– А ты форельку бери, пока не разобрали, – посоветовала ему соседка, уже накладывая себе третью порцию. – В сливках, видать. Объедение, а не еда.

– Тише ты, слышно же все… – одернул ее супруг, но сам при этом тянулся за большим куском хлеба к окороку.

– Да чего стесняться-то? Раз уж позвали, значит, надо есть досыта. Авось, еще разок через год повезет.

Они ели быстро, почти не разговаривая, лишь изредка издавая одобрительное чавканье, а их глаза блестели от редкой возможности наесться досыта. Слуги едва успевали подливать им напитки из простых глиняных кувшинов.

И над всем этим висел не прекращавшийся ни на минуту гул – причмокивание, звон ножей и вилок о металлические тарелки, громкие, наигранные восхищенные возгласы в мой адрес, которые тут же сменялись шепотом и просьбами, передаваемыми через соседа. Пир был в самом разгаре, и я сидела во главе его, искусственно улыбаясь и почти не притрагиваясь к еде, чувствуя себя чуждым и одиноким наблюдателем в самом центре этого пиршества.

Глава 5

Когда народ насытился и первые глиняные кувшины с вином опустели, начались те самые разговоры, ради которых, я подозревала, многие и приехали. Воздух, еще недавно наполненный аппетитными ароматами жареного мяса и пряностей, теперь гудел от сдержанного шепота, покашливаний и звенящих пауз, явно предвещающих начало хорошо спланированной атаки. Гости отодвинули тарелки, взялись за бокалы и принялись изучающе поглядывать в мою сторону.

Первой, как всегда, подала голос тетушка Аделаида. Она с театральным видом отложила свой костяной нож с изящной резьбой, обмакнула кончики тонких, почти прозрачных пальцев в небольшую серебряную чашу с розовой водой, что стояла перед ней, медленно вытерла их о грубоватую льняную салфетку и, многозначительно вздохнув, словно принимая на себя бремя всех скорбей мира, произнесла голосом, густо замешанным на ложной скорби:

– Ах, милая племянница, поговаривают, урожай в этом году по всей округе совсем неважный. Ливни летние, помнишь, те самые, что в июне были, побили колос, а весенние заморозки на корню погубили ячмень. Многие бедняги, просто слышу, уже плачут в подушку, – останутся без хлеба к зиме. Ужас-то какой. Голод, болезни, детишки малые… – Она многозначительно посмотрела в мою сторону, и ее обычно влажные, невидящие глаза внезапно стали жесткими, цепкими и безжалостно оценивающими, как у ростовщика.

Я вежливо улыбнулась, сделав вид, что не заметила этого колючего взгляда и не уловила ядовитых ноток в ее голосе. Медленно подняла свой бокал из тончайшего стекла (еще одна «ненужная» роскошь прежней хозяйки, которую я не отменила) и сделала из него небольшой глоток прохладного игристого сидра, чувствуя, как пузырьки щекочут небо.

– Вы же прекрасно знаете, дорогая тетушка, – мой голос прозвучал нарочито мягко, бархатно и почти невинно, – я, грешным делом, не слишком сведуща в сельских делах и предпочитаю не вмешиваться в дела управления поместьем, дабы не навредить неопытностью. Всецело доверяю это своему управителю, Джеку. Он человек старый, опытный, из наших краев. Уж он-то знает, что к чему. – Я солгала так гладко и естественно, что даже не почувствовала угрызений совести.

На самом деле Джек докладывал мне ежевечерне, при свечах, обо всем до мелочей – от состояния озимых до количества яиц, собранных в птичнике, и я лично проверяла сводки. Мы вдвоем прекрасно знали, что урожай в нашем конкретном поместье, благодаря грамотному севообороту и своевременным работам, – один из лучших в округе, и амбары наши ломятся от отборного зерна.

Я сделала небольшую, искусную паузу, позволяя тетушке понежиться в лучах мнимого морального превосходства и собственного великодушия, и затем, словно случайно, перевела стрелки, сменив тему на куда более прозаическую и конкретную.

