делаешь? – шёпотом спросила Аглая, глядя на меня во все глаза.

– Обезболиваю. И обеззараживаю, – ответила я, не открывая глаз. – А теперь… дай мне нож.

«Нет! Нет! Нет! – истошно вопил Шишок у меня в голове. – Не делай этого! Я закрываю глаза! Я ничего не вижу! Когда всё закончится, просто скажите мне, что я остался сиротой! Бедный, несчастный, голодный сирота!»

Руки дрожали, но я взяла нож. Я сделала глубокий вдох. «Спокойно. Это просто ткань. Просто кусок мяса», – твердила я себе. Я видела это в кино сотни раз. Я знала, где и как нужно резать.

Я сделала первый надрез.

Аглая ахнула и зажала рот рукой. Но Степан даже не пошевелился. Он спал.

Это была самая длинная и самая страшная минута в моей жизни. Я работала наощупь, доверяя скорее интуиции и обрывкам знаний из прошлой жизни, чем собственным глазам. Аглая стояла рядом, бледная, как смерть, но делала всё, что я говорила: подавала тампоны из чистой ткани, чтобы убирать кровь, держала края раны. Она не понимала, что я делаю, но она видела, что это работает.

И я нашла его. Маленький, воспалённый, багровый отросток. Причина всех страданий. Я осторожно перевязала его у основания шёлковой нитью, отсекла и бросила в таз.

– Всё, – выдохнула я, чувствуя, как по спине ручьём течёт пот. – Теперь нужно зашить.

Шить оказалось ещё сложнее, чем резать. Пальцы не слушались, игла скользила. Но Аглая, видя мои мучения, взяла иглу из моих рук. Её пальцы, привыкшие к тонкой работе с травами и амулетами, наложили шов, который выглядел почти произведением искусства. Ровный, аккуратный, стежок к стежку.

Когда всё было кончено, я убрала руки и чуть не упала от слабости. Сила, которую я держала, отхлынула, оставив после себя звенящую пустоту. Я наложила на шов повязку с самой сильной заживляющей мазью Аглаи.

Мы сидели у кровати и молчали, прислушиваясь к каждому вздоху старосты. Прошёл час. Потом другой. Его дыхание оставалось ровным. Жар начал спадать.

Под утро Степан открыл глаза. Он обвёл комнату мутным взглядом, остановился на жене, потом на нас.

– Пить… – прохрипел он.

Марфа, рыдая от счастья, бросилась к нему с кружкой воды.

Аглая подошла ко мне. Она взяла мою руку и посмотрела на меня так, как никогда раньше. В её глазах больше не было ни страха, ни недоверия. Там было что-то другое. Потрясение. И безграничное, оглушительное уважение.

– Кто ты, Ната? – прошептала она.

– Я же говорила, – я слабо улыбнулась. – Я просто ученица знахарки.

Она покачала головой.

– Нет. Ты – нечто большее. Нечто, чего этот мир ещё никогда не видел.

И в тот момент, глядя на спасённого нами человека, я впервые подумала, что, может быть, моя «дикая сила» – это не проклятие. Может быть, это и есть моё настоящее предназначение.

Глава 16

Новость о том, что староста не просто выжил, а уже на третий день после устроенной мной «операции» громогласно потребовал щей и каши, облетела Вересково со скоростью сплетни. Сначала, конечно, никто не поверил. Мало ли что болтают. Но потом на улицу выбежала Марфа, жена старосты, сияя, как свежевымытый котёл, и с восторгом, который было слышно на другом конце деревни, объявила: её Степан идёт на поправку! Деревня ошарашенно замерла. А когда на пятый день бледный, но упрямо стоящий на своих двоих староста вышел на крыльцо и погрозил кулаком соседскому петуху за слишком раннюю побудку, шок сменился почти священным трепетом.

И весь этот трепет, к моему ужасу, был направлен на меня.

Я в одночасье из «ведьмы-приблуды» и «душегубки» превратилась в «Нату-целительницу». Святую, не иначе. Меня перестали обходить десятой дорогой. Теперь при моём появлении люди расступались, кланялись и пытались заглянуть мне в глаза, будто один мой взгляд мог вылечить их от всех недугов. Это было в сто раз хуже открытой ненависти. От ненависти можно было укрыться за забором, а от этого липкого, подобострастного обожания спрятаться было решительно негде.

