– Окорочек могу предложить генеральский малосольный. Такая ветчина, что восторг!

– Тоже купили. Что нынче генералы! Купеческий, настоящий купеческий окорок купили. Генералы нынче купцу не вровень. Купец об Рождестве куда лучшим окороком хвастается!

– Это точно-с… Это вы действительно.

– В настоящем месте купили, там, где специвалисты… Купили и малосольный, и с горбульком, и вес аховый. Тридцать четыре фунта без четверти. А за кур вот получите и пошлите в магазин Иванова.

– Услужить-то вашей чести еще чем-нибудь хочется, – бормочет приказчик, принимая деньги. – Ну, гуська?

– Былое дело. Сейчас в Иванову лавку гуся моего стащили. А почем индюки?

– Индюки? Один восторг – вот какие индюки есть.

– Да цена-то, цена-то?

– Чтобы услужить вашей части и без обмана – меньше двух рублей не могу вам индюка уступить. Конечно, есть каменьями и паклей набитые, так можно и дешевле взять, но этот индюк уж один восторг-с. Вот-с.

Приказчик берет из кучи птиц на рогоже индюка с вытянутой, как палка, окаменелой от мороза шеей и головой с синими щеками и подбрасывает на руках.

– За рубль восемь гривен, так приложи к курам.

– Верьте совести, только двугривенный и наживаем.

– Ну, тогда не надо.

Купец трогается в путь.

– Господин енот! – кричит торговец. – Хорошо, извольте для сочельника!

Купец расплатился, и на его месте оказалась барыня в шапочке с куницами и в пальто с куньим воротником. Торговец приподнял шапку и, глотая слова, перечислял товар:

– Курочек, рябчиков вашему превосходительству? Тетерки есть отличные, гусь мызный настоящий, индюшка банкетная, поросеночек самого невинного вкуса…

– Нет, мне елку… – отвечает дама.

– По особенному заказу есть елочки для вашей чести. Из Медного у нас поставщик. Прямо будем говорить, помещичьи, ворованные.

– Но здесь-то я ни одной хорошей елки не вижу, – говорит дама.

– Позвольте-с… Чем эта елка не елка? Вот-с… Для генеральских детей прямо…

– Орясина!

– Что вы, ваша честь! Елка самая кудрявая и первого калибра. Ведь елка, ваша милость, не веник, она не должна букетиться. Елка, понятное дело, рогатиться должна…

– Но все же она должна быть гуще. А эта гунявая такая…

– Сейчас такую точно повар для графских детей взял. А вот-с… Эта еще пофигуристее. Генеральским детям в самый раз…

– Верхушка гола.

– Верхушка? Так верхушку-то спилить можно. Зачем она, верхушка? Теперь у аристократов даже мода, чтоб верхушки спиливать.

– Вот разве что верхушку-то долой…

– Любезное дело. Статского генерала Пафнутьева изволите знать? Сейчас для их деточек взяли.

– Вот как вы врете! Пафнутьев бездетный, у него нет детей. Он даже вдовец.

– Виноват, ваше сиятельство. Стало быть, я перепутал. А эта елочка аховая.

– Ну а почем?

– Да чтоб не торговаться с вашей милостью, так как вы дамы нежные…

Торговец объявляет цену.

Начинается торг.

В рождественское утро

Дворники дома № 44 еще с вечера, то есть в сочельник, наносили жильцам дров, убрали мусор и отбросы и уж в рождественское утро были совершенно свободны.

Даже тротуарные тумбы вымазали они маслом с сажей с вечера, и для утра осталась только одна забота – слегка посыпать откосы у тротуара желтеньким песочком. Дворников было трое в доме № 44 – старший и два младших, то есть подручных, и случилось так, что ни одному из них не пришлось быть дежурным ни в ночь на Рождество, ни в рождественское утро. Всю ночь они спали спокойно – младшие в жарко натопленной хозяйскими дровами дворницкой при свете сильно коптившей маленькой жестяной лампочки, а старший, который жил с выписанной из деревни женой и двумя ребятишками, – в каморке за дворницкой, при свете лампадки, горевшей перед иконой в фольговой ризе, по бокам которой в киоте были две обгорелые венчальные свечки, перевязанные розовыми ленточками. Каморка дворника, как ни была мала, все-таки была разгорожена розовой ситцевой занавеской. За занавеской стояла кровать дворницкой пары, и сверху над кроватью висела на шесте детская зыбка в виде простого осинового корыта, с грудным ребенком, а перед занавеской, у крошечного окна, стоял стол, и на нем лежали паспортная книга и санитарная тетрадь и стояла чернильница с вечно обмокнутым в нее пером.

