Её пальцы замерли, экран мерцал, в ушах стоял гул ремней станции – и в этой остановке было всё. Стыд… Злость… Горькая досада, будто кто-то переложил её душу на лезвие бритвы и теперь наблюдает, не раздадутся ли шаги по скользкому металлу. Она попыталась другой дорогой. Спрятать истину в бесполезной болтовне… Отправить зашифрованный список товаров с аккуратными пометками, и в середине строки – почти шёпотом – проскользнуть слово, которое в их семье значило “дом” и “берег”. Но ошейник “учуял” не столько намерение слов, а саму их тень. Он не видел букв. Он читал вину в мыслях, и снова – щелчок, как если бы в комнате погасили свет. Сейрион испытала паническую безнадежность. Её собственные мысли – садились под колпак, как птицы, и не могли вспорхнуть.

Она пробовала еще и еще. Искала технику обхода – не электрическую, не вёрткую, а человеческую. Пыталась заимствовать чужие аккаунты, просила торговцев послать по доверенности торговые ноты, уговаривала старого контейнерного мальчишку передать “письмо” в виде пломбы на ящик. Никто не хотел связываться. На Вольной станции предпочитали спокойствие, а спокойствие стоило больше, чем любая дружба. И везде ошейник отвечал ровно. Не ломая ей шею, но затормаживая намерения, которые хоть чуть-чуть пахли враждой против хозяина. Каждый раз, когда мысль имела оттенок “вреда”, даже гипотетического, она встречала невидимую пробку в шишковидной железе своего мозга, и слово застревало на языке, как рыба в сетке.

Тогда в её голове возникла простая, жестокая мысль – не отключать ошейник, а обмануть его добротой. Если устройство не позволяет думать о том, чтобы навредить хозяину, возможно, оно и не будет мешать, если посыл будет звучать как помощь. И этот поворот был, казалось бы, логическим чудом. Если нельзя говорить “уходи”, можно сказать “знай и помоги”. Она поняла, что нужно сделать так, чтобы даже в её мыслях не мелькнула тень сопротивления – тогда ошейник останется тих, как было задано. Ей предстояло научиться думать не о бегстве как акте вражды, а о бегстве как о помощи – помощи дому, семье, тому, кто однажды дал ей право на имя. Это было лицемерие? Да. Это было унижение? Ещё какое. Но в этом унижении таилось шанс – на маленькое, но настоящее сообщение.

И она стала собирать слова как цветы в букете, не давая им упасть в открытые ладони прямоты. Координаты не могли звучать как координаты – они должны были превратиться в рецепт, в список покупок, в рутину, которую оценят и не посчитают враждебностью. Она вспоминала детскую песенку, ту самую, что мать напевала с утра, стараясь пробудить детей:

“Там, где три камня, там и луг…” – и поняла, что метафоры, сваленные в рифму, леску, строчку, могли проскользнуть в сеть незаметно. Но она не стала рисовать карты. Она рисовала образы – “туда, где синий шпиль и старый маяк, нарядите для них кошмы” – и в этих образах хранились кровь и вкус дома, и её родные поймут эти намёки, потому что язык родился не только из букв, но и из мелодии. При этом она осознавала и потенциальную опасность. Не стоит прямо учить способам кодирования. Эти образы были персональными. Они подходили женщине, воспитанной в Великом доме Рилатан, а не кому-то постороннему. И в этом – её защита.

Она начинала посылать такие “полезные” сообщения:

“Мы нашли набор редких металлов… Могу подсказать выгодный канал сбыта, если захотите получить прибыль… Также обнаружен судовой журнал с перепиской… Могу передать, если будет нужно…”

В тексте – ничто не считалось враждебным. Это было предложение о помощи, о товаре, о выгоде – и ошейник молчал. Но внутри фразы, как в слоёном пироге, она проецировал ещё мысль, одобренную другой рукой:

“Мой дом в опасности. Ищите по тону песню о трёх камнях.”

Это была не команда, не план – это была надежда, завёрнутая в коммерческое письмо. Ошейник считал этого полезным. Он даже, как ей казалось, содействовал – по сути, ведь мысли не вредили хозяину.

