Встав с постели, я несколько раз энергично дернула за шелковый шнур колокольчика, чтобы разогнать остатки сна. Вскоре, бесшумно скользя по паркету, вошла служанка, та самая, что помогала мне вчера, – тихая, проворная Анна, с лицом вечной сосредоточенности. Я принялась с ее помощью приводить себя в порядок, с наслаждением ощущая простоту и обыденность утреннего ритуала после вчерашнего театрального маскарада. Пока Анна, стараясь не плескать, наливала в медный таз с гербом теплой воды из глиняного кувшина, я спросила, стараясь сделать голос как можно более обыденным, будто речь шла о погоде:

– Эрика проснулась?

– Да, госпожа, – почтительно произнесла служанка, подавая мне мягкое, отбеленное на солнце льняное полотенце с тонкой вышивкой в углу – переплетенными лилиями, гербом рода. – Она уже звонила за завтраком. Но просила передать вам, что пока здесь гости, она будет есть у себя в комнате, чтобы никому не мешать.

Я кивнула, смывая с лица теплой водой и ароматным мылом с запахом лаванды остатки вчерашних румян и липкой пудры. Что ж, ожидаемо. Эрика с самого начала сторонилась людей, особенно таких шумных, напыщенных и вечно оценивающих, как моя родня. Их взгляды, полные любопытства и снисходительной жалости, резали ее по живому.

Эрика была моей воспитанницей. По местным суровым и безжалостным реалиям – приживалкой, содержанкой, нахлебницей, милостыней в образе человека. Хотя в душе, в тех глубинах, где еще сохранились заветные уголки моей прежней личности, я относилась к ней скорее как к младшей, нелепо брошенной на мою голову сестре, за которую я внезапно и непредсказуемо стала в ответе.

Она появилась в усадьбе недели две назад, словно испуганный полевой мышонок, случайно забредший в королевские покои и застывший в ужасе от собственной нелепости. Ее привела за руку мать, Дариса, – худая, изможденная до тени женщина с потрескавшимися, в вечных цыпках, руками и совершенно потухшим, выгоревшим взглядом, закутанная в бедное, потертое до дыр платье, от которого тянуло горьковатым запахом деревенского дыма и овчины. Она, громко рыдая, буквально рухнула передо мной на колени в том самом парадном холле, вымощенном холодным мрамором, и, захлебываясь слезами и причитаниями, принялась выкладывать свою горькую историю.

По ее словам, запутанным и обрывистым, она была дальней-предальней моей родственницей, из какой-то побочной, давно отсеченной ветви, обедневшей и забытой и богом, и людьми. У нее – большая, как рой, семья, прокормить которую на их скудной земле было нечем: пятеро малых, вечно голодных детей, трое взрослых, что едва сводили концы с концами, плюс старый, вечно ворчащий и брюзжащий муж и его дряхлые, немощные родители. Еды, даже самой простой – черного хлеба да пустой похлебки, – катастрофически не хватало. И она, Дариса, молила меня, умоляла, забирать в услужение ее старшую дочь, Эрику.

– Она у меня тихая, смирная, работящая, рукодельница! – всхлипывала женщина, судорожно обнимая мои ноги, пачкая дорогую ткань платья своими слезами и уличной грязью. – Все равно из-за нашей лютой нищеты да из-за ее хромоты… врожденный такой порок, одна ножка короче… в жены ее никто не возьмет, пропадет, засушится в девах! А так, девушка она взрослая, недавно семнадцать лет исполнилось, может и по дому вам помогать, и белье штопать, и по вечерам книги читать… да что угодно может! Только приютите ее, госпожа хорошая, светлая наша! Спасите ей жизнь, не дайте пропасть!

