А потом ― снова на несколько лет старше.

Она осторожно проводит пальцем

по его колючему подбородку.

В каждой черточке ее лица

читается страх,

и он понимает:

она спросит. Не может не спросить.

(Первый вопрос.)

Ты никогда не показываешь мне то, что пишешь, говорит он однажды вечером, выдыхая дым в окно ее комнаты.

Она отрывается от страницы

и подавленно смотрит на него.

Что, смущенно спрашивает он.

Я читала тебе свои стихи, говорит она. Ты сказал, что тебе понравилось.

Ты не помнишь?

(Второй вопрос.)

Она обнаруживает его в переулке,

и на ней впервые пальто по размеру,

женские сапоги на каблуках, черные и блестящие,

волосы до плеч аккуратно завиты,

на губах кроваво-красная помада; рядом с ней

он чувствует себя маленьким мальчиком.

Красивое пальто, бормочет он. Новое?

Она хмурится. Ты его уже видел, говорит она.

И перчатки. И эту помаду.

Ты не помнишь?

(Третий вопрос.)

В шестнадцать лет

он впервые ее целует.

Они лежат рядом на ее кровати,

глядя, как свет луны

и уличных фонарей танцуют на потолке.

Оторвавшись от нее, он улыбается.

Всегда хотел узнать, каково это.

Но у нее из глаз капают слезы, и он понимает.

Он говорит: мы уже целовались, да?

Кивнув, она отвечает: у реки,

под летним дождем.

Ты не помнишь?

(Четвертый вопрос.)

Еще раз спрашиваю, говорит она.

Откуда ты взялся?

И он понимает: откладывать больше нельзя.

Если он соврет, она поймет, и он ее потеряет.

Он мало что знает, но это он знает точно.

Так что он рассказывает

и показывает:

когда сквозь занавески пробиваются первые лучи солнца,

он закрывает глаза и медленно растворяется в воздухе,

как привидение, которое она видела в кинотеатре.

Она едва сдерживает крик.

Он продолжает рассказ

у воды, пока проплывающий мимо корабль

поднимает паруса.

Я не вижу в этом ничего плохого, настаивает он.

В каком-то смысле это даже к лучшему. Я могу тебе помочь.

Могу помочь твоему отцу. Не забывай, я кое-что знаю…

о том, что произойдет в будущем.

Она пытается улыбнуться. И позволяет поцеловать себя

губами, с которых слетают обещания.

Ей всего пятнадцать,

и она еще верит обещаниям.

(Пятый вопрос.)

Она просит рассказать ей все:

что случилось с твоими родителями?

И, лежа с ней в постели,

он рассказывает,

чувствуя благодарность за эту ночь и за то,

как она гладит его по руке.

В наступившей тишине

она говорит, что понимает.

Это не одно и то же, говорит она,

но я знаю, каково это, когда того,

кто всегда должен быть рядом, нет.

Вопрос

слетает с его губ,

прежде чем он успевает сдержаться:

а ты всегда будешь рядом?

Да, говорит она.

И в тот момент

это слово кажется

таким же простым и искренним,

как его жест:

он берет ее руку,

все еще обвитую вокруг его руки,

и подносит к губам.

Я тоже всегда буду рядом, говорит он.

Однажды,

когда ему семнадцать,

она просто оборачивается.

Останавливает его одним взглядом.

Я всегда скучаю, когда ты уходишь,

признается она.

Позже он медленно растворяется,

держа ее за руку.

Последнее, что он видит

перед погружением в темноту, ―

тепло ее улыбки.

Он никогда не говорит «люблю» и даже не помышляет об этом.

Это слово кажется ему

слишком грубым, слишком пошлым,

неспособным передать

все, что она для него значит.

Между ними нет договоренностей, нет обязательств;

да и как они могут быть?

Но он думает:

возможно,

так все и должно быть.

Возможно,

все это было ради нее.

Джошуа

1987

«Принимая во внимание благополучие и стабильность всего Гонконга, мы с пониманием относимся к решению британского правительства Гонконга снести город-крепость Коулун и разбить на его месте парк. Коулун, как и некоторые прочие части Гонконга, представляет собой пережиток прошлого».

