Я сделала еще один неспешный глоток игристого, чувствуя, как прохладная жидкость освежает пересохшее от напряжения горло, и давая себе драгоценную секунду на раздумье. Прямо и грубо сказать «нет» или «у меня нет денег» значило бы разом прослыть скупой, бессердечной и плохой родственницей, дав им моральное право плести против меня интриги. Нужно было найти иной, более изощренный способ дать отпор, который выглядел бы как проявление заботы.

– Милый дядюшка, – начала я, наклоняя голову и наполняя голос подобострастным, почти дочерним сочувствием, – я прекрасно понимаю вашу озабоченность. Репутация нашего рода – дело первостепенной важности, его щит и знамя. – Я увидела, как в его маленьких, заплывших глазах вспыхнула уверенность и хищная надежда. Клюет! – И, само собой разумеется, ваша личная безопасность на этих ухабистых дорогах для меня неизмеримо дороже любых, даже самых крупных, денег.

Я сделала паузу, намеренно затягивая ее, наслаждаясь тем, как он мысленно примеряет новый, лакированный экипаж.

– Именно поэтому, – продолжила я своим самым сладким, медовым и заботливым голосом, который только могла изобразить, – я ни в коем случае не могу допустить, чтобы вы, наша опора и гордость, продолжали рисковать жизнью, разъезжая в этой ненадежной, ветхой конструкции. Кстати, мой главный конюх, Игнатий, не только отлично разбирается в лошадях, но и прекрасный, дотошный мастер-каретник. Завтра же с утра я лично распоряжусь, чтобы он отправился в ваше имение и самым тщательным образом осмотрел вашу карету. Спицами постучит, дерево на гниль проверит, ходовую часть изучит. Он оценит, что можно починить, а что необходимо срочно заменить. Мы приведем ее в полный, абсолютный порядок, сделаем безопасной и, насколько это возможно, комфортабельной. Я, разумеется, беру на себя все расходы на работы и самые лучшие материалы. Пусть это будет мой скромный, но искренний вклад в ваше душевное спокойствие и поддержание престижа нашей семьи.

Наступила мертвая, оглушительная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием свечей в канделябрах. Мое предложение – практичное, разумное, но абсолютно лишающее его наличных денег – починить старье вместо того, чтобы дать звонкую монету на новую роскошную карету, было настолько неожиданным и абсолютно непрактичным с точки зрения аристократического кода, что выбило почву из-под ног у всего собравшегося общества. Лицо дядюшки Годфри заметно вытянулось, приобретя выражение глубокой и искренней обиды. Ему отчаянно нужны были свободные монеты на новую, блестящую, способную вызвать зависть игрушку, а не капитальный, пусть и оплаченный, ремонт его действительного, давно отслужившего свой век «драндулета».

– Но… но, милая племянница… – залепетал он, потеряв на мгновение свою обычную напыщенность, – она же уже вся изъедена червями, вся трухлявая! Ее уже невозможно починить, ее только на дрова пустить, спалить, чтобы хоть какую-то пользу извлечь!

– О, вы, как всегда, скромничаете и преувеличиваете, дорогой дядюшка, – парировала я с прежней, непоколебимо сладкой улыбкой, в которой теперь читалась стальная воля. – Нынешние мастера, я слышала, творят настоящие чудеса. Они и не такое восстанавливали. Уверяю вас, после качественного ремонта она будет как новенькая и прослужит вам верой и правдой еще лет двадцать, если не больше. Разве это не прекрасная перспектива? Какая экономия семейных средств в будущем!

На этот раз взгляды, брошенные на меня из-за стола, были уже не столько голодными и требовательными, сколько откровенно удивленными, растерянными и настороженными. Правила их старой, комфортной игры внезапно менялись. Поле битвы, на котором они чувствовали себя непобедимыми, вдруг начало уходить из-под ног. И они, эти привыкшие к легкой добыче хищники, были к этому совершенно не готовы.

