– Подожди, но это же не его стихи, – опешил я. – Это Пушкин.

– Я знаю, кто эти стихи написал, – парировала хозяйка. – А что здесь плохого? Зачем самому писать, мучиться, если на свете столько прекрасных стихов? Все равно Петр Генрихович лучше Пушкина или Лермонтова не напишет.

Крыть нечем. Не то, что следователь-охотник Литтенбрант, но, пожалуй, никто другой лучше Пушкина не напишет. Можно сто раз сказать, что поэты моего времени сильнее, нежели Александр Сергеевич или Михаил Юрьевич, но это только слова.

– Как стихи перестал писать, предложение сделал – дескать, он сам вдовец, и я вдова, но оба еще не старые, почему бы не пожениться?

– И что ты решила? – поинтересовался я, стараясь оставаться спокойным.

– Что решила… – в раздумчивости протянула Наталья Никифоровна, потом сказала: – Наверное, приму его предложение. Знаешь, Ваня, надоело мне одной жить. Понимаю, счастье с тобой привалило, но надолго ли? И оно незаконное, некрасиво. Ты парень молодой, с Леночкой Бравлиной поженитесь – дай бог вам любви и деток. А я что? Опять квартирантов-недорослей брать? Петр Генрихович мужчина еще не старый, симпатичный. Правда, большого капитала не нажил, все жалованье у него шестьсот рублей, но при своем доме, да в Нелазском, жить можно припеваючи.

– Тебе пенсию за мужа перестанут платить, если замуж выйдешь? – спросил я, слегка обеспокоившись будущим своей квартирной хозяйки. Она теперь мне не чужой человек. Странно, что жалованье у Литтенбранта меньше моего. Неужели это от чина зависит? А выслуга не учитывается? Или у него выслуга маленькая?

– Пенсию за покойного мужа перестанут платить, – кивнула Наталья Никифоровна. – Не платят вдовам, если они во второй раз замуж выйдут. Но у меня кое-какие сбережения есть, – похвалилась хозяйка. – Не очень много, но рублей двести скопила. Если замуж надумаю выходить – не бесприданницей к Петру Генриховичу пойду, с капиталом. И дом этот можно хорошо продать – триста рублей, а если с мебелью, то и пятьсот дадут, не меньше.

– Подожди, как это, дом продать? – опешил я. – А я куда?

– Здесь и останешься, на улицу никто не погонит, – успокоила меня хозяйка. – У нас с вами, Иван Александрович, уговор на год был, его не нарушат. Станешь новому хозяину деньги за квартиру платить, вот и все.

– Нормально, – фыркнул я. – Представляю, объявление висит: «Продаю дом вместе с квартирантом».

– Объявление, положим, писать не стану, нет надобности. На мой дом желающие и так найдутся. А ты, если захочешь, всегда новое жилье отыскать сумеешь, – невозмутимо ответствовала Наталья Никифоровна.

– Где я его найду?

Эгоизм чистейшей воды. Но дом этот мне нравится… и хозяйка. В том смысле, что и в постели хороша, а уж готовит-то как божественно! Но мешать Наталье Никифоровне обзавестись мужем не стану. Впрочем, даже если бы и пытался, все равно бы не смог. Да и зачем это мне? Значит, придется смириться.

Наталья Никифоровна потерлась щекой о мое плечо и сказала:

– Иван Александрович, ты не переживай так. Не завтра я дом примусь продавать, да из города уезжать. Пока то-сё, сколько времени пройдет? Месяца три, не меньше. Я ведь не барышня семнадцатилетняя, чтобы очертя голову замуж выскакивать. Мне и на дом Петра Генриховича нужно посмотреть, и на село. Вдруг не понравится? Кто знает, как он живет? Он же охотник, а для них главное, чтобы было куда подстилку кинуть да собак обустроить.

Вряд ли у Литтенбранта в селе Нелазское охотничий домик – лесная избушка на курьих ножках или заимка. У него жена крестьянкой была, стало быть, хоть какой-то дом должен быть.

