Поет Тереза Тенг, тайваньская эстрадная певица, которая прославилась, когда родители Томми и Евы были подростками. Именно ее они всегда слушали, когда ехали всей семьей в машине. Как мягко, грустно и сладко она поет.

Всего один нежный поцелуй
Может растопить мое сердце.
С тех пор как наша любовь окрепла,
Я тоскую по тебе…

Ева шевелит губами, подпевая песне на мандаринском. Затем, заметив его, она приподнимается на локте.

― Я кое над чем работаю, ― говорит она. ― Видишь?

Она показывает ему лист бумаги, лежащий рядом. Это портрет молодой женщины с короткими темными волосами. Она в легком пиджаке и шарфе сидит в кафе с чашкой чая и книгой. По небоскребам за спиной женщины безошибочно угадывается Гонконг. За окном моросит дождь.

Томми садится рядом с сестрой.

― Кто это?

― Ты не знаешь?

Кажется, он знает. Сестра хорошо рисует, а черно-белые фотографии этой женщины он уже видел в кабинете отца. Возможно, это его мать или бабушка. Но Томми понимает, что не хочет знать, прав ли он. Так что он спрашивает:

― Ама с тобой говорила?

― Да.

― Что она тебе сказала?

― Вероятно, то же, что и тебе.

― Хватит?

― Хватит.

― И ты послушалась?

Посмотрев на него, она кивает на свой рисунок.

― Очевидно, нет.

― Когда?

― Это? ― Она с шумом выдыхает. ― Пять ночей назад.

Некоторое время оба молчат. Томми ложится на пол рядом с сестрой и слушает голос Терезы.

― Так вот… ― тихо начинает она. ― Где ты все время пропадаешь?

Он делает резкий вдох.

― Я же не спрашиваю, где ты пропадаешь.

― Ты знаешь где. В моем случае вариантов не так много.

Их взгляды снова устремляются на портрет. На женщину.

На мгновение Томми задумывается, а что, если бы он мог, как Ева, перемещаться в прошлое их родных. Ведь в одиночку он может попасть только в Лондон с 1900-го примерно до 1950 года; это всегда было так, с восьми лет, когда его способности только начали развиваться. Будь он на месте Евы, смог бы он устоять? Смог бы вести себя как она ― просто наблюдать издали, как ушедшие родственники дышат и двигаются прямо у нее на глазах, и не пытаться ничего предпринять? Ему хочется думать, что смог бы, что у него хватило бы самообладания. Но от того, как при виде портрета его внутренности завязываются в узел, ему становится страшно.

― Ну так что? ― не унимается Ева.

Чувствуя, что его загнали в угол, Томми слегка морщится.

― Может, когда-нибудь расскажу, ― говорит он.

Она фыркает.

― Когда?

― Когда-нибудь.

― Не вредничай. Я-то тебе все рассказываю.

― Я тебя не заставляю.

― Да, но дело не в этом. Мы должны делиться друг с другом. А ты больше не делишься.

Песня сменяется. Томми чувствует на себе взгляд сестры.

Слаще меда,
Твоя улыбка слаще меда.
Как первые цветы
На весеннем ветру.

― Ты бы хотел? ― спрашивает Ева.

Он сразу понимает, о чем она.

― Пойти с тобой?

― Да. Можно туда, где я была вчера: в день их знакомства. Я сидела через дорогу и смотрела, как они смотрят на салют.

У него перехватывает дыхание.

― Ева…

― Тебе это может помочь. Ты не говоришь о них. Даже со мной. А мне нужно о них говорить.

― Ева, прости.

Под ее взглядом ему хочется спрятаться, провалиться от стыда.

― Как хочешь, ― резко произносит она. ― Но меня ты не обманешь.

― Я не понимаю, о чем ты.

― Ты можешь врать себе и кому угодно, Томми. Но мне врать не надо.

Где же, о где же
Я видела тебя?
Откуда так знакома
Твоя улыбка мне?

Она шепчет:

― Я не могу остановиться. Иногда я думаю… надеюсь…

Он кивает.

― Я понимаю.

― Возможно. Я знаю, что это глупо.

― Вовсе нет.

― Что ты с ней делаешь?

― С чем?

― С надеждой.

Он поворачивается и встречается с ней взглядом.

― Игнорирую ее.

― Получается?

― В основном да.

Она спрашивает:

― Думаешь, они когда-нибудь вернутся?

― Нет.

Эти слова звучат впервые. И на какое-то время это кажется прогрессом.

Почти.

Ненадолго.

А… в моих снах, во снах
Встречались мы с тобой.

Джошуа

1987

Это был его первый полет.

Он много читал о полетах ―

о братьях Райт, о том, как они заставили взлететь

то, что казалось лишь грудой металла.

От стоящих за этим научных изысканий его сердце взмывало вверх, а разум лихорадочно работал.

Возможность

оторваться от всего, что ты когда-либо знал, и начать сначала ― с пустого голубого холста.

Человек на Луне, водружающий флаг как памятник.

Откровение.

Он крепко сжал в руке паспорт.

Свой первый паспорт.

Странное ощущение… будто этот небольшой предмет

обладал силой,

способной изменить его жизнь

навсегда.

Он сидел у выхода на посадку и ждал.

Сотрудница аэропорта объявила в громкоговоритель,

что пассажирам следует пройти на посадку, сначала на кантонском, затем на мандаринском, затем на английском.