Министерство иностранных дел Китая(Январь 1987 г.)

Люди меняются: они уходят или предают. Это одна из очень немногих постоянных вещей в нашем мире. Джошуа, выросший в Коулуне, понял это очень рано. Вот только он никогда не думал, что измениться может сам мир. Что он будет перекроен, разрушен, разорван на части одним-единственным постановлением, прочитанным в новостях или на листовке, прилепленной ко входной двери.

Миром были эти темные коридоры. Все эти крошечные квартиры. Лестницы, которые вели куда угодно и одновременно в никуда. Почти кромешная темнота. Капающая с потолка вода. Но прежде всего ― люди.

Кто-то рисовал протестные плакаты и присоединялся к демонстрациям. Кто-то швырял предметы в представителей власти, которые вели перепись населения. А бабушка Джошуа, услышав новости от его отца, опустилась в кресло, закрыла глаза и долго-долго сидела без движения. Джошуа впервые видел, как отец взял пожилую женщину за руку.

Куда мы пойдем, спросила его сестра.

Куда нам скажут, ответил отец.

Бабушка открыла глаза. Посмотрела на старшего сына и сказала:

здесь мой дом. Я никуда не уйду.

Восемнадцать.

Школьный методист прямо в лицо назвала его

перспективным,

одаренным.

Британские университеты, сказала она,

будут драться за тебя.

Стипендии. Гранты.

Все что душе угодно.

Ты этого хочешь?

Это была не мисс Синди,

так что он произнес отрепетированную в совершенстве фразу:

я очень благодарен за эту возможность.

Когда он сказал бабушке, по ее щекам потекли слезы.

Мы больше не увидимся, сказала она.

Конечно, увидимся, потрясенно сказал он. Бабушка, я же буду приезжать.

Возможно, мой милый мальчик, но, боюсь, когда ты приедешь, меня здесь уже не будет.

Она взяла его за руки.

Но, думаю, ты увидишь меня иначе.

Так же, как видел дедушку.

Сердце резко ухнуло вниз.

Он никогда такого не испытывал.

Не думал, что так бывает.

Он спросил: мне не ехать?

Ты никуда не поедешь,

сказал отец, сидя в белой майке с сигаретой за обеденным столом.

Мать суетилась вокруг, наливая ему чай, оттирая кусочки риса, брызги чили с брошюр, разложенных перед ним.

Ты нужен здесь.

Здесь, фыркнул Джошуа, не веря своим ушам.

Зачем?

А как же ресторан, сказал отец, хотя все понимали, что он имел в виду выселение.

Кто позаботится о бабушке?

Кто позаботится о твоей матери, когда нас всех выгонят из домов?

Ты, хотелось сказать Джошуа.

Но это слово застряло у него в горле,

как и многие другие слова в присутствии отца.

На короткий миг

предстоящий снос Коулуна представился ему

гигантским кулаком,

разбивающим стены и бетонные плиты:

осколки стекла разлетаются и врезаются ему в кожу,

а гостиная бабушки превращается в пыльную пустыню.

Он сам не знал, что чувствует.

Удовольствие? Или боль?

Сестра взглянула на него из угла комнаты

со смесью жалости и отвращения.

Эта школа, эти люди, сказал отец,

стряхивая пепел указательным пальцем.

Они сделали тебя эгоистом.

Вложили в голову идиотские мысли.

Ну вот. Ты довел мать до слез.

Бабушка дрожащими пальцами отерла слезы.

Нет, сказала она, качая головой. Тебе нужно ехать.

Так суждено.

Сверху Гонконг на закате выглядел иначе.

Почти красивым.

Небо стало кроваво-красным. Затем оранжевым.

Позади курлыкали в клетках голуби,

хлопая крыльями в умиротворяющем ритме, будто разговаривая. Затерянные в своем собственном мирке. Он сел на бордюр и подумал:

скоро все это останется позади.