Я посмотрела на ту, о ком шла речь. Девушка стояла чуть поодаль, в тени колонны, съежившись, стараясь быть как можно менее заметной, словно пытаясь втянуть голову в плечи и исчезнуть. На ней было старое, выцветшее до неопределенного серо-коричневого цвета, как осенняя грязь, платье, сильно короткое на тонких лодыжках, и грубые, стоптанные на один бок башмаки. Темные, как спелая черника, волосы были туго и бедно заплетены в тонкую косичку. Лицо – бледное, испуганное, с острыми чертами и синяками под глазами, но с удивительно ясными и огромными, как у лесной нимфы, глазами цвета глубокого лесного омута. В ее взгляде читался не просто детский страх, а какая-то взрослая, обреченная покорность судьбе, словно она уже смирилась с любым, даже самым горьким исходом. Когда она, услышав свое имя, сделала робкий, нерешительный шаг вперед, ее походка действительно была неровной, чуть ковыляющей, одно плечо подавалось чуть вперед.

Что-то в моей душе, еще не до конца очерствевшей от внезапно свалившейся знатности и ответственности, болезненно сжалось. Жалость? Да, безусловно. Но не только. Возможно, в глубине я увидела в ней отражение самой себя – такую же чужую, потерянную и совершенно беспомощную в этом новом, пугающем мире. Только мне, волею абсурдного случая, повезло несравненно больше – я проснулась в шелках и бархате, маркизой в собственных владениях.

– Хорошо, – сказала я тогда, чувствуя, как внутри что-то щелкает, и с усилием поднимая с колен рыдающую Дарису. – Пусть остается. Договорились.

С тех пор Эрика жила в усадьбе. Сначала она дичилась каждого шороха, вздрагивала от резких движений и говорила только «да», «нет» и «благодарю», и то чуть слышным шепотом. Но постепенно, в тишине библиотеки, за совместным чтением всенародных саг или за разбором гербария, лед начал понемногу таять. Она оказалась на удивление умной, сообразительной и, что поразительнее всего, для девушки из такой семьи – начитанной, знающей буквы и цифры, научившейся всему сама, по старым книгам, что валялись на чердаке их хижины. И сейчас ее желание отсидеться в своей скромной комнатке под крышей, пока весь дом полон чужих, шумящих гостей, было более чем понятно. Ее тихий, только начавший формироваться мир еще не был готов к новому столкновению с жестокостью и фальшью моего шумного, алчного клана.

Глава 7

Завтракать пришлось с родней, куда же деться? Я же радушная, образцовая хозяйка, обязанная соблюсти приличия до самого конца, до момента, когда последний экипаж скроется за воротами. Надо было лично убедиться, что гости остались если не искренне довольны, то хотя бы искусно это изображают; что они все до единого, без малейшего исключения, покинут усадьбу в ближайшие пару часов, и, что было немаловажно в свете прошлых визитов, что никто ничего не прихватил с собой «на память» или «по забывчивости» – будь то серебряная солонка, позолоченная ложка или вышитая шелками диванная подушка.

Так что ровно к нужному времени, давая всем возможность немного проспаться и прийти в себя после вчерашних возлияний и обильной еды, я с безупречным видом вышла в малую, солнечную столовую, где был накрыт утренний стол. На губах, словно вырезанная изо льда, застыла та самая, отрепетированная до автоматизма, светская и совершенно безжизненная улыбка, не достигающая глаз.

Завтрак, в отличие от пышного, почти языческого ужина, был скромнее, но все же тонко изысканным: на накрытых белоснежными скатертями столах стояли серебряные подносы со свежими, еще теплыми, издающими соблазнительный аромат сливочного масла круассанами и сдобными булочками, фаянсовые тарелки с аккуратно нарезанным прозрачным холодцом с чесноком и нежной запеченной телятиной с розмарином, дымящиеся глиняные горшочки с овсяной кашей на густых деревенских сливках, щедро приправленной корицей и изюмом, изящные фарфоровые вазочки с янтарным абрикосовым вареньем и густым, темным гречишным медом, а также высокие стеклянные кувшины с парным молоком, свежевыжатым мутным яблочным соком и легким, игристым сидром.

Гости, несколько помятые, с отеками на лицах и притихшие, молча клевали носами над своими тарелками, изредка перебрасываясь короткими, бессмысленными фразами. Первой, как всегда, нарушила тягостное молчание тетушка Аделаида, с театральным изяществом отхлебнув крепкого черного чая из тонкой фарфоровой чашки с позолотой.