Старший дворник проснулся первый от удара в колокол на соседней колокольне. Он толкнул в бок жену и спросил заспанным голосом:

– Акуль!.. Никак это уж к ранней обедне?

– Спи. Чего будишь! К заутрене.

– Да так ли? Надо посмотреть, который час.

Он спустил босые ноги с кровати и вышел из каморки в дворницкую, чтобы посмотреть на часы. Часы показывали пятый час в начале.

– И в самом деле, к заутрене, – пробормотал он, напился попутно воды ковшом, висевшим около водопроводного крана, снова прилег на кровать, но уже заснуть больше не мог. В голове его мелькнули сегодняшние праздничные деньги, которые он, вместе с своими подручными, соберет по жильцам. Праздничные разгуляли его, и он стал о них мечтать.

«Хорошо, кабы рублишек семьдесят насбирать, – думал он. – В прошлом году шестьдесят два насбирали. Тридцать один мне пришлось и по пятнадцати с полтиной подручным. В прошлом году в двух номерах немки жили, а немки народ жадный. Одна тогда даже рубль дала. А теперь в этой квартире купец живет. Купец ласковый. Сколько раз я его пьяного в четвертый этаж до квартиры доводил, и наутро всегда три гривенника либо двугривенный. Потом полковница у нас жила. А она собачница. Ейные собаки у нас черную лестницу грязнят. А мы чистим ее. Так неужто уж эта на двух рублях отъедет. Вчера я говорил горничной: „Скажите госпоже полковнице, что при таких порядках нельзя. У нас дом чистый. Санитарная комиссия требует… Доктор каждую неделю ходит и нюхает“. Должна за собак рубля два отдельно дать. Я предупредил. Неужто она без понятиев к жизни!»

Дворник повернулся на другой бок и стал раздумывать дальше. Ему пришел в голову снимающий в доме лавку мясник Ерофеев, который осенью заколол трех телят на заднем дворе.

«А этот уж мне, как старшему, нынче должен дать прямо трешину отдельно. По мясной части телят бьют на дворе, по курятной кур колют, а нешто это порядок? Ведь если бы я дал знать околоточному, то и-и что бы тут было! Протокол… А затем к мировому судье… Адвокат… Штраф… Так нешто это в трешину обошлось бы?..»

Звонить на колокольне перестали. Дворник Геннадий слышал, как мимо подвального этажа дворницкой зашмыгали прохожие, идущие к заутрени.

– Пора вставать… Умоюсь, оденусь и пойду к обедне, – сказал Геннадий и стал вставать.

Кровать заскрипела. Вставая, он задел рукой жену.

– Нет на тебя угомона, – проговорила та. – Чего ты спозаранку? Ведь сегодня Рождество.

– Думаю к обедне сходить. А ты поваляйся еще да вставай самовар ставить.

– Ну вот… Уйдешь к обедне, а околоточный звониться начнет.

– Подручные останутся. Те выйдут на звонок. Большой праздник. Надо же хоть лоб перекрестить. Вернусь, так ты к тому времени приготовь ветчину закусить, что вчера колбасник мне прожертвовал. За киотой сороковочка у меня стоит припасена, так ты поставь и ее на стол, да смотри, чтобы подручные не выпили, – наставлял жену Геннадий.

– Ладно. А только далась тебе эта обедня!

– Да видишь ли… Я больше из-за шубы, чтоб шубу проветрить. А то на Николу думал одеть – не удалось.

– Иди, иди…

Геннадий подошел к глиняному рукомойнику, висевшему над ушатом у печки, и стал умываться. Проснулся один из подручных и приподнял голову.

– Я к обедне… А ты встанешь, так посыпь откосы у тротуаров песочком…

– Ладно, – был ответ.