– Зато крышу в восточном флигеле усадьбы мы в этом году наконец-то перекрыли, слава всем богам. Старая-то вся в дырах была, стропила сгнили, в дождь в коридорах прямо-таки лужи стояли, паркет мог запросто испортиться. Двадцать золотых монет да еще с несколькими серебрушками на все вышло. Мастера из столицы, знаете ли, брали дорого, но зато работают на совесть, да и материал привезли отменный – сланец, смолу хорошую. Не то, что наши, местные, вечно схалтурят.

А вот это уже была чистейшая правда, выстраданная и подтвержденная счетами. Я успела появиться в усадьбе как раз вовремя, чтобы застать последние дни, когда с потолка в бальном зале капало прямо на дубовый паркет, угрожая ему полной гибелью. Я вместе с Джеком поднималась по шаткой лестнице на пыльный, заваленный старым хламом чердак, собственными руками трогала сгнившие до основания стропила, осыпавшуюся дранку и скользкую плесень. И лично, скрепя сердце, утверждала смету, вычеркивая оттуда позолоту на водосточных желобах и резные украшения на фронтонах как непозволительную роскошь.

В глазах тетушки Аделаиды, словно от вспышки молнии, полыхнула настоящая, неприкрытая, звериная зависть. Ее бледное, подернутое сетью мелких морщинок лицо на мгновение исказилось судорожной гримасой, будто она откусила самый кислый лимон. Она ясно, до мельчайших деталей, представила себе эти деньги – двадцать целых, полновесных, звенящих золотых монет! – лежащими не в моем, а в ее собственном кошельке. Такие несметные богатства – и потратить на какую-то крышу! На какую-то дранку, смолу и работу грубых мужиков! А ведь на эти средства она могла бы с комфортом содержать себя, свою вечно ноющую дочь-неудачницу и всю их челядь месяца три, не меньше! Этого хватило бы на новое платье с фижмами из столичного атласа, на добрую бочку выдержанного вина и еще осталось бы на пару породистых щенков!

Тетушка Аделаида сглотнула комок ярости, пытаясь вернуть себе маску спокойствия и благородной озабоченности, и ее тон стал пронзительным, тонким и чуть более ядовитым, чем прежде.

– Крыша… Да, конечно, это очень… практично и разумно с твоей стороны, милая моя племянница. Заботиться о собственном крове – долг всякой хозяйки. Но все же… голодающие крестьяне, взывающие о помощи… разве их страдания не важнее сухой постели в пустующем флигеле? Милосердие к ближнему и сострадание – ведь это первые и главные добродетели истинно благородной дамы. Не находишь?

Я снова улыбнулась, на этот раз с легкой, хорошо сыгранной грустью, как бы сожалея о суровых необходимостях управления.

– О, будьте уверены, дорогая тетушка, о милосердии и христианском долге мы тоже не забыли. Уже распорядились, – сказала я, делая вид, что вспоминаю о незначительной детали. – Сразу после праздничных дней, как только народ проспится, начнем раздавать муку из прошлогодних запасов. Она, конечно, уже не первого качества, слегка отсырела, но на хлеб еще сгодится. Надо же, в конце концов, освободить амбары под новое, свежее зерно. – Я произнесла это с легким оттенком хозяйственной досады, будто речь шла о вывозе накопившегося хлама или просроченных припасов, а не о благотворительности, способной спасти десятки семей от голодной зимы.

Наступила короткая, но красноречивая пауза, в которой повис звон ножей и напряжение за столом. Тетушка Аделаида поняла, что первый, разведывательный раунд проиграла. Ее лицо на мгновение окаменело, а тонкие губы сжались в белую ниточку. Она сдержанно отхлебнула вина из своего бокала, и ее взгляд, холодный и скользкий, побежал по столу в поисках новой жертвы или более сильного союзника.

И она мгновенно нашла его в лице дядюшки Годфри, который, кряхтя и отдуваясь, казалось, только и ждал своего звездного выхода. Он театрально откашлялся в кулак, отставил в сторону свою массивную серебряную тарелку с объедками и небрежно вытер губы, заляпанные жирным соусом, крахмальной салфеткой.