Глава 6

Остаток вечера прошел относительно спокойно, если не считать тяжелого, густого, насыщенного невысказанными претензиями и обидами молчания, что висело над столом, словно грозовая туча перед ливнем. Родня окончательно удостоверилась, что их «смирная» племянница может не только улыбаться и кивать, но и вполне способна показать зубы, когда того требует ситуация, и не решилась дальше испытывать мое терпение открытыми, наглыми просьбами. На меня бросали недовольные, косые, исподлобья взгляды, за бокалами игристого, прикрываясь ладонями, шушукались между собой, перебрасываясь краткими, колкими фразами, но открыто выступать против хозяйки дома, нарушая этикет, больше никто не решался.

Когда последние десертные блюда были торжественно унесены слугами в сторону кухонного крыла, пиршество официально завершилось. Гости, томные и сонные от обильной еды и выпитого, с неохотой начали расходиться. Я, как предписывала роль радушной хозяйки, не могла отпустить их ночью по домам, даже если бы мне этого смертельно хотелось – одной тишины и покоя. Мало ли что могло случиться в потемках: лошади чего-то испугаются, понесут, карета перевернется на нашей разбитой, ухабистой дороге. Убиться, конечно, не убьются, но ушибиться, вывихнуть что-нибудь – запросто. А мне потом неделями, если не месяцами, выслушивать бесконечные, изматывающие жалобы и упреки в свой адрес о скупости и бессердечности. Так что пришлось заранее, еще утром, распорядиться подготовить все комнаты в восточном крыле усадьбы для дорогих гостей – как следует протопить камины в спальнях, застелить постели свежим, накрахмаленным бельем, поставить на ночные столики фаянсовые кувшины с чистой водой и небольшие букеты из оранжереи, чтобы скрасить их вынужденное пребывание под моей крышей.

И пока слуги с зажженными оловянными подсвечниками в руках, отбрасывая на стены длинные, пляшущие тени, почтительно провожали и показывали каждому гостю его временное пристанище, я, поймав на себе последний, особенно колкий и ядовитый взгляд тетушки Аделаиды, холодно кивнула, развернулась и, не оглядываясь, поднялась по широкой дубовой лестнице к себе. Прохлада, царившая в верхних покоях, и благословенная, оглушительная тишина, нарушаемая лишь потрескиванием дров в камине, стали настоящим бальзамом на мою измученную, истерзанную фальшью душу.

Дверь в мою спальню с глухим, мягким стуком закрылась за мной, наконец-то окончательно отсекая суету, притворство и натянутые улыбки большого дома. Я, почти падая от усталости, сбросила изящные, но невыносимо тесные парчовые туфли на высоком каблуке, чувствуя, как гладкий, прохладный каменный пол под босыми ступнями приятно холодит распухшие, гудящие от долгого стояния ноги, и, тяжело вздохнув, подошла к тонкому шелковому, цвета слоновой кости, шнуру с кистью у камина. Резко дернула за него, и где-то в глубине дома, в коридоре для прислуги, прозвенел маленький серебряный колокольчик, призывая дежурную служанку.

Пора было снимать с себя этот неудобный, давящий доспех из бархата и шелка, эту маскарадную личину, и возвращаться к самой себе – уставшей, простой и не желавшей больше никого обманывать. Готовиться ко сну, чтобы с новыми силами встретить завтрашний день в этом странном, бесконечно сложном мире, где я была одновременно и госпожой, и хозяйкой, и мишенью для всех и вся.

Вошедшая почти бесшумно служанка быстро и ловко, привычными движениями, помогла мне освободиться от сложного корсета и многослойных юбок. Переодевшись в длинную, просторную ночную сорочку из мягчайшего отбеленного батиста, я с облегчением улеглась в широкую постель. Подушки, набитые пухом, с легким, успокаивающим ароматом лаванды, приняли мою уставшую, тяжелую голову. Я протянула руку и потушила единственную свечу на мраморном прикроватном столике, погрузив комнату в благодатный полумрак, нарушаемый лишь слабым отсветом луны в окно. Утомленно прикрыла глаза, чувствуя, как отступает, медленно отпуская, напряжение сегодняшнего вечера, сковывавшее плечи и спину. Практически сразу же приятная тяжесть в веках превратилась в пустоту, и я, как в глубокую, темную воду, провалилась в сон.