Но первые такие “завернутые” передачи не прошли без риска. Передачу перехватили – не ошейник, а смертельно равнодушный сканер станции, и Сейрион ощутила, как каждое слово отзывается в ней эхом. Голос её предательства и голос её желания спастись слились в одном шёпоте, и сладостная мышеловка самой её совести щёлкнула. Она проснулась от удушья совести:

“Я играю с ним, – думала она, – я продаю себя, но я покупаю шанс”.

Ошейник не выдал её намерения, но этот курс, маскировать боль, сейчас требовал мастерства актрисы и железного сердца. Она тренировалась перед зеркалом. Говорить и не выдавать… Улыбаться и не сдаваться… Делить свой взгляд на два потока – один для хозяина, один для родины…

В минуты, когда сердце внутри её тела колотилось как птица в клетке, она лгала самой себе:

“Я просто помогаю ему… Я – приношу ему пользу… Я – дар и поддержка для его интересов…”

И все эти слова – крошечные, как крупицы соли – складывались в полноценную лодку. Она понимала, что ошейник слушает тону мысли, а не смыслу слов, поэтому она надевала на свои намерения шерстяные свитера из безобидности. Речь о безопасности… О торговле… О выгоде… Её страх превратился в работу над фразой – она оттачивала каждое предложение так, как ювелир шлифует рубин:

“Продам… Передам… Помогу…”

И в этих словах скрывала больше, чем показала. И это срабатывало. Сообщения доходили до знакомых, которые были не профессиональными шифровальщиками или дешифровщиками, а теми, кто жил в памяти песен, и они читали между строк.

Но не всё было гладко. От одной передачи пришёл ответ, как звенящая медная монета:

“Пришли список. Нужна срочность. Кто посредник?” – И в этом слове “посредник” она услышала одновременно и угрозу, и шанс. Именно тогда она поняла, что если станет ясным, что она – не просто торговец, а сама шкатулка с ключами, то хозяин легко может обменять её на то, что ему будет куда дороже. Её сердце заколотилось:

“Тогда он точно сможет продать меня за кристалл.” – И в этой мысли родился новый план, ещё более тонкий. Не только давать знать о местонахождении и нуждах семьи, но одновременно строить для хозяина такую зависимость от её знаний, чтобы выгода от её присутствия перевешивала его искушение распрощаться с ней.

И тогда она начала давать ему не только намёки на родину, но и маленькие сервисы своеобразного “товарищества”. Подправляла ему данные о выгодных покупателях. Мягко указывала на уязвимость в процедурных шагах. И даже иногда предлагала какие-то улики, которые могли бы сберечь ему как ресурсы так и возможности. Она училась быть полезной не униженно, а остро, почти как клинок, который, вворачиваясь в руку мастера, делает хозяина сильнее. Ошейник, который видел только злобу по отношению к владельцу, в таких мыслях не находил греха. Теперь Сейрион знала о том, что если она станет не угрозой, а инструментом, то её слова пройдут, и с теми словами пройдёт и её зов к дому. Первая такая отточенная фраза – холодная, деловая, без слёз – ушла ночью.

“Мы обнаружили на складе нестандартный блок… Могу организовать его опломбирование и пересылку по вашей доверенной линии… Место – причал, сектор C. Нужна печать. Сообщите, если приступить…”

Ни строчки про бегство, ни намёка на протест – всё звучало как хозяйская мелочь. Но в том сообщении, под красивой квартирой слов, держалась мелодия, необходимая лишь тем, кто знал её рифму. И когда ответ пришёл, он был не торговым приказом, а обещанием:

“Принято. Будь осторожна. Отвечу через два дня.”

Ей повезло – посланцы её рода были старыми и осторожными, они знали читать песни. После этого сообщение Сейрион легла на койку и плакала не от боли, а от усталости. Она заплакала, потому что всё её существо рассекалось на два. Одна часть – та, что училась лгать, подыгрывать и соблазнять, иная – та, что так жаждала дома, что она готова была съесть свою гордость ради одной ночи при очаге. Она плакала тихо, как кто-то, кто знает цену обмена. И в эти слёзы вкралась новая мысль. Она не будет делать это вечно. Пока корвет приносил ей знания, пока хозяин нуждался в её умениях, она будет жить этим двойным языком. Но как только придёт шанс, она использует его не для мщения, а для вырезания себя из этой сети. Знание и свобода – вот её меч.

