Этот странный и пугающий процесс с невероятной скоростью пополз по руке гиганта, перекинулся на его туловище. Чёрная броня, которую не брали ни богатырские мечи, ни огонь, ни даже мёртвая вода, рассыпалась в прах от одного моего прикосновения. Через несколько секунд на месте, где только что лежал несокрушимый Воевода, осталась лишь небольшая горка серой пыли. Поднялся лёгкий ветерок и аккуратно развеял её по площади. Конец. На этот раз окончательный и бесповоротный.

На площади снова воцарилась тишина. Только на этот раз она была не торжествующей, а… ошарашенной. Все победные крики и радостные вопли застряли у людей в глотках. Они смотрели на меня. На мою руку. На пустое место, где только что лежал их главный кошмар последних дней.

Фёдор застыл на полпути, нелепо вытянув ко мне руку, и выглядел как очень плохая и дешёвая статуя. Дмитрий уронил свой драгоценный кинжал, который с тихим «дзынь» упал на камни мостовой. Алёша Попович перестал улыбаться, его челюсть отвисла так низко, что, казалось, вот-вот коснётся земли. Аглая прижала ладони ко рту, и в её огромных глазах плескался неподдельный, животный ужас.

Я медленно опустила руку и посмотрела на свою ладонь. Обычная ладонь. Немного грязная, пара свежих царапин. Но я-то знала, что она больше никогда не будет прежней. Я чувствовала эту новую, чужую силу, она всё ещё гудела во мне, как натянутая тетива лука, готовая сорваться в любой момент.

И что это, спрашивается, было? Кажется, у меня появилось новое умение в моём магическом арсенале – «аннигилятор железа». Неплохое обновление, надо сказать. Очень полезное в хозяйстве.

Судя по вытянувшимся лицам моих друзей, они тоже это поняли. Мой маленький, тщательно оберегаемый секрет больше не был секретом. И я понятия не имела, что мне теперь с этим делать. Сказать, что это был такой фокус? «Не пытайтесь повторить в домашних условиях, трюк выполнен профессионалом»? Да уж, влипла я по полной программе. Зато Воеводу победила. Надо искать плюсы, всегда и во всём. Даже когда на тебя смотрят как на чудовище.

Глава 39

На площади воцарилась такая оглушительная тишина, что в ушах звенело. Казалось, я слышу, как последняя серая пылинка, что всего минуту назад была громадным и страшным Воеводой, опускается на брусчатку. Я стояла столбом, не в силах пошевелиться, и тупо пялилась в пустоту. Я сглотнула, и в горле заскребло от подступающего ужаса. Но боялась я не врага, которого больше не было. Я боялась себя.

И тут тишину разорвал странный звук. Не крик ужаса, не вздох облегчения, а какой-то дребезжащий, панический скрежет. Это уцелевшие механические твари – волки с железными клыками, пауки на стальных ногах и помятые солдаты – застыли на месте. Их красные огоньки-глаза, до этого горевшие лютой ненавистью, разом моргнули и погасли. Всё. Главный сервер отключился. Программа, что вела их в бой, исчезла. И они, будто выводок слепых котят, у которых отняли мать, вразнобой развернулись и в дикой панике кинулись наутёк. Они неуклюже сталкивались, сыпали искрами, спотыкались о тела своих же павших собратьев и неслись прочь из города. В лес, в спасительный туман, подальше от этого проклятого места, где самое прочное железо обращается в труху.

Их бегство стало сигналом. Первым из ступора вышел Алёша Попович. Он перевёл взгляд с пустого места, где только что возвышался железный гигант, на меня, потом снова на пустое место. Его лицо медленно расплылось в такой невероятно счастливой и до того глупой улыбке, что он стал похож на пятилетнего мальчишку, которому подарили деревянную сабельку.

– Мы… это самое… победили! – выдохнул он, а потом набрал в свои богатырские лёгкие побольше воздуха и заорал так, что в соседнем селе, наверное, куры с насестов попадали. – ПОБЕДИЛИ!

Это слово, как искра в пороховой бочке, взорвало мёртвую тишину.

Вересково взревело. Это был не просто крик. Это был первобытный, всепоглощающий рёв облегчения, счастья и дикого, животного торжества. Люди, что ещё пару минут назад тряслись от страха в своих погребах, посыпались на площадь. Они хохотали до слёз, обнимали первых встречных, хлопали друг друга по спинам. Деревенский кузнец, здоровенный мужик, который мог согнуть подкову голыми руками, подхватил меня, как пёрышко, и с рёвом подбросил в воздух.