– Ах, крыша, крыша… – вздохнул он с глубокомысленным видом, подхватывая эстафету так гладко и синхронно, будто они годами репетировали этот дуэт в своих салонах. – Дело, конечно, богоугодное и необходимое. Сухость и тепло – основа здоровья и долголетия, как говорил мой лекарь. Но вот скажи мне, дорогая племянница, – он обвел томным, но цепким взглядом стол, привлекая внимание всех присутствующих гостей, которые замерли в предвкушении, – как может считаться здоровым, сильным и уважаемым род, если его почтенные представители вынуждены разъезжать по дорогам общего пользования на… на каких-то драндулетах, позорящих саму память наших великих предков?

Он с пафосом воздел руку, унизанную перстнями с дешевыми, но яркими цветными стеклами, имитирующими сапфиры и рубины. Камни безвкусно сверкнули в свете канделябров.

– Моя бедная, верная карета! Ей, я уверен, стукнуло уже добрых два века! Она, небось, еще по щебню Версаля катила! Каждый раз, когда я отваживаюсь выехать в ней за порог, я от всего сердца молюсь всем святым, чтобы колесо не отлетело на первом же ухабе и не покалечило бедных лошадей. Дерево-то трухлявое, железо все в рыжей ржавчине, а кожа на сиденьях порвана так, что конская набивка так и лезет наружу, покрывая мои камзолы вечными желтыми проплешинами! Представь, каково это – являться ко двору или на светский прием к соседям в таком виде? Это же несмываемое пятно на репутации всего нашего гордого рода Д’Эруа! Все пальцами укажут и прошепчут за спиной: смотрите-ка, родственники маркизы, оказывается, совсем нищают, она им даже на новую, приличную карету пожадничала!

Он с нажимом, почти по-отечески укоризненно посмотрел на меня, и его маленькие, заплывшие жиром глазки были красноречивее любых слов. В них читалось простое и наглое послание: «Мол, давай, родственница, не тяни резину, раскошеливайся. Все ведь понимают, для чего мы здесь сегодня собрались, хватит строить из себя бережливую хозяйку».

Вообще, конечно, сама ситуация в ее тотальной абсурдности была дико странной, абсолютно сюрреалистичной для меня, практичной землянки, с детства привыкшей, что каждый сам – кузнец своего счастья и благосостояния, и если уж просить, то только в самом крайнем случае. Вся эта толпа якобы бедных, но при этом невероятно горделивых и чопорных аристократов, судя по всему, совершенно не думала о таких простых и очевидных возможностях, как заработать самостоятельно. Сдать в аренду тот самый последний клочок земли (который, я подозреваю, у многих еще оставался), отправить сыновей на военную или государственную службу, дочерей – во фрейлины к какой-нибудь влиятельной особе, наконец, просто умерить свои аппетиты, продать лишние драгоценности и перестать жить на сто процентов не по средствам!

Нет. Их мозги, казалось, были навсегда заточены под одну-единственную, примитивную и вечно работающую схему: раз за разом наведываться ко мне, к самой «богатой» в их узком мирке родственнице, с театральными вздохами, трагическими историями и укоризненными взглядами, и настойчиво, как дятел, стремились облегчить мой кошелек. Как будто мне самой эти денежные средства падали с неба и были не нужны. Как будто содержание этой гигантской, вечно требующей вложений усадьбы, уплата государственных налогов, жалованье полутора сотням слуг, бесконечные ремонты и грандиозные заготовки на зиму происходили по мановению волшебной палочки, а не требовали постоянных, продуманных и просто огромных финансовых вливаний, за которые я теперь несла личную ответственность.

Вот и теперь дядюшка Годфри завел свою заезженную, до боли знакомую шарманку о «позоре рода», и по столу пробежал одобрительный, подобострастный шорох. Кивки седовласых тетушек, сочувственные взгляды, брошенные в его сторону, красноречивые вздохи – все это создавало идеально слаженный хор. Да, ужас, какой кошмар, конечно, маркиза просто обязана помочь, ведь речь идет о чести семьи! Они все играли в эту давно отрепетированную игру, закрываясь и поддерживая друг друга, как сплоченная стая пираний, почуявших в воде кровь.