– А что ты самому Петру Генриховичу отписала? – поинтересовался я. – Согласие дала?

– То самое и отписала. Мол, нет я вам не говорю, но и да пока не могу сказать. Мне все обдумать нужно. А я, хотя и вдова, решение – выходить замуж или нет, принимаю сама, но нужно с родней посоветоваться. И отец с матерью у меня живы, и сестры старшие есть. Но для начала хотела бы с вами пообщаться. Приезжайте в Череповец, пообедаете у меня, поговорим.

– Ты меня заранее предупреди, когда Литтенбрант приедет, – пробурчал я. – Чтобы мне за стеночкой не страдать, я на этот день номер в гостинице закажу.

– Ох, и дурак же ты, Иван Александрович, – вздохнула хозяйка. – Неужели ты думаешь, что сразу его в постель пущу?

Примерно так я и думал. Ребята они взрослые, чего тянуть-то?

– Но, Иван Александрович, имей в виду – если Петру Генриховичу согласие на замужество дам, тебя к себе больше не подпущу. Один раз изменила, всю жизнь каюсь.

Ух, а до чего хороша Наталья Никифоровна! Повезет господину сельскому следователю, если она согласие на брак даст.

– Понимаю, чего уж там… – сказал я, подгребая ее к себе и принимаясь целовать ее лицо, шею, плечи, потом спустился чуть ниже.

– Ваня, да сколько можно?! Ах ты…

Глава четвертая
А был ли мальчик?

Почему авторы книг про попаданцев не предупреждали, что в прошлом времени существовала шестидневная рабочая неделя?^[10] Про крестьян не говорю – у них работа ни в какие графики не укладывается, все зависит от сезона и от того, подоена ли корова, нет ли, но наш брат-чиновник? Ему-то за что?

Хорошо, что у меня имеется некая «прививка» – как-никак в школе работал, приходилось вести уроки и по субботам. Как говаривал мой коллега, бывали «субочие работы».

Еще, как на грех, Наталья Никифоровна накормила меня завтраком раньше, чем обычно, и, когда я вышел из дома, взглянул на часы, обнаружил, что до начала трудового дня еще целых полчаса. Чтобы не выглядеть в глазах сослуживцев чересчур правильным и трудолюбивым (да и дел у меня нет), решил сделать небольшой крюк, обойдя пару кварталов и прудик, именуемый Чистым.

Читал, что в Москве прежние Поганые пруды стали именоваться Чистыми после основательной чистки, устроенной Александром Меншиковым^[11], а отчего здешний прудик так назван, не знаю. Спрашивал у людей, те только пожимали плечами – мол, всегда так звали.

К некоторому удивлению обнаружил, что, несмотря на позднюю осень и раннее утро, возле водоема, обрамленного старыми березами, столпился народ, а двое городовых шарят по дну пруда баграми. Третий – Фрол Егорушкин – пытается отогнать праздных зевак. Время от времени ветеран русско-турецкой войны кричал:

– Не толпитесь тут! Расходитесь!

Куда там! Несмотря на то, что мужчинам положено сейчас находиться на работе, женщинам на кухне, а «школярам» – на занятиях, никто даже не почесался. По-хорошему – надо бы выставлять оцепление, но кого в него ставить? Вот и устроили бесплатное представление. Развлечений в Череповце мало, а тут что-то интересненькое происходит. И я даже догадался, что именно. Определенно, здесь кого-то утопили, либо кто-то утопился. Если утопленник – так и хрен с ним, а если убийство, то очень плохо. Завтра у меня встреча с Леной и знакомство с ее теткой.

Толпа, при виде судебного следователя, расступилась, и я прошел к городовому.

– Здравия желаю, ваше благородие! – козырнул мне Егорушкин.

– Здравствуйте, господин фельдфебель, – поздоровался я в ответ, прикладывая два пальца к козырьку собственной фуражки. Кивнув на парней, без особого энтузиазма орудовавших баграми, спросил: – Утопленник? Или утопленница? Надеюсь, не криминал?

