Я отказывала. Сначала – вежливо, аккуратно, подбирая слова, пытаясь сохранить фамильный покой и не нажить врагов в этом новом, незнакомом мире. Потом – все более резко и почти грубо, когда поняла, что никакие намеки и иносказания они слышать не хотят и не собираются. Не помогало. Они делали вид, что не понимают отказов, или искренне считали их обычными женскими капризами, которые следует терпеливо переждать. Снова приезжали через неделю-другую, словно забыв о предыдущем визите. Снова с сияющими улыбками и новыми, подчас еще более наглыми просьбами.

Тетушки, дядюшки, кузины, кузены – все они, словно пчелы к меду, стекались в эту усадьбу, чувствуя запах денег и мою первоначальную неуверенность. Их настойчивость была поразительной, почти инстинктивной. Они вели себя так, будто мои владения и счета были их законной добычей, а я – лишь временная и не слишком умная хранительница семейных богатств, которую нужно мягко, но настойчиво обирать, пока не случится какой-нибудь «счастливый случай».

И сегодня вечером мне предстояло увидеть их всех снова, за одним длинным столом в главном зале. Предстояло выдержать их сладкие, подобострастные улыбки, оценивающие взгляды, брошенные на фасон моего платья и качество жемчуга на шее, и их театрально-разочарованные вздохи, когда они поймут, что «дойная корова» по-прежнему доиться не собирается. Мысль об этом вечере вызывала неприятную, сосущую тяжесть под ложечкой. Это был не ужин, а очередное поле битвы, где вместо мечей и копий будут использоваться золоченые вилки и льняные салфетки, а вместо смертельных ядов – изысканные колкости, ядовитые комплименты и прозрачные намеки. Мне предстояло снова надеть маску холодной и расчетливой графини, от которой у меня самой сводило скулы.

Глава 4

К ужину пришлось готовиться, причем тщательно, как к важнейшему смотру войск. Он был приурочен к местному празднику, Дню Благодарности Земле, или, как его называли в народе проще, Дню Урожая. Этот праздник отмечали в нашем регионе именно в тот краткий миг затишья и передышки, когда основной урожай был уже снят и убран в закрома, а до осенней распутицы и зимних стуж оставалось еще немного времени. Крестьяне могли позволить себе немного расслабиться: в деревнях накрывали общие столы, ломившиеся от простой, но сытной еды, пекли особый, пышный каравай из муки нового помола, украшенный переплетенными колосьями и гроздьями спелых ягод, пили молодое пиво и медовуху и водили хороводы вокруг высоких костров, благодаря богов и землю-кормилицу за ее щедрость.

А аристократы… Им, в общем-то, было все равно, что именно отмечать. Любой, даже самый незначительный повод был хорош, чтобы блеснуть новыми туалетами, обменяться свежими сплетнями и заключить выгодные сделки под видом светской беседы. Главное – поесть-попить за одним столом с богатой и влиятельной родней, ненавязчиво напомнить о себе и своих насущных (и не очень) потребностях.

Я себя не считала ни богатой, ни влиятельной. В душе я все еще была Светланой Жарской, менеджером, считающей копейки до зарплаты и вздыхающей при виде цен на качественную колбасу. Но народ в округе, и особенно моя вечно голодная родня, думал совершенно наоборот. Потому пришлось играть по их правилам: выбирать соответствующее случаю и статусу платье, позволить горничным себя накрасить и причесать, превратив в респектабельную графиню. Благо, работавшие у меня в усадьбе служанки все это умели делать с искусством, достойным лучших бьюти-блогеров и визажистов моего прошлого мира.

Мою просторную спальню с высоким потолком превратили в настоящий штаб подготовки к предстоящему смотру. Воздух густо пах лавандовой пудрой, воском для волос и легким ароматом жасмина из моей туалетной воды. Горничная Элис, ловкая девица с золотыми руками, принялась за мои волосы. Она бережно расплела мою обычную, простую дневную косу и принялась укладывать пряди в сложную, воздушную конструкцию из локонов и плетений, смочив пальцы в кувшине с розовой водой для послушности прядей. Часть волос была собрана на затылке в элегантный, но не слишком тугой пучок, остальные – искусно завитые с помощью нагретых на жаровне металлических щипцов – ниспадали на плечи и спину мягкими, блестящими волнами. В прическу аккуратно вплели тонкую шелковую ленту цвета спелой пшеницы и вставили несколько миниатюрных серебряных шпилек с жемчужными бусинами, которые мерцали и переливались в свете свечей при каждом моем движении.