– Ну и погода сегодня стоит, просто прелесть, – начала она с той сладкой, сиропной ядовитостью, что была ей свойственна, растягивая слова. – Солнышко так и светит, птички поют. Уж на что вчера тучами нахмурилось, ливнем грозило, а вот, пронесло, словно сама судьба благоволит. Настоящая милость богов для завершения уборки. У вас, племянница, я смотрю, все уже идеально убрано, снопы аккуратненько стоят. А вот у нас в имении, – она вздохнула, прикладывая платочек к сухим глазам, – дождик как на грех в самый неподходящий момент помешал, последние скирды чуть не погубил, зерно на корню начало прорастать. Еле-еле, цен неимоверных усилий, спасли. Урожай, я боюсь, будет так себе, очень, очень так себе. Прямо беда.

Она посмотрела на меня с тем наигранным, липким сожалением, который, по ее глубокому убеждению, должен был растрогать даже каменное сердце и вызвать приступ щедрости.

Я медленно подняла на нее взгляд, отламывая крошащийся, воздушный кусочек круассана.

– Да, погода и впрямь сегодня удалась на славу, тетушка. Мы очень благодарны небесам за их неизменную благосклонность к нам в этом году, – ответила я своим самым сладким, медовым голосом, в котором звенела сталь. – Что касается урожая… Мой управляющий, Джек, как раз вчера вечером докладывал, что наши амбары заполнены даже с избытком. Зерна нового помола такого прекрасного качества, что хватит и на оптовую продажу купцам, и на отборные семена на будущий год, и чтобы с лихвой пережить даже самую суровую зиму, не ущемляя себя ни в чем. Очень жаль, что у вас, по вашему слову, возникли такие досадные сложности. – Я сделала небольшую, выразительную паузу. – Может, вам всерьез задуматься о смене управителя? Ведь хороший, грамотный специалист в аграрных делах – поистине на вес золота. Я, если хотите, могу порекомендовать вам пару толковых кандидатов.

Тетушка Аделаида слегка побледнела, и губы ее недовольно поджались, складываясь в упрямую ниточку. Она явно не ожидала такого прямого и делового поворота, который переводил разговор из плоскости «дай денег» в плоскость «найми компетентного сотрудника». Ее план с треском проваливался, и это ее откровенно злило.

Ее тут же поддержал дядюшка Годфри, с преувеличенным аппетитом намазывая сливочное масло на пшеничную булку. Крошки падали на его бархатный камзол, но он не обращал на это внимания.

– О, урожай – штука чрезвычайно непредсказуемая! – провозгласил он густым, чуть хриплым от утреннего першения в горле голосом, словно открывал великую вселенскую истину. – Вон, в северных провинциях, от господина горт Тревиля слышал, вообще градом, размером с голубиное яйцо, выбило все посевы дочиста. Настоящая катастрофа! Голод, говорят, ожидается страшный. Ужас-то какой. Цены на зерно, я уверен, взлетят до самого небесного свода. Очень своевременно, что вы, дорогая племянница, оказались так дальновидны и предусмотрительны и собрали весь хлеб вовремя. Очень своевременно… – Он многозначительно посмотрел на меня, и в его взгляде читался прозрачный намек, что моя «предусмотрительность» должна бы щедро распространиться и на его кошелек.

– Да, несомненная удача, – легко согласилась я, делая небольшой глоток прохладного, мутного сока. – И, разумеется, результат тяжелого, ежедневного труда моих крестьян. Без их рук никакая погода не помогла бы. Но вы правы, дядюшка, о бедствии в северных провинциях я тоже получала донесения. Уже отдала распоряжение снарядить и отправить туда в ближайшие дни несколько крупных обозов с зерном как раз из прошлогодних, уже просроченных запасов. По благосклонной, разумеется, рыночной цене. В конце концов, милосердие и помощь страждущим – ведь это первая добродетель истинно благородной дамы, не так ли? – я улыбнулась тому самому, холодному, отработанному оскалу, глядя прямо на побледневшую тетушку Аделаиду, смакуя ее же вчерашние слова, брошенные мне как упрек.