– Ната-спасительница! Героиня наша! Ура-а-а!

Меня тут же подхватили десятки других рук. Меня качали, снова подбрасывали, и над площадью гремело моё имя. Я летела над этой ликующей, пахнущей потом и радостью толпой, и мне было до истерики страшно и до слёз смешно одновременно.

«Хозяйка, держись! – восторженно пищал прямо в мозг Шишок, вцепившись в мой воротник. – Нас качают! Это слава! Это триумф! Я всегда говорил, что мы рождены для великих дел! Только ты это, смотри, чтоб не уронили! А то я не хочу приземляться на лысину старосты! Она у него подозрительно блестит!»

Начался самый настоящий пир на весь мир. Кто-то приволок на площадь столы, кто-то сбегал за лавками. Женщины, забыв про горе, тащили из домов всё, что нашлось съестного: горячий, с пылу с жару хлеб, пироги с капустой и грибами, дымящуюся картошку в чугунках, крынки с парным молоком и горшки с липовым мёдом. Староста, который ещё утром помирал от страха, откуда-то выкатил целый бочонок хмельной медовухи. Кто-то принёс гармонь, и самые отчаянные пустились в пляс прямо посреди обломков поверженных железяк.

Меня усадили на самое почётное место, между хмурым Фёдором и молчаливым Дмитрием, и я чувствовала себя ужасно не в своей тарелке. Каждую минуту ко мне кто-то подбегал: совали в руки то пирожок, то солёный огурец, пытались налить в кружку медовухи, от которой я упорно отказывалась. Я глупо улыбалась, кивала, благодарила, но чувствовала себя экспонатом в музее.

Я видела, как они на меня смотрят. Да, в их глазах плескалось восхищение, благодарность, почти обожание. Но за этой блестящей ширмой я отчётливо видела и другое. Липкий, холодный страх.

Когда я протянула руку, чтобы погладить по голове маленькую девочку, что робко протягивала мне букетик полевых ромашек, её мать с испуганным вскриком отдёрнула ребёнка и крепко прижала к себе. Я видела, как два старика в углу, потягивая медовуху, что-то горячо шептали, то и дело бросая на меня косые взгляды и мелко, торопливо крестясь. Кузнец, что совсем недавно подбрасывал меня в воздух, теперь стоял поодаль. Он с профессиональным ужасом смотрел то на горстку серой пыли на брусчатке, то на мои руки, и лицо его было бледным.

Они больше не видели во мне Нату-целительницу, что могла заговорить рану или вправить вывих. Они видели Силу. Страшную, непонятную, разрушительную. Силу, что сегодня их спасла. А что она сделает завтра? Я была их героем. Но не стану ли я завтра их чудовищем?

Праздник гремел до глубокой ночи. Устав от шума, чужих взглядов и расспросов, я незаметно выскользнула с площади и побрела к реке. Ночь выдалась тихой и звёздной. Я села на прохладный песок у самой воды и снова посмотрела на свою ладонь. Обычная ладонь. Но теперь я знала, что в ней скрывается не только дар исцеления, но и страшный дар разрушения.

– Ну что, хозяйка, напраздновалась? – рядом со мной на песок плюхнулся Шишок. Он выглядел очень довольным и, кажется, слегка охмелевшим от той капли медовухи, которую ему всё-таки удалось стащить со стола. – Пир был что надо! Я даже с котом старосты познакомился! Важный такой, толстый! Обещал мне завтра показать, где мыши зимуют! Говорит, жирные, как поросята!

Он замолчал, заметив моё кислое лицо.

– Ты чего это нос повесила? Мы же победили! Все живы, здоровы, а враги – груда металлолома! Радоваться надо! Плясать!

– Я рада, Шишок, – тихо ответила я, глядя на чёрную, как дёготь, воду. – Просто… я сегодня поняла одну очень страшную вещь.

– Какую ещё вещь? Что пироги с капустой закончились?

– Что победа – это не всегда счастье. Иногда это просто начало новой войны. Только уже не с железками, а с самой собой.