«Ну наконец-то! Свершилось! – ликовал у меня в голове Шишок. Он где-то раздобыл блестящие нитки и сплёл из них нечто похожее на корону, которую теперь гордо носил на колючей макушке. – Нас признали! Хозяйка, немедленно требуй дань! С каждого двора – по пирогу! С пекаря – пожизненный запас булочек с маком! И личный трон! Вон тот пенёк у крыльца отлично подойдёт. Прикажи, чтобы его обили бархатом! И подушечку! Шёлковую!»

«Шишок, если ты не снимешь эту нелепую штуку с головы, я сделаю из неё подстилку для мышей», – мысленно пригрозила я, но он меня уже не слушал, пребывая в эйфории.

«И личного слугу! – не унимался он. – Чтобы пел о твоих подвигах! То есть о наших! Я уже и текст почти придумал: „Жила-была великая целительница Ната и её мудрый советник Шишок…“»

Аглая на всё это смотрела молча. Она больше не спрашивала, что я сделала со старостой. Кажется, Аглая и сама не хотела знать правду. Она просто наблюдала за мной, и в её взгляде мешались гордость, страх и тихая грусть. Аглая понимала, что её маленькая, неуклюжая ученица перешагнула черту, за которой нет возврата. Я стала сильнее её. И это пугало нас обеих.

Первый «звоночек» прозвенел через неделю. В нашу лавку, громко топая, вбежала молодая женщина с маленьким мальчиком на руках. Ребёнок страшно кашлял, задыхался, его личико было синюшным.

– Аглая, помоги! – взмолилась женщина, но смотрела она при этом не на мою наставницу, а прямо на меня, будто я была её последней надеждой.

Аглая уже потянулась к полке с травами от кашля, но женщина её остановила.

– Нет… пусть она посмотрит, – прошептала та, протягивая ребёнка мне. – Ната-целительница. Говорят, она любую хворь изнутри видит.

Аглая замерла с протянутой рукой. Я увидела, как по её лицу скользнула тень. Это была не обида, нет. Это было горькое понимание. Понимание того, что её время уходит. Она молча отошла в сторону, уступая мне место у стола.

Я взяла ребёнка на руки. Он был горячим, как печка. Хрипы в его груди были такими сильными, что, казалось, его маленькие лёгкие вот-вот разорвутся. Это была не просто простуда. Это было воспаление. В моём мире это лечили антибиотиками, которых здесь, конечно же, не было.

«Так, хозяйка, не паникуй, – деловито проскрипел в голове Шишок. – Осмотри пациента. Зубы на месте? Ноги-руки есть? В будущем сможет таскать нам орехи с верхних веток. Надо спасать. Ценный кадр!»

«Шишок, замолчи!» – мысленно рявкнула я.

У меня было кое-что получше антибиотиков. Дар Лесовика. Светящийся мох, который усиливал действие любого зелья в десятки раз.

– Аглая, мне нужен отвар из ивовой коры и мать-и-мачехи, – сказала я, стараясь, чтобы мой голос звучал уверенно, а не дрожал от страха. – И… щепотку того мха.

Наставница без единого слова приготовила всё, что я просила. Она не стала спрашивать, зачем мне понадобился самый сильный и редкий ингредиент в её лавке. Она просто доверилась.

Я добавила в тёплый отвар микроскопическую крошку светящегося порошка. Жидкость на мгновение вспыхнула мягким зелёным светом и тут же погасла. Я осторожно, по капельке, влила зелье в рот ребёнку.

Мы ждали. Мать мальчика беззвучно шептала молитвы. Аглая стояла, скрестив руки на груди. А я чувствовала себя так, будто снова стою на краю пропасти.

И чудо произошло. Буквально через полчаса кашель у ребёнка стал мягче, дыхание – ровнее. А к вечеру жар почти спал, и он впервые за три дня попросил есть.