– Да светать будет, так не забудьте лампы по черным лестницам погасить. Впрочем, к свету-то я уж вернусь.

Умывшись, Геннадий стал одеваться: надел новые сапоги с голенищами гармонией, затем – жилетку травками и новый пиджак и, повязав шею красным фуляром, полез за шубой, которая висела на стене над спящей женой. Он опять задел жену, снимая шубу.

– Вот угомону-то на человека нет! – воскликнула она.

– Да ведь и тебе пора вставать. Вот уж к обедне в колокол ударили. Дождались праздника.

В это время действительно начали звонить, и Геннадий перекрестился.

– Ну, я пойду, – сказал он, надев шубу, резиновые калоши, шапку простого бобра, и ушел из дворницкой.

Начал вставать подручный Ефим, коренастый рыжий парень с плохо растущей бородой и корявыми щеками. Поплескавшись около рукомойника, он тоже полез в сундук за новыми сапогами. Затем достал новую розовую ситцевую рубаху, пошуршал накрахмаленным миткалем, направился в каморку Геннадия и протянул руку к киоте с иконой. Акулина уж не спала и видела это.

– Ты чего там? Шиш! – воскликнула она.

– Дозволь, Акулина Степановна, деревянного маслица из бутылочки взять волосья помазать, – проговорил он.

– Знаю я ваше деревянное масло! За водкой лез. Там у мужа сороковка стоит.

– Вот те Рождество Христово – за маслом! Да вот она, бутылка-то… Смотри… Я чуточку.

Подручный Ефим налил на ладонь масла и принялся уснащать голову. Наливал он себе на руки раза три и все мазал волосы.

– Ты бутылку-то обратно поставь за божницу, а водки там не трожь… – послышался голос Акулины.

– Да неужто ж я, Акулина Степановна…

– Мне муж сказал, чтобы я его добро сохраняла. Ведь вот и масло – оно тоже денег стоит.

– Я вам ужотко пивка поднесу за него, Акулина Степановна.

Вставал второй подручный Алексей – сухощавый длинный мужик – и тоже доставал новые сапоги. Этот, прежде чем надеть, вздумал мазать их маслом с сажей, оставшимся в горшке от вчерашнего мазанья тротуарных тумб.

– Акулина Степановна, голубка, передники-то у нас чистые где? Надо передник чистый для праздника надеть, – спрашивал он жену старшего дворника.

– А вот встану, так выдам по переднику. Не горишь пока без передника, – отвечала она.

Послышался скрип кровати. Акулина вставала: надела на себя красные шерстяные чулки, польские сапоги с медными подковками на каблуках, накинула на себя юбку и тоже пошла умываться к рукомойнику.

– С превеликим праздником Рождеством Христовым, хозяюшка… – поздравлял ее подручный Ефим, расчесывая в это время смазанные деревянным маслом волосы.

– С праздником… Дай Бог всячески… чтоб, значит, в радости… – поклонился Алексей.

– Дайте лицо-то помыть, – огрызнулась она. – Чего вы спозаранку, как петухи.

Она умылась с мылом, вытерлась полотенцем, покрестилась у себя в каморке на икону и уж оттуда крикнула подручным:

– Ну, вот теперь и вас с праздником!

В это самое время на колокольне начали трезвонить.

Никитка и Калистрат

Еще недели за три до Рождества прачка-поденщица Варвара начала говорить всем и каждому из соседей по занимаемому ею с своим сынишкой углу в подвале:

– Нынче моему Никитке лафа привалила, большая лафа. Папенька крестный его, статский генерал Размазов, из-за границы приехал и живет на Фурштатской. Семь годов здесь в Питере его не было. То он на Капказе каким-то небольшим состоял, то по кислым водам по всем заграницам ездил, а теперь вот и приехал в Питер. Очень важный генерал и на груди вот какой большущий орден имеет.

Варвара, показывая величину ордена, показывала чуть не на пол-аршина.

– Вот в Рождество обряжу Никитку – пускай сходит, Христа ему прославит. Наверное, синенькую бумажку генерал ему даст, а то и больше.

– Синенькую! Хватила тоже… – скептически улыбнулся старик-сапожник, проживающий в том же подвале. – Всякому паршивцу по синенькой давать, так что же это будет!