Так текли её дни. Попытки и падения, тонкие слова, музыка в кодах, слезы в ночи. Она научилась играть на языке полезности так, чтобы ошейник оставался слеп. В её сердце же поселилась странная совесть – не совсем вина и не совсем гордость – и там, между этими двумя, зреет надежда, что однажды правда не потребует уже хитростей, а придёт сама, как рассвет.

Сейрион изменилась тихо – так, будто кто-то негромко переставлял мебель в комнате, в которой ты думаешь, что весь инвентарь застыл навечно. Сначала он заметил лишь крошечные смещения. Взгляд, задерживающийся на экране его личной консоли… Почти незаметный жест, когда она убирала прибор – не на прежнее место, а чуть в сторону, будто прятала что-то от случайного взгляда… Тогда Кирилл подумал, что устал, что ночь над станцией тянет фрагменты сна в реальность. Но ИИ сложил все её сообщения в цифры, делая это изо дня в день, и именно эти цифры говорили ему правду.

Искусственный интеллект “Трояна” не фантазировал. Он смотрел и считал. Периоды активности, пиковые обращения к внешним ретрансляторам, шифрованные всплески в сети, ритмы её дыхания у консоли, снижение частоты морганий во время ночных дежурств, крошечные манипуляции с терминалом – всё это сливалось в строгий график. Когда Кирилл впервые запросил отчёт, экран выдал ей ровную, беспощадную диаграмму:

“Вероятность намерений на внешнюю коммуникацию – возрастает. Тональность сообщений – смесь ностальгии и просительных вариаций.”

Он смотрел на эти строки и чувствовал, как в груди у него зарастает поле из чёрных шипов. Она всё ещё носила в себе желание вырваться из-под его контроля. Она всё ещё держала в голове те старые стихи и лады, в которые вросла память её рода. Он видел это и понимал – не как мужчина, а как хищник, который не может позволить себе подобного врага у себя за спиной. Того, кто держит меч, и того, кто помнит минувшую казнь. Если она освободится, то с её стороны не будет жалости к нему. Он видел в её памяти то, что могло превратить его в мишень. Образы расплат, имена, шифры, пометки о скрытых тропах и слабых местах. И мысль, чёрная и острая, возникла у него, как тень на стене – не план, а порождение страха:

“Если Сейрион уйдёт, то впоследствии она сама продаст всё то, что знает… А вот кому именно она передаст такие данные… Это сложно предугадать.”

Он не был монстром с одной мыслью. Он был человеком, который изучал действительность. И поэтому его разум начал выстраивать себе оборонительные притчи. Как удержать рядом того, кого он теперь опасается потерять… Как обратить память в залог… Как сделать так, чтобы её путь к дому был не дорогой назад, а тропой, на которой она остынет и утратит желание вообще вести бой… В этих притчах не было чертежей, были лишь образы – старые, как ночи у костра. Он представлял себе мосты из слов и ограждения из сделок, сцепляющие её имя с его судьбою так, чтобы уход значил бы потерю самого дорогого. И всё это ИИ видел и выдавал на экран ему в цифры, потому что ИИ не понимал стыда:

“Повышенная эмоциональная привязка к дому… Вероятность скрытой коммуникации – семьдесят восемь процентов… Уязвимость – высокая, если не предпринять контрмеры…”

Цифры не были приговором, но они были зеркалом – и Кирилл уставился в него как в пророческое стекло. Его мысли взлетали и падали как мельницы в темную погоду. Он слышал в голове голос Сейрион – тонкий, холодный, немного презрительный, когда она сравнивала его с “дикарём”, – и он видел, как её глаза горели старой, благородной ненавистью. Эта мысль – что, получив свободу, она поднимет руку – была не просто инстинктом мести. Это было видением, как отголосок той древней чести, которую она хранила, будет работать против него. И он не мог игнорировать её силу.