На следующий день к нашей лавке выстроилась очередь, какой Вересково ещё не видело. Люди шли со всей округи. С больными детьми, со старыми родителями, с ноющими суставами и больными животами. Приводили хромых коз и чихающих кур. И все они просили позвать «Нату-целительницу».

Я работала с утра до ночи, валилась с ног от усталости. Я смешивала мази, варила отвары, накладывала повязки. Я использовала знания Аглаи, свои обрывочные медицинские познания из прошлой жизни и странную интуицию, которая подсказывала, какую траву с какой смешать. И, как ни странно, это работало.

Аглая всё это время была рядом. Она помогала мне, подавала травы, толкла коренья, но больше не давала советов. Она стала моей тенью, молчаливой помощницей. И от этого мне было ещё тяжелее. Я отбирала у неё то, что было смыслом всей её жизни. Её дело. Её призвание.

Однажды вечером, когда последний посетитель ушёл, а я без сил опустилась на лавку, она подошла и села рядом.

– Ты хорошая целительница, Ната, – тихо сказала она, глядя на огонь в очаге. – Может быть, даже лучшая. Но ты играешь с огнём.

– Я просто помогаю людям, – устало ответила я.

– Ты меняешь этот мир, – покачала она головой. – А мир этого не любит. Он будет сопротивляться. Будь осторожна. Твоя слава растёт. И чем она громче, тем дальше её слышно. И я боюсь, что однажды её услышит тот, кто придёт не за помощью. А за тобой.

Она встала и ушла в свою комнату, оставив меня наедине с моими страхами и гудящей от усталости головой.

«Зато мы теперь самые популярные! – тут же встрял Шишок, который задремал в корзинке с ромашкой. – Нас все любят! Нам несут подарки! Вон, смотри, та тётка сегодня принесла целый кувшин молока! А тот дед – корзинку яблок! Хозяйка, мы скоро разбогатеем! Я составлю прайс-лист! Лечение кашля – пирог с капустой. Лечение спины – два пирога с грибами. Спасение от смерти, как со старостой, – пожизненное пироговое обеспечение! Гениально!»

Я посмотрела на тёмное окно в комнате Аглаи, потом на свои руки, пахнущие травами и чужой болью. И я поняла, что моя наставница права. Я зажгла слишком яркий костёр. И теперь мне оставалось только ждать, кто на его свет прилетит первым – благодарные мотыльки или безжалостные хищники.

* * *

Слава – это как прилипчивый банный лист. Или как мокрое пальто в холодный день. Вроде и греет чьё-то эго, но на плечи давит неимоверно, и идти мешает, и вообще, снять хочется, да не отлепишь. Моя свежеиспечённая слава «великой целительницы» была именно такой – липкой, тяжёлой и до ужаса неудобной. Люди, которые ещё вчера косились на меня как на ведьму, теперь смотрели с таким обожанием, будто я им всем по мешку золота пообещала. Честное слово, я не знала, что хуже.

Каждый божий день наша с Аглаей лавка превращалась в филиал сумасшедшего дома. Кого тут только не было!

Я лечила. Смешивала травы, варила зелья, что-то там шептала для убедительности, перевязывала раны. И с каждым благодарным вздохом, с каждым спасённым цыплёнком я чувствовала, как между мной и Аглаей растёт стена. Она больше не учила меня премудростям своего ремесла. Она просто молча подавала то, что я просила, мыла котлы и убирала со стола. Она стала моей тенью, и в этой тени было так холодно, что у меня зуб на зуб не попадал. Я ловила её взгляды, когда она думала, что я не вижу. В них была горечь. И, как мне казалось, ревность. От этой мысли внутри всё скручивало в тугой узел. Я, пришелица из другого мира, отбирала у неё то, чем она жила.

«Так, прекрати киснуть! – снова раздался в голове голос Шишка. – Это называется рыночная экономика! Выживает сильнейший, умнейший и обаятельнейший! То есть мы! Она своё отзнахарила, теперь наша эра! Эра Наташи и гениального Шишка!»

«Шишок, если ты не замолчишь, я сварю из тебя суп с фрикадельками», – мысленно огрызнулась я, но легче не стало. Чувство вины грызло меня, как голодный бобёр – плотину.