Я подняла голову к небу. Звёзды были такими же далёкими, яркими и холодными, как и в моём родном мире. И я впервые за всё это время здесь почувствовала себя по-настоящему, до дрожи в костях, одинокой. Я спасла целый город. Но кто теперь спасёт меня от самой себя?

* * *

Утро после побоища встретило наше Вересково не привычным пением петухов, а натужным скрипом телег и частым стуком молотков. Вчерашнее веселье, смешанное с ужасом, ушло, оставив после себя только гулкую боль в висках, целые горы мусора на площади и одно-единственное, но очень важное осознание – мы выжили. Каким-то невероятным чудом, но всё-таки выжили.

Весь городок, от мала до велика, высыпала на улицу, чтобы разгребать последствия ночного кошмара. Мужики, громко кряхтя и отдуваясь, стаскивали с дороги искорёженные, дымящиеся останки железных чудищ. Их сваливали в одну огромную, уродливую кучу на самой околице, и эта куча напоминала скелет какого-то доисторического зверя. Женщины, вооружившись мётлами и вёдрами, подметали, смывали с камней брусчатки тёмные, бурые пятна и спешно латали дыры в заборах. Даже дети, кажется, совсем позабыв вчерашний страх, с неподдельным восторгом ковырялись в обломках. Они вытаскивали из них блестящие шестерёнки, пружинки и диковинные винтики – это были лучшие игрушки, о которых только можно было мечтать в нашей глуши.

Я тоже не сидела сложа руки. Наша маленькая знахарская лавка в одночасье превратилась в полевой госпиталь. Раненых, к моему огромному облегчению, было не так много, как я боялась, но работы всё равно хватало по горло. Я без устали промывала раны, накладывала тугие повязки, щедро раздавала заживляющие мази и успокоительные отвары на травах. Люди принимали мою помощь с какой-то новой, очень странной для меня смесью благодарности и плохо скрываемой опаски. Они больше не шептались у меня за спиной, но и в глаза смотреть упорно избегали. Особенно на мои руки. Я чувствовала себя так, будто на лбу у меня горит невидимая надпись: «Осторожно, высокое напряжение. Не подходить, убьёт!».

«Ну и пускай косятся, дело-то житейское, – деловито пробурчал у меня в голове Шишок. – Главное, что боятся! А раз боятся – значит, уважают! А раз уважают, то и пирожками делиться будут! Сами, без напоминаний! Я считаю, это очень выгодная позиция. Мы теперь не просто какие-то там знахарки, мы – местная власть! Грозная, но справедливая! И очень, очень любящая орешки!»

Я на это только горько усмехнулась. Власть… Если бы он только знал, как мне сейчас хочется забиться в самый тёмный угол, подальше от всех, и просто разреветься от всепоглощающего одиночества и страха перед самой собой.

Ближе к обеду, когда последний раненый был перевязан, а в лавке наконец-то воцарилась тишина, ко мне подошла Аглая. Моя наставница молча наблюдала за моей работой всё это время, не вмешиваясь и не говоря ни слова. Я уже внутренне сжалась, приготовившись к очередному тяжёлому разговору о моей «дикой силе» и о том, как опасно ею вот так размахивать направо и налево.

Но она не сказала ни слова упрёка. Аглая просто подошла ко мне – уставшей, перепачканной в саже и чужой крови, и крепко, по-матерински, обняла. Её объятия пахли так знакомо и надёжно: сушёными травами, домом и чем-то таким вечным, что у меня предательски задрожали губы.

– Я горжусь тобой, ученица, – тихо, почти на ухо, прошептала она, и её голос, обычно такой строгий и ровный, сейчас был полон непривычного тепла.

– За что? – всхлипнула я, утыкаясь носом в её плечо, совсем как маленькая. – За то, что я чуть не разнесла весь город? За то, что люди теперь от меня шарахаются, как от прокажённой? Я же чудовище, Аглая!

– За то, что ты осталась собой, – она мягко отстранилась и заглянула мне прямо в глаза. В её взгляде не было ни страха, ни осуждения. Только бесконечная, светлая мудрость. – Я ведь с самого начала чувствовала, что ты – другая. В тебе течёт не просто магия, а какая-то дикая, живая сила. Первородная, как сама земля. Признаюсь, я боялась её. Очень боялась, что она поглотит тебя, сделает злой, жестокой.

Она снова улыбнулась своей тёплой, морщинистой улыбкой, от которой на душе сразу становилось светлее.