Он поднес к губам сигарету отца (которую стащил в порыве беспечности).

Втянул дым. Выдохнул, наблюдая, как столбик дыма устремляется к облакам, проплывающим перед ним

так близко, что он почти мог протянуть руку и коснуться их.

Она вложила ему в руку

нефритового Будду

размером с наперсток.

Его прохладное прикосновение к коже

ощущалось как молитва.

Это на удачу, сказала бабушка.

Чтобы тебе не было одиноко,

когда будешь один.

В жизни каждого наступает момент,

когда кажется, что почва уходит из-под ног

и ты летишь вниз.

Это как бомба с часовым механизмом:

ты почти можешь отсчитать секунды

до того, как это произойдет: три, два, один…

Бум.

Джошуа докурил сигарету,

глядя, как Гонконг погружается в темноту.

Он сидел и смотрел на город,

пока не взошли все звезды.

Томми и Ева

Ноябрь 2005

Тишина стала врагом Томми.

Едва она наступает, его жизнь начинает рушиться ― еще сильнее, чем обычно. Она наступает, стоит ему застыть на месте, замереть слишком надолго. Сколько бы он ни говорил себе, что оправился от всего, от чего должен был.

Так что он занимает себя ― путешествиями в прошлое к Пегги, видеоиграми, старыми друзьями по футболу, которые не задают вопросов. Которые делают вид, что перед ними тот же Томми, что и прежде. Они сидят в парках, пряча в карманах сигареты и банки пива. Смеются. Толкаются и подкалывают друг друга. Гоняются друг за другом по городу ― дикие и необузданные; дети, которые считают себя почти взрослыми.

Ему легче, когда не нужно говорить об этом. Легче, когда вокруг что-то происходит, когда пустые развлечения тянут его в разные стороны. Глоток чего-нибудь крепкого, притупляющий чувства. Крик. Поцелуй. Упоение от того, что ничего не чувствуешь. Восхитительно. Эта пустота.

Но в спокойные часы перед сном приходит тишина. Оставшись один, он слышит, как мысли мечутся у него в голове, подобно птице, запертой в комнате.

Рядом с ним сидит отец. Он знает, что это воспоминание.

Но воспоминание не бывает лишь воспоминанием.

«Выпрямись, Томми», ― говорит Джошуа, уставившись в телефон и даже не глядя на сына. Они в «Вонг Кей», знаменитом ресторане в Чайна-тауне, перед ними стоят тарелки с рисом и свининой барбекю. Томми сидит, уставившись на еду, и не может заставить себя поесть.

А вот они в кабинете отца в университете. Джошуа сидит за своим столом и пишет, пишет. Иногда он поднимает трубку ― и говорит, говорит. Иногда кто-то заходит ― студент, коллега, друг, кто-то еще. Томми сидит, уставившись в выданную ему книгу, и не может разобрать слов.

А вот они идут вдоль реки, Джошуа шагает широкими, уверенными шагами, а Томми идет опустив глаза и почти вприпрыжку, чтобы поспевать за ним. Отец говорит матери, хотя Томми идет рядом: «Почему мой сын такой молчаливый, а? Он вообще не разговаривает».

Томми дрожит всем телом. «Мужчины не должны молчать, ― говорит ему отец. ― Ты должен высказываться. Не позволяй другим оттаптываться на тебе. Чего ты боишься? Чего ты все время боишься?»

Постучавшись к сестре, Томми обнаруживает такую картину:

Ева лежит на полу, разметав волосы по сторонам. Рядом стоит проигрыватель. Проигрыватель отца. Видимо, она принесла его с чердака. Меломаном Джошуа точно не был; в его коллекции всего несколько альбомов музыкантов, которых он любил и уважал. Но он слушал их так часто, что некоторые пластинки заедало от износа и повреждений. Эти мелодии Томми и Ева узнали бы и во сне.

Некоторое время Томми стоит в дверях. Дает музыке, которую слушает сестра, проникнуть ему под кожу и пробудить воспоминания детства. Но лишь ненадолго.