Пока Элис колдовала над прической, другая служанка, Мари, сосредоточенно занималась моим лицом. Она разложила перед собой на туалетном столике целый арсенал баночек, кисточек и пузырьков. Макияж, как и требовалось, был сдержанным и благородным, подчеркивающим высокий статус, а не яркую, вызывающую красоту. На веки легли легкие, перламутровые тени, ресницы были слегка подкрашены сурьмой, чтобы взгляд казался более глубоким и выразительным без эффекта театральности. Щеки коснулась легкая, почти невесомая кисть с румянами нежного розового оттенка, чтобы придать лицу легкую жизненную свежесть, а губы бережно подкрасили натуральной помадой на основе свекольного сока и пчелиного воска, придав им мягкий, естественный вишневый тон, который не бросался в глаза, но делал улыбку более четкой.

Наконец, настал черед платья. Его внесли две служанки, бережно неся на вытянутых руках, как драгоценную реликвию, и придерживая тяжелый, переливающийся шелк. Наряд был выдержан в традиционных для праздника урожая тонах, символизирующих богатство и изобилие. Платье было сшито из плотного шелка цвета глубокого бордо, напоминающего спелые вишни, темный виноград или старинное вино – цвет, который подчеркивал статус и говорил о достатке. Лиф был закрытым, с высоким воротником-стойкой, отделанным тончайшим фламандским кружевом ручной работы, но кроен он был так искусно, что облегал фигуру почти по-современному, подчеркивая талию. Длинные рукава, сужающиеся к изящным запястьям, были украшены сверху донизу рядом из тридцати мелких пусковых пуговиц из темного, отполированного до глянца эбенового дерева.

Но главным украшением была, несомненно, юбка. Она была не просто гладкой. По тяжелому, чуть шуршащему при движении шелку был выткан сложный, замысловатый узор – стилизованные колосья, извивающиеся виноградные лозы и резные дубовые листья, выполненные золотыми и охристыми шелковыми нитями. При движении узор оживал: он переливался и играл в свете свечей, мерцая то тусклым, бархатным блеском, то вспыхивая яркими искорками. К платью полагался тонкий, но прочный кожаный пояс с изящной позолоченной пряжкой, на которой был выгравирован все тот же мотив снопа, и небольшой ридикюль из той же ткани, что и платье, отделанный золотой бахромой.

Когда весь туалет был надет, а на шею повесили легкую, но прочную золотую цепь с кулоном в виде миниатюрного, тщательно проработанного снопа пшеницы, я посмотрела в большое зеркало венецианской работы в резной дубовой раме. Отражение смотрело на меня строгим, чуть усталым, абсолютно замкнутым лицом знатной дамы, за маской которой не осталось ничего от живой Светланы Жарской в готовом к вечным компромиссам пиджаке офисного кроя. Передо мной была графиня Светлана Д'Эруа, вынужденная надевать эти великолепные и неудобные доспехи из шелка, бархата и условностей, чтобы выйти на очередную битву с миром, который стал ее новым домом и тюрьмой одновременно. Я глубоко вздохнула, чувствуя, как тугой корсет сковывает дыхание, и повернулась к двери. Праздник, ставший испытанием, начинался.

К тому времени, как я спустилась по парадной лестнице в холл и перешагнула порог обеденного зала, гости уже собрались. Они сидели за праздничным столом, шумели, общались и с плохо скрываемой жадностью посматривали на выставленные на столе блюда. Их было больше тридцати человек. И за столом они сидели строго по рангу, как солдаты в построении. Ближе ко мне, во главе стола, восседали самые именитые и (якобы) богатые: тетушка Аделаида в траурных бархатах, хотя ее покойный супруг скончался уже лет десять назад, если не больше, дядюшка Годфри с самодовольным блеском в глазах и дорогим перстнем на мизинце, его сын, кузен Робер, уже оценивающе поглядывавший на массивные серебряные канделябры, словно прикидывая их вес. Далее, по мере удаления, – кузины помельче, какие-то дальние родственники, чьих имен и титулов я даже не запомнила, и у самого края стола, почти в сумерках, ютились самые бедные и незаметные, чьи потрепанные камзолы и старательно перелицованные платья красноречивее любых слов говорили об их истинном бедственном положении.