Снилась мне Земля. Не яркий, праздничный сон-воспоминание, а серая, будничная хроника моей прошлой жизни, прокрученная словно старая пленка. Я снова сидела на своем рабочем месте в кабинке-аквариуме, уставившись в мерцающий синевой монитор. Пальцы сами собой потянулись к затертым клавишам клавиатуры, отбивая привычный, почти машинный ритм – отчет по квартальным продажам, свод цифр и графиков, лишенных всякого смысла, кроме денежного. Воздух пахнет остывшим, горьким кофе из пластикового стаканчика и едкой пылью от принтеров и копировальной техники. За спиной – приглушенный, монотонный гул голосов коллег, назойливый трелью звонок телефона, скрип дешевых кресел.

Я еду в переполненной, душной маршрутке, вжавшись в потные чужие плечи и спины, вдыхая спертый, тяжелый воздух, смешанный с резкими нотами дешевого парфюма и человеческого пота. Ладонью в тонкой перчатке держусь за холодный, липкий от множества прикосновений поручень и равнодушно смотрю на мелькающие за грязным окном темные панели многоэтажек, похожие на гигантские каменные соты.

Я в своей квартире. Поздний вечер. За окном – густая, почти осязаемая темнота и редкие, желтые светящиеся окна таких же унылых панелек. Я сижу на холодном подоконнике, закутавшись в старый потертый плед, пью остывший чай из большой, некогда яркой, а теперь выцветшей кружки с ироничной надписью «Не говори начальнику, что устал, просто медленно умри» и смотрю какой-то бесконечный, бессмысленный сериал на потрескавшемся корпусе ноутбука. Обыденно. Скучно. До слез предсказуемо. Никакой магии, кроме магии рутины.

Не сказать, чтобы я по ней, по той жизни, тосковала или скучала. Там не было ни этой бархатной, давящей роскоши, ни настоящей власти над судьбами людей, ни слуг, предвосхищающих каждое твое желание, пока оно не успело оформиться в мысль. Там была бесконечная, выматывающая гонка по кругу, ипотека, кредиты на отпуск, начальник-самодур, считавший себя земным божеством, и гнетущее ощущение, что ты – всего лишь крошечный, легко заменяемый винтик в огромной, бездушной и равнодушной машине.

Но она была привычной, как заношенный домашний халат. Я знала ее правила наизусть. Знала, чего ожидать от окружающих – вежливого равнодушия. Знала, что лифт может в самый неподходящий момент сломаться, а сосед сверху – забыть закрыть кран и затопить, но это будут проблемы из разряда «вызвать мастера» или «позвонить в ЖЭК», а не заговоры завистливых родственников, жаждущих твоего падения, или реальная угроза магической порчи, от которой не спасут никакие знакомые сантехники. Там был понятный, линейный, пусть и унылый до тошноты, порядок вещей.

И потому, да, там, на Земле, в своей тесной, но своей квартире, с видом на такую же серую коробку, мне было в каком-то странном, извращенном смысле удобней, спокойней, безопасней, чем здесь, в этих бесконечных, позолоченных, но холодных покоях, в этом магическом мире, где каждое мое слово взвешивали на невидимых весах, каждое действие оценивали с точки зрения выгоды или угрозы, а за спиной, в полумгле коридоров, постоянно чувствовался настороженный шепот и чужие, жадно-любопытные, постоянно следящие взгляды. Там я была никем, маленьким человеком, но сама собой. Здесь я была маркизой Д’Эруа, но вечно, ежеминутно играла чужую, незнакомую, чужеродную роль, боясь сорваться и показать свое истинное лицо. И сон о прошлом был не побегом в рай, а просто одним глубоким, ночным глотком того самого, знакомого, прозаического воздуха, которым я уже никогда не смогу дышать по-настоящему.

Утром я проснулась выспавшаяся, отдохнувшая, но с легким, едким осадком на душе, как будто тонкий пепел от сгоревшего во сне прошлого осел на самое дно сознания. Потянулась, с наслаждением чувствуя, как приятно хрустят позвонки, и решительно, почти с силой, отогнала прочь образы Земли. Прошлого не вернуть, да и, если честно, нечего там было возвращать – одна пыль и разочарование. Здесь, по крайней мере, перина была несоизмеримо мягче старого дивана, а воздух в спальне пах не выхлопами и пылью мегаполиса, а сушеной лавандой и воском, и это все же было лучше.