– Утопленник. Самоубийца, – бодро доложил Фрол. Подавив кривую ухмылку, добавил: – Вроде опять любовь. – Вздохнув, пожал плечами: – Какая-такая любовь в пятнадцать лет? Гришка Петров, из Александровского училища. Час уже его ищем, заразу такую. Гляньте, если не лень – вещички лежат и предсмертная записка сверху. Записку-то я велел пока вместе с барахлом оставить, потом в участок сдам.

Я кивнул и пошел посмотреть вещи самоубийцы.

На берегу пруда, на пожелтевшей траве, валялись черные штаны, рубашка и летние туфли с матерчатым верхом. А сверху и на самом деле лежала записка, придавленная камушком. Взяв бумажку, прочитал: «Изменщица ты проклятая, Туся! Из-за любви к тебе я топлюся!»

Прочитав, вернул писульку на место. Криминала тут нет, не мой случай. Можно бы и на службу идти. Потоптался немного, потом задумался.

Чем-то меня эта записка смутила. Чем именно? Возможно, тоном, не свойственным для самоубийцы. Сразу же вспомнилось предсмертное письмо Виссариона Щетинкина: «Я травлюся сам», написанное собственным пальцем, да еще и какой-то багровой жидкостью, вроде крови. Написано просто, но я до сих пор содрогаюсь, представляя воочию этот текст.

Топлюся… Туся…

Мальчишка решил покончить жизнь самоубийством?

В принципе, вполне возможно, особенно если речь идет о подростках. Но мне кажется, парень нашел бы иной способ, чтобы покончить счеты с жизнью. Повесился бы, вены вскрыл. Мой однокурсник, служивший в армии, узнав об измене любимой девушки, пошел в караул и застрелился. Гришка, при желании, мог изготовить какой-нибудь самопал. Отыскать медную трубку труднее, нежели в моем времени, но реально. Есть завод Милютиных, есть кузницы. Правда, спички тут дорогие, но раздобыть порох – пустяк. Свинец в дефиците, но в ствол можно и железку забить.

Застрелиться бы не застрелился, но попробовал бы.

Нет, все равно, текст записки мне не нравился. Влюбленный подросток написал бы что-то пафосное, а здесь какая-то пошлятина, в духе песни из очень старого фильма^[12].

Скольки раз из-за вас
Мучилси, томилси,
Один раз из-за вас
чуть не утопилси.

Или что-то такое:

Милый Вася, я снялася без рубашки, голая,
Милый Вася, не ругайся, нынче мода новая.

Текст больше похож на стеб, на розыгрыш, а не на записку самоубийцы. Кому-то это может показаться смешным, но такой способ самоубийства, как утопление, мне казался более подходящим для девушки, а не для юноши. Не исключено, что в этом виновата русская литература. Бедная Лиза – героиня одноименной повести Николая Михайловича Карамзина, бросившаяся в воду из-за несчастной любви, вызвала в свое время массу подражаний. Девушкам непременно хотелось топиться, а была ли любовь несчастной и была ли она вообще любовь – какая разница?^[13]

Нет, не верю в «самоутопление».

Еще разок осмотрел одежду утопленника и его обувь. Кажется, пасьянс сложился. Поэтому подошел к Егорушкину, полюбопытствовал:

– Фрол, а что за Туся такая? Какая-нибудь красавица местная? Ты же всех здешних Дульциней знаешь.

– Какая красавица? – фыркнул наш Дон Жуан, польщенный словами следователя. – Девка как девка. Маленькая она еще, рано красавицей становиться. Да вы гляньте – вон ревет, – кивнул городовой на полненькую белобрысую девчушку, уткнувшуюся в ствол старой березы. Не красавица, но девчушка симпатичная. – Танька Демидова. У нее отец кочегаром на пароходе работает, в рейсе сейчас. Девке пятнадцать. Замуж вроде пока и рано, но дурить уже можно.

Как правильно сказал городовой, словно о моем времени, а не об этом.

– Она об утопленнике сообщила? – спросил я.