Под гул голосов, который на мгновение стих, затихнув в почтительной, но тягучей паузе, а затем возобновился с новой силой – уже с обсуждением моего наряда, стоимости шелка и уместности такого глубокого цвета, – я прошла к своему месту во главе стола. Каждый шаг в тяжелом платье давался с усилием, словно я шла по колено в воде. Моё высокое резное кресло с гербом рода, увенчанным графской короной, напоминало маленький, но неоспоримый трон. Я уселась, стараясь двигаться плавно, расправила тяжелые, струящиеся складки платья и улыбнулась как можно искреннее, чувствуя, как от этой заученной, неестественной гримасы у меня затекают скулы и напрягаются мышцы шеи.

– Добро пожаловать в усадьбу рода Д’Эруа, – мой голос прозвучал чуть громче и формальнее, чем я ожидала, и последние обрывки разговоров за столом окончательно затихли. – Благодарю вас за приезд в этот праздничный день и предлагаю разделить со мной пищу, которую дарует нам щедрая земля.

Все, ритуальные фразы сказаны. Теперь можно было приступить к главному – поеданию. По моему кивку слуги начали наполнять бокалы, и трапеза началась.

Стол буквально ломился от яств, а воздух в зале стал густым и тяжелым от смешения ароматов жареного мяса, пряностей и сладких десертов. В центре, на огромном серебряном блюде с гравировкой, красовался гигантский запеченный поросенок с румяной, хрустящей кожей, отливавший золотом, и с яблоком в зубастой пасти. Рядо дымился огромный окорок, запеченный в меду и горчице, с поджаристой, почти черной корочкой и торчащими по всей поверхности звездочками гвоздики. Между ними ютились горки жареных фазанов и куропаток, их перья были заменены на искусно подрумяненные гривы из репчатого лука.

Рыбу представляли целый осетр, заливной до блеска и украшенный тонкими лимонными дольками и пушистыми веточками укропа, и серебристая горка речных форелей, томленных в сливочном соусе с каперсами.

Овощи и фрукты были собраны в настоящие архитектурные сооружения: пирамиды из румяных яблок, душистых груш и сине-фиолетовых слив; салаты из печеной свеклы с грецкими орехами; рагу из бобовых с трюфелями (подарок управляющего Джека из ближайшего леса); нежное пюре из пастернака с хрустящим жареным луком.

На отдельном столике высились свежеиспеченные хлеба: темные, плотные ржаные, пшеничные с хрустящей, потрескавшейся корочкой, сдобные булки с изюмом. И, конечно, главный символ праздника – большой круглый каравай в форме солнца, украшенный слепленными из того же теста колосьями и усыпанный маком.

Поведение гостей моментально разделилось согласно их положению. Ближние ко мне родственники набрасывались на еду с видом знатоков, смакуя каждый кусок, но при этом не забывая критиковать.

Тетушка Аделаида, отрезая крошечный кусочек окорока, скептически вздохнула:

– Ох, нынче трюфели не те, что при покойном маркизе помню. Аромат слабый, землянистый. Совсем не та глубина.

Дядюшка Годфри, накладывая себе целую горку мяса, громко согласился:

– Верно, сестра, верно! И поросенок, на мой взгляд, чуть пересолен. Повару твоему, племянница, не мешало бы напомнить о чувстве меры.

– Зато игристое нынче подано отменное, – вступил кузен Робер, смакуя красное из высокого бокала. – «Красностоп», не иначе. С семидесятого года? Чувствуется благородная выдержка. Ты не находишь, отец?

– Действительно, недурственно, – кивнул Годфри, уже наливая себе второй бокал. – Хотя, конечно, до погребов покойного брата ему далеко.

Те, что сидели на дальнем конце, вели себя иначе. Их движения были быстрыми, почти жадными.

– Подвинь-ка тарелку, я еще каши этой гороховой возьму, с салом-то она ничего, – прошипел один из дальних родственников, мужчина в потертом камзоле.