Люди стали подниматься на ноги ― белые туристы в шортах, сувенирных футболках и солнечных очках и местные в кардиганах, водолазках и легких пиджаках. Шелест откладываемых в сторону газет. Стук колес чемоданов, которые катили к очереди на посадку.

Из динамиков негромко играла

знакомая песня:

Всего один нежный поцелуй
Может растопить мое сердце.
С тех пор как наша любовь окрепла,
Я тоскую по тебе…

Он продолжал сидеть.

За окном он увидел самолет,

который должен был

перенести его через океаны и континенты

к новой жизни, к новому себе, и почему-то эта железная штуковина казалась ему

слишком маленькой, слишком тесной, неспособной вместить жизнь вокруг. А небо

казалось необъятным и непредсказуемым.

Оно покрывало собою весь мир,

и он под ним был всего лишь пылинкой.

Утром отец с ним не попрощался: его не было дома.

Мать тихим, напряженным голосом сообщила: отец ушел.

Ему нужно забрать доставку для ресторана.

А, понятно, ответил Джошуа так, будто это было нормально.

И ничего, что все продукты

отец всегда закупал в пределах Коулуна.

Углы всех комнат были заставлены коробками с вещами, подготовленными (настолько, насколько возможно) к переезду; ему пришлось передвинуть пару коробок,

чтобы обнять мать, позволить ей расцеловать себя в щеки, поплакать у него на плече.

Мы будем ждать тебя дома, сказала она.

Будто дом был местом, куда можно просто взять и вернуться.

Его сестра Дороти собиралась уходить.

Она просто обернулась

и кивнула ему. Не помри там, сказала она.

И, едва заметно улыбнувшись и подмигнув ему,

она ушла.

Последним местом, куда он зашел, прежде чем сесть в автобус до аэропорта, была квартира бабушки. В последний год, после объявления о сносе Коулуна, ее здоровье стало стремительно ухудшаться. Его мать упаковала в коробки кое-что из ее старой одежды. Завернула в газеты тонкий фарфор.

Но многие вещи в ее квартире не менялись с самого его детства:

китайский календарь на входной двери,

обеденный стол, который много лет назад сколотил ее муж,

ее плита, ее книги, ее вышивка.

Даже бледно-желтое покрывало на диване, которое он видел каждый раз, когда приходил в гости.

Тебя ждут большие достижения, сказала она, обняв его в последний раз.

Она не плакала, лишь потрепала его по щеке и по затылку.

И ты увидишь меня снова.

Ты увидишь меня снова ― он сел в автобус до аэропорта.

Ты увидишь меня снова ― в паспорте поставили штамп.

Ты увидишь меня снова ― пассажиры вокруг стали подниматься с мест и выстраиваться в очередь.

Ты увидишь меня снова, сказала она.

Но все будет иначе.

Теперь все будет иначе.

Он опустил руку в карман, ощутив прохладу нефритового Будды,

которого бабушка дала ему год назад. Он вспомнил отца у плиты,

стук металлической лопатки о вок. Слезы матери. Улыбку сестры.

Он чувствовал, как они ускользают от него.

Это то, чего он хотел, ведь так?

На задворках его сознания послышался тихий-тихий голос:

я могу встать и уйти. Прямо сейчас.

Поехать домой. Вернуться к прежней жизни,

к прежнему себе ― это не сложнее, чем лечь на лужайку в парке и закрыть глаза.

Ведь это так просто и так естественно.

Он не мог двинуться с места,

даже услышав очередное объявление сотрудницы аэропорта.

Его переполняли все возможные эмоции.

Но двинуться с места он не мог.

Песня продолжала играть:

Ты хочешь знать, как глубока любовь моя,
Как сильно я люблю тебя…

Рядом с ним сел молодой китаец и сказал:

вы в Лондон? Уникальный город.

Услышав звук чужого голоса, он вздрогнул.

Уставился на него, не в силах ответить.

Незнакомец был примерно его возраста, но выше ростом.

Квадратная челюсть. Отросшие волосы, ниспадающие на глаза. Глаза, в которых читалось дружелюбие

и какая-то неизъяснимая горечь.

Незнакомец спросил: вы готовы к дождю?

Джошуа выдавил тонкую улыбку: да. Думаю, да. А вы?

Конечно. Молодой человек говорил по-кантонски с сильным акцентом.

С западным акцентом. Он закинул ногу на ногу.

Я там родился, сказал незнакомец. Часто летаю туда-сюда. А вы впервые?

Да.

А. В университет?

Да.

Дождь вам не понравится, сказал молодой человек. Но вот остальное… О, думаю, от остального вы будете в восторге.

Я впервые уезжаю из Гонконга, признался Джошуа.

Сказав это, он почувствовал облегчение.

О, я знаю. Незнакомец рассмеялся и поспешно добавил: то есть это заметно. Видно, что вы немного нервничаете.

Ну, это серьезная перемена, сказал Джошуа. А перемены могут быть непредсказуемыми.

Незнакомец улыбнулся. Согласен. Разве это не прекрасно?

Джошуа хотел его расспросить

о городе, в который направлялся,

обо всем, что его там ожидало.

О том, где ему искать работу и еду, напоминающую о доме,

который он покидал.

О том, каково это ― постоянно чувствовать на языке тяжесть

английского вместо кантонского.

И о том, утихнет ли когда-нибудь это чувство, разрывающее его надвое.

Но все больше пассажиров вставали на ноги, брали багаж и паспорта.

Джошуа тоже хотел встать, чувствуя, как внутри поднимается легкая паника.